Черный Леопард, Рыжий Волк
Часть 64 из 114 Информация о книге
– Все вы так, люди ученые. Все на свете сводится к парам. Или – или, если – то, да – нет, ночь – день, хорошо – плохо. Все вы до того верите в двойственность, что я уж думаю, а умеет ли кто из вас до трех считать. – Сурово. Только ты ведь тоже из неверующих. – Может, нет для меня отрады чью-то сторону принимать. – Может, нет для тебя отрады в приверженности. – Мы все еще про омолузу разговор ведем? «Слишком уж много он смеется, – подумал я. – Почти надо всем». Мы вышли из кустов. Он вытянул руку, удерживая меня от следующего шага. Утес, хотя обрыв и недалеко. Тучи плотно обложили эту часть неба. Они навевали мысли о богах небесных, шествующих по девяти мирам и тем вызывающих гром, только я никак не мог вспомнить, когда в последний раз слышал гром с небес. – Вот твоя река, – сказал Мосси. Мы смотрели на воду внизу, покойную и глубокую, и было слышно, как подальше плещется она о камни. – Омолузу – это крышеходцы. Призывают их ведьмы или любой, кто с ведьмами заодно. Только призвать их мало, необходимо подбросить к потолку кровь женщины или мужчины. Свежую или засохшую. Она пробуждает их, они жадны на нее, убьют и выпьют ее из любого, в ком она есть. Многие ведьмы сгинули, потому как считали, что омолузу ищут лишь тех, чья кровь пролита. Но голод у омолузу чудовищный, прельщает их не вкус, а запах крови. А коль скоро их призвали, они бегают по потолку, как мы по дороге бегаем, и убивают все, что не есть омолузу. Я сражался с ними. – Что? Где? – Еще в одном месте, какое твои люди умудренные назвали бы несуществующим. Омолузу, раз испробовав твоей крови, никогда не перестанут следовать за тобой, пока ты в мире ином не окажешься. Или наоборот. И тебе уже ни за что не жить больше под крышей или навесом, даже и под мостом не пройти. Они черны, как ночь, и густы, как смола, а когда они появляются у тебя на потолке, тот начинает погромыхивать или его, как море, штормит. И еще одно. Кровь им не требуется, если ведьмачество твое сильно, только надо быть ведьмой из ведьм, величайшим колдуном или, по крайности, одним из них. Еще одно. Они никогда не касаются пола, даже когда прыгают: потолок притягивает их к себе так же прочно, как нас земля притягивает. – И эти самые омолузу убили старшего Фумангуру, его жену и всех его сыновей? Даже слуг его? – Кому еще под силу разрубить женщину пополам одним ударом? – Ладно, Следопыт, мы с тобой оба, похоже, люди скорее ученые, чем верующие. Так что отдыхай, если ты ей не веришь. – Мы оба видели этого Аеси и на что он способен. – Злой ветер, смешавшийся с пылью. Я зевнул. – Верь или не верь, Следопыт, но эту схватку с ночью ты проигрываешь. Мосси потянул два своих ремня, и ножны упали на землю. Потом он нагнулся, развязал обе сандалии, размотал голубой шарф на тунике, потом, ухватив тунику сзади за ворот, стянул через голову с себя все и отбросил в сторону, будто больше и не собирался надевать этого. Стоял передо мной: грудь двумя барабанами, живот волной мышц, а пониже то густое пятно, тень от которого мешала видеть сразу еще ниже, взгляд опять возвращался к краю, откуда и бралось начало. Не успел я спросить, что за безумие он устраивает, как Мосси пробежал мимо меня, подпрыгивая и крича, пока всплеск воды не оборвал его вопли. – Обделайся все твои боги, холодна водичка! Следопыт! Ты чего еще не тут? – Того, что меня луна с ума не сводит. – Луна, драгоценная сестрица, считает, что безумец – это ты. Небо объятия распахивает, а ты не летишь. Речка, та ноги раскидывает широко, а ты не ныряешь. Мне видно было, как плескался он и нырял в серебристой воде. Иногда он тенью казался, зато когда плавал, то был светел не хуже луны. Двух лун, когда переворачивался в воздухе, чтобы нырнуть. – Следопыт, не бросай меня в этой реке. Смотри, на меня речные демоны нападают. Так прямо тут и умру от болезни. Или какая ведьма водяная утянет меня, чтоб стал я ее мужем. Следопыт, я не перестану имя твое выкрикивать, пока не придешь. Следопыт, неужто не желаешь ты бодрствовать? Следопыт! Следопыт! Теперь мне хотелось прыгнуть – прямо ему на голову. Увы, сон одолел меня, словно любовница. – Следопыт, даже не думай прыгать в эту речку в своей дурацкой занавеске. Ты ведешь себя так, будто одежда всех ку – это вторая натура, когда все мы знаем… «Ты уже два дня как стараешься вызволить меня из одежды», – подумал я, но вслух не сказал. Всплеск от меня был такой громкий, что я подумал, будто это кто-то еще, пока под воду не ушел. Холод ударил так сильно и резко, что я захлебнулся и вышел на поверхность, откашливаясь. Префект смеялся до того, что тоже закашлялся. – По крайности, ты плавать умеешь. С этими северянами никогда не угадаешь. – По-твоему, мы плавать не умеем. – По-моему, ты до того на водяных духах помешался, что и в реку никогда не заходишь. Он перевернулся, поднырнул, и ноги его окатили меня брызгами. Он все еще плавал, нырял, брызгался, смеялся и криком звал меня вернуться в воду, когда я уже сидел на берегу. Одежда моя осталась на утесе, надо было достать ее, но не потому, что я замерз. Мосси вышел из воды, стряхивая сверкающие капельки с мокрой кожи, и сел рядом со мной. – Десять лет прожил я тут. В Конгоре то есть, – заговорил он. Я смотрел на реку. – Десять лет прожил я в том городе, десять лет среди его жителей. Забавная штука, Следопыт, прожить на одном месте десять лет с людьми, что, как никто, открыт нараспашку, но и, как никто, менее дружелюбны из всех, кого встречать доводилось. Мой сосед улыбки не выдавит, когда я скажу: «Доброе утро, и храни тебя от краха, брат». Зато скажет: «Мать моя умерла, как же я ее при жизни ненавидел, а теперь и после смерти ненавидеть стану». И он вполне может положить к моей двери фрукты, если их у него избыток, зато ни за что не постучит ко мне в дверь, чтоб я поприветствовал его, спасибо ему сказал или, того хуже, к себе позвал. Грубая какая-то любовь. – Или, может, не водит он дружбу с префектами. – Не глядя, я понял, что он насупился. – Куда ты с этим пойдешь? – спросил. – Мне казалось, ты вот-вот спросишь, что я чувствую, убив людей, что дороги мне. А они были по-своему дороги. Правда в том, что совесть меня гложет за то, что нет во мне угрызений совести. Говорю себе: как горевать мне о людях, что всегда любовь свою держали от меня на расстоянии вытянутой руки? Это тебе докучает. Это мне докучает. Ты все еще спать хочешь? – Продолжай разговор в том же духе – и захочу непременно. Он кивнул. – Мы могли бы всю ночь проговорить, или я мог бы показать тебе могучих охотников и диких зверей среди звезд. И ты тоже мог бы сказать: «Да насрать на эту старую ведьму с ее древними верованиями – я человек науки и математики». – Насмешка – штука дешевая. – Дешев страх. Отвага в цене. – Ну вот, теперь я еще и трус, потому как не сплю. Ты что говоришь? – Странная эта ночь. Мы около полудня мертвецов? – Он пришел и прошел, по-моему. – А-а. – Он примолк на какое-то время. – Вы, люди от Света с востока, поклоняетесь всего одному богу, – сказал я. – Что имеется в виду под «Светом с востока»? Свет, что падает там, он и тут тот же. Есть лишь один бог. Мстительный по нраву и еще милостивый. – Откуда тебе известно, что ты правильного бога выбрал? – Я не понимаю, что ты имеешь в виду. – Если можно только одного, как же ты правильный выбор делал? Мосси рассмеялся: – Выбирать господа – это примерно как ветер выбирать. Его выбор – нас сотворить. – Все боги творят. Незачем поклоняться им. Мои мать с отцом сотворили меня. Я же не обязан поклоняться им за это. – Ты, значит, сам себя вырастил? – Да. – В самом деле? – Да. – Тяжко ребенку расти без родителей, будь то на востоке или на западе. – Они не умерли. – А-а. – Откуда тебе известно, что твой бог хотя бы добр? – А он такой. Он говорит, что добр, – сказал Мосси. – Так что единственным ручательством его доброты является его собственное слово. Я тебе говорил? Я – мать двадцати и еще девяти детей. И мне шестьдесят лет. – Бессмыслицу несешь. – Смысла в моих словах с избытком. Если он говорит: я добрый, – ручательства этому нет, только то, что он так сказал. – Может, тебе лучше поспать? – Спи, если хочешь. – Чтоб ты мог полюбоваться на меня, сладко спящего? Я покачал головой: – Если мы в Долинго, то ты в десяти днях верхом от Конгора. – Там, в Конгоре, нет ничего, к чему стоило бы возвращаться. – Ни жены, ни детей, ни сестер или братьев, с кем ты странствовал? Ни дома с двумя деревцами, ни собственной маленькой житницы с просом и сорго? – Нет, нет, нет, нет, нет и нет. Те немногие, кого я покинул, сюда прибыли. И к чему мне возвращаться? К комнате, в оплате какой за мной долг? К городу, где меня так часто таскали за волосья, что я состриг их? Собратьев по комендантскому Войску я убил. К собратьям, что ныне хотят убить меня? – И в Долинго скакать дальше не к чему. – Есть приключение. Есть этот малец, кого ты ищешь. Есть еще на что употребить мой искусный меч. А еще есть твоя спина, за какой явно глаз да глаз нужен, поскольку никому другому это и в голову не придет. Смех мой был недолог. – Когда я был молод, мать моя говорила, что мы спим потому, что стыдливая луна не любит, когда ее разглядывают раздетой, – сказал я. – Глаза не закрывай.