Черный Леопард, Рыжий Волк
Часть 98 из 114 Информация о книге
Я махнул топориком, посылая его, крутящийся, ей вослед. Она пробежала мимо четырех дверей, прежде чем услышала догоняющий шум. Обернулась, и топорик ударил ей в лицо. Она разом распласталась спиною на земле. Я подошел и вырвал топор из ее головы. Миновав два проулка, я вышел на третий, где витал аромат. Аромат был нереальный, да и проулок – тоже. Улица для грешных, но глупых, улица, манившая людей войти в двери, из каких им обратно не выйти никогда. В общем, постучал в третью дверь у себя на пути, ту, из какой аромат доносился. Дверь открыла пожилая женщина, и я сказал, мол, чую, у вас молоко есть, и мне оно нужно. Она выпростала грудь, сильно сдавила ее и сказала: «Пей столько молока, сколько высосешь, огарочек». Прошел еще десять шагов, толстяк в белой агбаде открыл дверь на стук моего топорика. «Молока», – сказал я. Внутри не было внутреннего убранства, дом, у какого и крыши не было. Козы с овцами бегали по двору, мекая, бекая, жуя и какая, и я не стал спрашивать, зачем они ему. Я положил ребенка на стол. – За ребенком вернусь обязательно, – сказал я. – Чей голос в этом доме поведал, что ты можешь оставить его? – Поите его козьим молоком. – Ты мне мальчика-младенца оставляешь? Немало ведьм приходят, и немало ведьм ищут шкурку младенца. Что помешает мне пополнить мой кошель? Толстяк потянулся к ребенку. Я отрубил ему руку. Он закричал, стал ругаться, завывать и орать на языке, какого я не знал. Я взял его руку. – Руку я тебе верну через три оборота песочных часов. Если дитя пропадет, я использую твою собственную руку, чтобы найти тебя, и порублю тебя на кусочки. По кусочку в день. Полночная улица звалась так потому, что у начала ее стоял знак, помеченный: ПОЛНОЧЬ. Именно так всякий входящий и видел бы меня. На мне не было ничего, кроме белой глины от шеи до лодыжек, моих рук и ног. Еще помочи для топориков и ножны для ножей. Вокруг глаз моих до того черно было, что слабакам показалось бы, что на них скелет идет. Я обратился в ничто. Десять и еще пять шагов, и воздух стал прохладнее и тяжелее. Из этого странного воздуха я вышел, потом опять пошел вперед, пока не почувствовал на лице капли кислой росы. Шепот заклинания выскользнул из моего рта, после чего я выждал. И еще выждал. За спиной что-то шустро побежало, я мигом выхватил ножи и, обернувшись, увидел убегавших крыс. Так что я подождал подольше. И уже начал было шагать дальше, когда надо мной в воздухе затрещало, заискрилось, потом вспыхнуло пламя, заметалось по кругу в размах моих рук – и погасло. В воздухе убавилось тяжести и кислоты, но дорога по виду была та же самая. Не одна из десяти и еще девяти дверей, а просто дверь. Семь ступеней до входа, пол исчез. Попытался отпрыгнуть назад, но упал, закрутился и воткнул ножи в землю рядом с собой. Под ногами – только воздух. Упаду и полечу, может, до центра мира или в яму с острыми кольями или змеями на дне. Подтянувшись, я поднялся, назад отбежал, рванул к краю, пролетел над площадкой и шлепнулся боком, вонзая в землю ножи, чтобы не упасть снова. Тропа уткнулась в заросли кустов. Я повернул направо мимо мертвого дерева, о каком говорила ведьма, и вышел на обрывистый утес, на этот раз с вырытыми в земле ступенями – три пролета вниз. В самом низу еще одна тропа вела к двери вырубленного в скале жилища с двумя окнами сверху, желтыми от мерцающего света. Принюхиваясь в поисках кислого воздуха, заметил, что все еще сжимаю в руках по ножу. Убрал их в ножны и достал топорик. Дверь никто не запирал. Никому не полагалось забредать так далеко. Я зашел в дом, по меньшей мере в пять раз больший, чем он казался снаружи, вроде громадных залов, устроенных людьми внутри баобаба. На всех стенах на полках поблескивали корешки книг, на столах лежали свитки и бумаги. В стеклянных банках плавало все, что можно было извлечь из человеческого тела. В большем сосуде с желтой жидкостью хранился младенец с пуповиной, извивавшейся змеей. Справа одна на другой стояли клетки с птицами всех цветов. Не все из них были птицами: некоторые походили на ящериц с крыльями, а у одной была голова сурикаты. Посреди комнаты стоял человек ростом с мальчика, но старый, к глазам его была прикреплена толстая полоска стекла, отчего глаза казались большими, величиной с ладонь. Я пробирался вперед, расшвыривая ногами листки бумаги, покрытые дерьмом, порой свежим. Что-то заверещало смехом надо мной, и, подняв взгляд, я увидел качавшихся на свисавшей с потолка веревке и сцепившихся хвостами двух сумасшедших обезьян. Лицом похожие на человека, только зеленые, как гниль. Два белых глаза навыкате, правый маленький, левый побольше. Без одежды, зато обрывки ткани свисали у них по всему телу. Носы расплющены, как у горилл или шимпанзе, улыбки обнажали длинные острые зубы. Одна обезьяна была поменьше другой. Та, что поменьше, самец оказался – спрыгнул на пол раньше, чем я свой второй топорик достал. И скакнул мне на грудь. Я оттолкнул его от своего лица, когда он попытался откусить мне нос. Обе обезьяны выли: ИИЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ. Мужичок выбежал в другую комнату. Обезьяний самец махал хвостом, стараясь хлестнуть меня, но я схватил его одной рукой за горло, а другой держал топорик так, чтоб хлестнул он прямо по лезвию. Самец завизжал, отцепился и заревел во всю пасть. Я выхватил второй топорик и рубанул обоими по его телу, но обезьяна побольше (тоже самец) выхватила и утащила его за хвост. Самец покрупнее швырнул в меня банкой, я уклонился, и та разбилась о стену. Крупный шлепнул того, что поменьше, чтоб орать перестал. Я перебегал от полки к полке, а вокруг меня со звоном разлетались стеклянные банки. Потом – тишина. Около моей ноги валялась чья-то мокрая рука. Я схватил ее и швырнул вправо от себя. Банка за банкой бахнулись в стену. Подхватив топорики, я прыгнул, метнул первый. Крупный самец увернулся от первого, но налетел на второй, и тот срубил ему полчерепушки. Он рухнул на полку и утащил ее за собой на пол. Тот, что поменьше, подобрал свой хвост и проскочил в темную щель между двумя полками. Я расшвыривал книги со свитками, пока не разглядел рукояти своего топорика. Молотил сумасшедшую обезьяну по голове обоими топорами, пока кусочки мяса не полетели мне в лицо. В комнате сразу за моей спиной она и была, дверь, на какой в треснувшей чаше ифа висело гниющее сердце антилопы. В самой комнате за столом сидели тот мужичок, женщина и ребенок. Таких странных причесок, что у женщины, что у ребенка, я не видел ни в одной земле, в каких побывал: веточки торчали из их голов, что рога у оленя, а сухой навоз скреплял волосы с веточками. Мужчина поднял взгляд. – На тебе нет ничего, кроме белого. По кому у тебя траур? – произнес он. Заметил, что я разглядываю его жену. – Она хороша для чекса-секса, но, боги сущие, не умеет готовить. Говна не сварит. Я уж и не знаю, смогу ли хоть чем-то из этого угостить тебя. Слишком уж долго это готовить, скажу тебе. Слышишь меня, женщина, нельзя готовить слишком долго! Мигни три раза, и перченый послед готов. Хочешь кусочек, дружок? Он только-только вышел из женщины с Буджу-Буджу. Ее не заботило, что она предков с ума сведет оттого, что не погребла его. – Послед вышел вместе с ребенком? – спросил я. Мужичок насупился, потом заулыбался: – Чужестранцы, они приходят к врачу с кучей шуток. Не так ли, жена? Жена посмотрела на него, потом на меня, но ничего не сказала. Мальчик отрезал ножом кусок последа и отправил его в рот. – Так ты, значит, тут, – выговорил мужичок. – «Ты» – это кто? Ты двоих своих послал встречать меня. – Они всех встречают. А раз уж ты стоял там, так они… – В жмурики подались. Я убрал топорики и вытащил ножи. Семейство продолжало есть, старательно делая вид, будто я ушел, но то и дело поглядывали в мою сторону, особенно женщина. – Ты младенцами торгуешь? – Я на многое сделки заключаю – и всегда с душой честного человека. – Душа честного человека, видать, и довела тебя до Малангики. – Чего тебе надо? – Ты когда снова в своей шкуре окажешься? – Ты все так же болтаешь одни только глупости. – Я ищу кое-кого, кто на Малангике дела делает. – На Малангике все дела делают. – Только то, что он покупает, очень немногие из вас продают. – Так ступай и проверь этих немногих. – Уже. Четверых до тебя, к одному после тебя наведаюсь. Пока мертвяков четверо. Старичок примолк, но лишь на мгновение. Женщина с ребенком продолжали есть. Лицо его было обращено к жене, но глазами он следил за мной. – Не на глазах моих жены с сыном, – произнес он. – Жены с сыном? Это жена, а это сын? – Да, не надо… Я метнул оба ножа: один попал женщине в шею, другой воткнулся мальчику в висок. Оба задрожали и затряслись, а потом упали головами на стол. Старичок закричал. Вскочил, подбежал к мальчику и обхватил его голову. Цветок на той голове увял, и что-то черное, густое медленно потекло у парня изо рта. Старичок завыл, заорал, зарычал вовсю. – Я ищу того, кто на Малангике дела делает. – О боги, гляньте! «Теперь ты детей убиваешь», – произнес знакомый мне голос. – То, что он покупает, продаешь, как известно, ты, – сказал я старичку. «Sakut vuwong fa’at ba», – ответил я на прозвучавшее в мыслях. – О боги, горе мне! Горе мне! – кричал старичок. – Торгаш, когда б хоть какой-то бог глянул, что бы сказал он про тебя и твою гадостную семью? «Были голоса, ты слышал, как они говорят: мы были гадостной семьей», – нашептал знакомый мне голос. – Они были единственными для меня. Единственными были! – Их белая наука сотворила. Обоих. Вырастишь еще одного. Или двух. Может, у тебя даже в следующий раз получится пара, умеющая говорить. Как райский попугай. – Я призову людей с черным сердцем. Велю им поймать и убить тебя! – Mun be kini wuyi a lo bwa[60], старик. Я принес слезы горя в дом смерти. Знаешь, чего мне хочется? Я подошел поближе. Лицо женщины вблизи выглядело грубее, как и мальчишечье. Не гладкое, а испещренное морщинками и рубцами, как перекрученная лоза. – Ни она, ни он не из плоти, – сказал я. – Они были единственными у меня. Я вытащил топорик. – Ты говоришь так, будто жалеешь, что не с ними вместе. Мне устроить, чтоб вы вместе оказались? Прямо… – Стой, – произнес он. Он плакался богам. Возможно, он и на самом деле любил эту женщину. Этого мальчика. Но не настолько, чтобы воссоединиться с ними. – Не всякий человек так красив на лицо, как ты. Не всякому дано найти любовь и преданность. Не каждый человек может сказать, что боги благословили его. Есть люди, кого даже боги считают уродами, кому даже боги говорят: оставь надежду для всего рода своего. Она улыбалась мне! Мальчик улыбался мне! Как смеешь ты судить человека за отказ умереть от одиночества. Боги небесные, судите этого человека. Судите содеянное им. – Нет никаких небес. Можешь покликать богов под землей, – сказал я. Он заключил сына в объятья и держал, утешая, будто мальчик плакал. – Бедный торгаш, говоришь, ты так и не дождался поцелуя красивой женщины. Он взглянул на меня: глаза полны слез, губы трясутся, все в нем говорит о горе. – Не потому ль ты не переставал убивать их? – сказал я. Горе ушло с его лица, мужичок вернулся на свое место. – И мужчин тоже? Ты выслеживал их. Нет, крови на твоих руках нет. Слишком ты труслив, чтоб самому носить домой собственную добычу, значит, ты других посылал. Те доводили людей до бесчувствия зельем, потому как тебе жертвы нужны были целенькими, чтоб никакого яда в них не было, потому как от яда сердце пятнами исходит. Потом одних ты убивал и продавал их тайным поборникам всяких магий и белой науки. Других ты живыми держал, потому как нога живого мужчины или печень живой женщины на рынке стоят впятеро больше. Может, даже вдесятеро. А как насчет младенца, которого ты только что сторговал молодой ведьме? – Чего ты хочешь? – Я ищу человека, что приходит к тебе за сердцами. Сердцами женщин. Ты иногда подсовываешь ему сердца мужчин, думая, что он никогда не узнает. Он знает. – Какое у тебя с ним дело? – Не твоего ума дело. – Я торгую золотым песком, изделиями мастеров речных земель и фруктами с севера. Ничем таким я не торгую. – Верю тебе. Ты на Малангике живешь потому, что тут тебе плата за жилье подходит. Сколько она составляет: одно сердце каждые девять дней или два?