Чудны дела твои, Господи!

– Вот и хорошо, – перебил ее Боголюбов, – а теперь не мешай мне.

Он стал снова целовать ее так, как ему хотелось, и притиснул ее к себе, и положил ей руку на затылок, и ногой придавил ее ноги, и тут где-то поблизости грянул звонок. От неожиданности Андрей Ильич сильно вздрогнул и стал оглядываться по сторонам, как будто застигнутый на месте преступления.

– Твой, что ли?

– Нет, не мой, Андрей.

Он и думать забыл о том, что в природе существуют мобильные телефоны!.. Зачем здесь они, кому нужны? Тут до всего рукой подать, раз – и ты уже на месте!.. Только если в Ясную Поляну отправиться, до нее пешком не близко. Да и туда в крайнем случае можно по обыкновенному телефону позвонить, вон на тумбочке стоит! И в музее есть телефон, и в «Калачной № 3», и у Модеста Петровича!

В кресле под подушками Боголюбов раскопал свой телефон и посмотрел. Номер был совсем незнакомый.

– Андрей Ильич, это Петя, – раздался в трубке отдаленный голос. – Мы тут с отцом на плотинке застряли, может, вытащите нас? У вас полный привод!

– Где это? – Боголюбов прижал телефон плечом к уху и делал Лере знаки, чтоб она кинула ему трусы или джинсы. Или хоть что-нибудь кинула!..

– Как из города выедете в сторону Ярославля, на девятом километре сразу в лес и налево. Да вы не промахнетесь, я вас на шоссе встречу.

– Да, жди.

Он бросил телефон в кресло и начал рыться в поисках трусов. Быстро нашел, но розовые кружевные.

– Где мои, не знаешь? Там Модест на какой-то плотинке застрял, мне съездить придется, вытащить его.

– Телефон возьми с собой.

– Что? А, хорошо. Странный мужик этот Модест! Странный, но, по-моему, хороший. Он меня со свету сжить хотел, потому что его убедили, что я тут вместо музея подпольный бордель приехал открывать, а вместо его ресторана зал игровых автоматов!..

– Кто его убедил, Андрей?

– Ну… тот, кто заварил всю кашу.

Он натянул свитер, вынырнул из ворота и сказал весело:

– Представляешь, Лерка, как тут прекрасно летом? Какие леса, озера, яблоки, мальвы в палисадниках!.. А зимой? Мы с тобой зимой будем с горки кататься. Я тебе куплю деревянные санки со спинкой и стану тебя возить. В Москве где на санках кататься?

– Негде, – согласилась Лера.

– А ты будешь с них падать, – пообещал Боголюбов. – Почему-то очень хочется есть.

– Ты же ел!

– Все равно хочется. У нас будет ужин?

Он обулся в резиновые сапоги, стянул с крючка брезентовую штормовку, велел Лере ждать и надеяться, вернулся, поцеловал ее, сбежал с крыльца, опять вернулся и опять поцеловал.

– Не стой на холоде голая!..

Она и вправду маячила в дверном проеме в розовых кружевных трусиках, которые Боголюбов хотел было нацепить на себя, и короткой маечке.

Очень красивая.

Мотя первая прыгнула в джип, как только он завел мотор.

– И ты со мной? – удивился Боголюбов, обрадовавшись компании. – Может, Модест опять рыбы наловил, мы у него экспроприируем еще на одну уху.

Мотя била хвостом по коврику и неотрывно смотрела ему в лицо.

– Да ну тебя, – отмахнулся Андрей Ильич.

Сразу за городом начинались зима, непроглядная темень, дичь и снега.

Где этот восьмой километр, думал Боголюбов, аккуратно пробираясь по темной дороге. Километровых столбиков никаких нет! Попался вроде один, но что на нем написано, не разглядеть.

Ему показалось, что он проехал куда больше восьми километров, когда фары выхватили на обочине человека в капюшоне. Тот махал ему рукой.

– Приехали, – сказал Боголюбов Моте, сворачивая в лес. Человек поотстал. В боковом зеркале Андрей Ильич видел, как он подбегает, и распахнул дверь.

– Садись! Чего-то я не понял про восемь километров! Тут все пятнадцать, а может, и…

Человек подбежал, на ходу вынимая что-то из-за пазухи, коротко размахнулся, и больше Андрей Ильич ничего не видел и не слышал.

Мягко, головой вниз он вывалился на весенний тонкий и мокрый снег.

Мотя выпрыгнула за ним, присела, поползла, заползла за машину, а потом помчалась во весь опор.


…Он очень замерз. Так замерз, что не чувствовал ни рук, ни ног. С чего это вдруг ему пришло в голову спать на улице, да еще без спального мешка?! Снег же недавно выпал. Еще кто-то спрашивал, успеет ли он до Пасхи растаять! Почему он лег прямо на снег, а не в машине или в палатке?..

Он стал подтягивать ноги и не понял, подтянул или нет и есть ли у него ноги. Потом медленно сел. Перед глазами все плыло и качалось.

Качались фонари, отражаясь от какой-то далекой и темной воды. Плыли и извивались стволы деревьев. От качки его сильно затошнило. Под ногами была пропасть, и он понял, что сидит на самом краю. Одно движение, и он полетит туда, вниз, ударяясь о ровные бетонные стены.

Разве у пропасти бывают ровные стены?..

Где-то что-то ровно шумело, и он подумал, что шумит у него в голове, которая на этот раз треснула и развалилась окончательно.

– Пей.

В рот ему уперлось горлышко бутылки. От горлышка сильно воняло.

– Пей быстро, ну!..

Он был уверен, что пить из бутылки нельзя. Боголюбов замотал развалившейся головой, стал отодвигаться, сознавая, что отодвигается в сторону пропасти. Еще чуть-чуть, и он полетит туда вниз, ударяясь о бетонные стены.

– Пей, кому говорят!

Боголюбов замычал, его сильно повело, он стал заваливаться, и сильная рука удержала его на краю обрыва.

– Выпьешь, тогда, пожалуйста, лети сколько угодно. Давай быстрее! Ты мне надоел.

– Нннеет, – промычал Боголюбов. Мычать ему было трудно. В горле что-то застряло.

– Ты мне все испортил, – продолжал человек лихорадочно. – Умереть толком не умеешь. Приходится с тобой возиться!

Что-то сильно дернуло Боголюбова за голову, прямо за разбитые кости, стало больно до обморока, он завалился назад и стал хватать ртом воздух, но вместо воздуха в горло полилась отвратительная вонючая жидкость. Он захлебывался, кашлял, но глотал, глотал, а она все текла и текла, и прямо в него.

– Ну, вот и хорошо, – сказал человек. Блеснув в призрачном свете, бутылка полетела с обрыва вниз и где-то там звякнула, разбилась. – Тут высота-то небольшая совсем, но камни. Так что все будет быстро и просто. Теперь давай.

И он подтолкнул Боголюбова в спину. Тот сильно качнулся, но удержался.

– Подожди, – попросил он. – За что? Ты кто?

– Я?! – удивился человек и откинул капюшон. – Я – это я. А ты мне все испортил! Но это поправимо. Теперь все наладится. Ты поехал на рыбалку, ты же у нас рыбак!.. Заехал в незнакомое место. Выпил водки и навернулся с плотины. Вместе с машиной. Доискиваться никто не станет. У нас каждую весну кто-нибудь тонет. Давай сам, что я тебя, толкать, что ли, должен?

Андрей посмотрел вниз. Вода шумела где-то там, плескала на камни. Быстро и просто.

…Я не хочу. Я не могу!.. Так нечестно.

– Что нечестно?! А влезать в мою жизнь было честно?! Как я хорошо жил до тебя, сс… сволочь!..

– Саша Иванушкин, – выговорил Андрей, понимая, что говорить надо быстро и просто, – Саша работает в ФСБ. Он знает, как организована твоя афера. Он будет меня искать.

– Эта рохля бледная? Ты уж готов, что ли? Водка действует? Все, давай. Вниз, вниз!..

– Подожди, – сказал Боголюбов. – Один вопрос. Весь этот бизнес на картинах из музея – твой? Кто из них с тобой в деле?

– Да все, – сказал писатель Сперанский спокойно. – Всех кормлю, дармоедов! Отец мой всех кормил, и я тоже! Старые передохли, молодые остались. Нинка с оценкой помогает, Саутин деньги только тратит!.. Какие-то украшения они с матерью придумали продавать! Какая от них прибыль, от цацок этих?! Я возражал, говорил – не сметь, а они придурки!.. Не слушались. Матери нравилось, что это красиво – украшения! Благородно! Но я свои деньги в их магазины не вкладывал, ни рубля не дал, ни копейки!

– Анна Львовна твоя мать?

– Как ты узнал? Кто тебе сказал? Да какая теперь разница! Как это старый директор с памятником Ленина промахнулся на той картине? Сволочь беспамятная! Я же видел, что ты на нее уставился, как на…

– Твой отец и старый директор начали бизнес. Они собирали картины и предметы искусства, которые в свое время вывезли из музея, да?.. Потом твой отец умер…

– И я предложил Анне схему! Очень удобную и красивую. Надо же было продолжать жить! А на жизнь деньги нужны! Она списывает из фондов картины художника Сперанского. То есть сначала покупает, а потом списывает. Как не имеющие художественной ценности!

– Только это никакие не картины Сперанского, – продолжал Андрей, у которого перед глазами все плыло и кружилось. – Это Тропинин или Боровиковский. Старый директор их замалевывал под картины твоего отца.

– А я покупал за копейки! И продавал за миллионы! Ну, красиво же! Как украсть Тропинина? Вот как?! Ночью через окно вытащить? А так все шито-крыто и красиво – списывают Сперанского, грузчики полотна выносят, грузовик их мне домой везет! А там Тропинин, а вовсе не шедевры моего папаши! И не подкопаешься, и концов не найдешь! И все должно было так и оставаться, только тут ты свалился на нашу голову! Мать должна была руководить музеем! Мать, и больше никто! Чего я только не делал, чтоб она осталась! Анонимки писал, в министерство звонил, Модесту, кретину, целый эпос сочинил, чтоб он тебя где-нибудь по-тихому придавил. А тебе хоть бы хны! Все приходится самому делать, все!.. Но ничего, ничего, – вдруг как будто утешил себя писатель. – Теперь все наладится. От тебя мокрого места не останется!.. – Тут он немного подумал и засмеялся. – Нет, как раз мокрое-то и останется.

– А на место директора кого? – спросил Андрей и прикрыл глаза.

– Нину, если получится… Или этого тюху, твоего заместителя. Его вокруг пальца обвести просто.

– Он из ФСБ, – повторил Андрей. – Ваши аферы открылись. Твоя мать все же не Сонька Золотая Ручка. И ты тоже, знаешь, не Дон Корлионе. Что-то вы намудрили. Фээсбэшники зацепились.

– Чушь! – крикнул Сперанский. – Быть этого не может!

– Почему никто не знал, что ты сын Анны Львовны?