Дань псам. Том 2

Будьте вы благословенны, все до единого.

Готос, когда мы встретимся вновь, Верховный король должен будет перед тобой извиниться.

По иссохшим щекам, что, казалось, были обречены никогда не увлажниться, сейчас струились слезы. Теперь ему предстоит задуматься, всерьез и надолго, и к нему вернутся чувства, которых он уже давно не испытывал, так давно, что они кажутся чужеродными настолько, будто даже впускать их в душу опасно.

А еще он со всевозрастающим беспокойством будет думать о мертвом элейнте, что, бежав из края Смерти, избрал своим новым господином Увечного бога.

Трон, сказал некогда император Келланвед, состоит из многих частей. А потом добавил, что любая из них может сломаться, причиняя его обладателю вечные неудобства. Нет, в том, чтобы просто сидеть на троне, уговаривая себя, что тот останется прочным навеки, нет никакого толку. И Каллор это знал задолго до того, как Келланвед впервые обратил свой жадный взор на империю. Только его слов никто и никогда не расхватывал на цитаты.

Что ж, у каждого свои недостатки.



В темном водоеме из лишенной света, безжизненной на вид воды поднимались два десятка камней. Они походили на острова, связи между ними не прослеживалось – ни постепенно повышающейся цепочки, намекающей на подводный горный хребет, ни полукруга, обозначающего затопленный кратер. Каждый сам по себе, гордо и уверенно.

Вот так все и было в самом начале? В этом пытались разобраться бесчисленные ученые, путем множества отдельных откровений установить для независимых сущностей определенный порядок. Они проводили линии, раскрашивали штандарты в яркие цвета, сливали грани, порождая отдельные философии, концепции, аспекты. Вот Тьма, а вот это Жизнь. Свет, Земля, Огонь, Тень, Воздух, Вода. И Смерть. Как если бы аспекты эти получили начало в качестве чистых сущностей, незапятнанных прикосновениями себе подобных. И как если бы время было тем врагом, усилиями которого они в конце концов заразили друг друга.

Всякий раз, когда Коннест Силанн размышлял о подобных материях, его охватывали колючие, неуютные подозрения. Исходя из его собственного опыта, в концепции чистоты было мало приятного, а попытки вообразить основанные на чистоте миры наполняли его страхом. Объявленная чистой сущность – не что иное, как материальное следствие точки зрения, характеризуемой абсолютной уверенностью. И это допускает расцвет жестокости, не ограниченной никаким состраданием. Ведь чистые не видят никакого смысла в существовании нечистых. Их уничтожение даже не нужно оправдывать, поскольку они самоочевидным образом недостойны ничего иного.

И однако, как он теперь полагал, когда все создавалось, чистые формы служили не более чем материалом для сущностей более сложных и тем ценных. Любой алхимик знает, что необходимым условием трансформации является смешение. Чтобы созданное расцветало и дальше, требуется бесконечная последовательность катализаторов.

Владыка это понимал. Более того, именно это понимание и привело его ко всему, что он совершил. Слишком многих подобные перемены повергли в ужас. Слишком большую часть своей жизни Аномандр Рейк боролся, по сути, в одиночку. Даже братья его пали в последовавшем хаосе, так и не сумев освободиться от кровных уз.

Был ли Харканас и в самом деле первым из городов? Первой и самой гордой манифестацией порядка в мироздании? Да и правда ли, что прежде всего была Тьма? А как же другие миры, соперничающие области? И, если хорошенько задуматься над эпохой, непосредственно последовавшей за созданием всего, не началось ли смешение уже тогда? Разве Смерть не присутствовала уже в областях Тьмы, Света, Огня и всех остальных? Да и могли ли вообще Жизнь и Смерть каким-то образом существовать друг без друга?

Нет, теперь он был склонен полагать, что Эпоха Чистоты была лишь мифом, изобретенным, чтобы удобным образом разделить между собой силы, необходимые для всего сущего. И в то же время – разве он сам не был свидетелем Явления Света? Тому, как Мать Тьма добровольно отказалась от вечной недвижности? Разве не видел он собственными глазами рождения солнца над своим благословенным, драгоценным городом? Как он мог тогда не понимать, что за ним последует и все остальное – неизбежно, неумолимо? Что пробудится огонь, завоют дикие ветры, воды поднимутся и земля треснет? Что смерть заполнит их мир бурным потоком насилия? Что явится Тень и скользнет во все промежутки коварным шепотком, извращающим непорочные абсолюты?

Он сидел в одиночестве в собственной комнате, как поступают все старики, когда последний из присутствующих удалится, когда останутся лишь каменные стены и бесчувственная мебель, сгрудившаяся вокруг, чтобы посмеяться над последними его замыслами, над иссякающими причинами жить и дальше. В сознании своем он вновь и вновь видел – и видение оставалось все таким же четким, по-прежнему ранящим, – едва держащегося на ногах Андариста. Кровь на его руках. Кровавые ручейки, словно изображение расколотого дерева, на искаженном от горя лице. В глазах – такой ужас, что Коннест Силанн вновь мысленно отшатнулся, не желая ничего этого, стремясь избежать проклятия свидетельствования…

Нет, лучше уж каменные стены и бесчувственная мебель. Все совершенные Андаристом в жизни ошибки бормочущим безумием толпятся в этих вытаращенных глазах.

Да, встретившись тогда с этим взглядом, он отшатнулся. Есть вещи, которые невозможно передать, которые нельзя просто взять и швырнуть так, чтобы они прорвали тяжелый занавес, каким рассудок отделяет то, что внутри, от того, что снаружи, прорвали занавес и застряли глубоко в душе беззащитного свидетеля. Храни свою боль при себе, Андарист! Он оставил ее тебе – оставил, полагая, что ты мудрей, чем окажешься. Зачем ты глядишь так, будто тебя предали? Он не виноват!

Я не виноват.

Уничтожить Тень означает выпустить ее во все остальные миры. С самого рождения она по самой своей природе была эфемерой, иллюзией, бесконечной спиралью самоповторяющихся тавтологий. Тень была спором, и спор этот сам по себе был достаточен, чтобы утверждать собственное существование. Оставаться внутри него было мечтой солипсиста, видящего все остальное как забавную призрачную иллюзию, в лучшем случае – сырье, дающее Тени ее форму, в худшем – не более чем присущую Тени потребность в самоопределении – Боги, зачем вообще пытаться понять подобное? Тень одновременно существует и не существует, и жить в ней означает ни то ни другое.

А твои дети, Тень, присвоили себе одновременно силы храбрости анди и благочестия лиосан, и вышло из этой смеси нечто дикое, до невероятности жестокое. Вот вам и обещанная слава.

Он понял, что сидит, охватив голову руками. История обрушивала на его слабеющую оборону атаку за атакой. Лицо Андариста сменила все понимающая улыбка Силкаса Руина на заре того дня, когда он встал рядом со Скабандари, как будто он знал, чего ожидать, смирился с тем, что произойдет, поскольку этим спасал своих сторонников от еще более немедленной смерти, – горизонт тогда заполонили легионы лиосан, солдаты пели свою жуткую неотвязную песнь, и музыка эта, которая своей красотой разбивала сердце, означала лишь, что пришли они убивать, – спасал своих сторонников от немедленной смерти, даруя им еще несколько дней существования, дней или даже недель, прежде чем уже в ином мире эдур обрушатся на собственных израненных союзников.

Разорванная, разодранная на части тень, плывущая в тысячах разных направлений. Как если ударить по семенной коробочке цветка – и семена взовьются в воздух!

Андарист сломлен. Силкас Руин сгинул.

Аномандр Рейк остался один.

Надолго. Как надолго…

Алхимику известно: стоит ошибиться с катализатором, со смесью, неверно определить пропорции, и о любом контроле можно забыть – трансформация идет сама по себе, неограниченно, разбухая чудовищным катаклизмом. Замешательство и страх, подозрения и за ними война, а с войной приходит хаос. Так было, так есть и пребудет вовеки.

Посмотри, как мы бежим прочь, грезя об утраченном мире, об эре чистоты и неподвижности, когда мы обнимали распад, словно любовники, и любовь нас ослепляла, и мы были спокойны. Пока нам доставало развлечений, мы были спокойны.

Посмотри на меня.

Вот что это значит – быть спокойным.

Коннест Силанн глубоко вздохнул, поднял голову и поморгал, чтобы прочистить зрение. Владыка верит, что он справится, а он должен верить своему владыке. Только и всего.

Где-то в крепости пели жрицы.



Ее коснулась рука, крепко ухватила. Потом вдруг сильно дернула, так что Апсал'ара не удержалась и, изрыгая проклятия, свалилась с рамы, тяжело плюхнувшись на раскисшую почву.

Смотревшее на нее сверху вниз лицо было знакомым, хотя лучше бы не было.

– Ты что, Драконус, рехнулся?

Вместо ответа он ухватился за цепь и потянул ее наружу из-под фургона.

Она извивалась в грязи от обиды и ярости, ища, за что ухватиться – что-нибудь, чтобы можно было встать и даже, если получится, оказать сопротивление. Камни выворачивались из-под ногтей, почва то обдирала локти, колени и ступни, то скользила под ними, словно чем-то смазанная. Он же продолжал бесцеремонно тянуть ее, словно попавшуюся с поличным карманницу – какой позор!


Она вылетела наружу из-под блаженного полумрака фургона, закувыркалась по каменистой земле – а вокруг хлестали цепи, поднимались, падали, выбивали в почве извивающиеся канавки, вновь поднимались, когда неизвестно кто или что на другом конце налегали, чтобы сделать еще один отчаянный шаг. Издаваемые цепями звуки, однообразные, бессмысленные, прямо-таки бесили.

Апсал'ара перекатилась, встала, подтянула к себе несколько локтей цепи и яростно уставилась на Драконуса.

– Подойди-ка поближе, – прошипела она, – я тебе морду-то разукрашу.

В его улыбке не было ни малейшего юмора.

– Зачем бы мне это, Воровка?

– Само собой, чтобы доставить мне удовольствие, и уж это-то ты точно заслужил – за то, что меня сюда вытянул.

– Я много всякого заслужил, Апсал'ара, – ответил он. – Но сейчас я всего лишь хотел бы, чтобы ты уделила мне немного внимания.

– Что тебе от меня нужно? Нам все это не остановить. Если я решила встретить свой конец, поудобней расположившись над осью, что тут такого?

Им пришлось шагнуть вперед, чуть погодя шагнуть еще раз – скорость заметно упала, так сильно, что сердце ее кольнуло от жалости.

– Свои попытки с цепью ты оставила? – поинтересовался Драконус, как будто то, каким образом он ее сюда вытащил, не имело ни малейшего значения и не стоило дальнейших пререканий.

Чуть подумав, она решила, что он прав. По крайней мере ей перепало немного… эмоций.

– Осталось столетие-другое, – пожала она плечами, – но этого времени у меня уже нет. Драконус, чтоб тебя, здесь нет ничего заслуживающего внимания – давай-ка я обратно полезу…

– Я хочу знать, – перебил он ее, – когда дело дойдет до битвы, Апсал'ара – будешь ли ты на моей стороне?

Она уставилась на него. Приятные черты лица полускрыты густой черной бородой. Глаза некогда сверкали злобой, но свет этот с тех пор давно уже истончился и лопнул, а место его занял странный, чуть удивленный взгляд, а в нем – почти сожаление, почти… мудрость. О да, этот край внутри меча кого угодно научит скромности.

– Зачем тебе это знать? – потребовала она.

Густые брови поднялись, словно бы вопрос его удивил.

– За прошедшее время я видел, – начал он, медленно подбирая слова, – многих. Таких, что появляются здесь с криками ужаса, в муках и отчаянии. И других… с самого начала оцепеневших, лишенных надежды. И столь многих, Апсал'ара, впоследствии охватывает безумие…

Она непроизвольно ощерилась. О да, она их тоже слышала. Над собой, там, где пряталась. И по сторонам, там, где не было непрекращающегося дождя, где ползли и натягивались цепи, падая и снова поднимаясь, где некоторые из цепей скрещивались с другими, забирали все дальше в сторону, пересекая все больше других цепей – а существо на другом конце брело вслепую, не разбирая дороги, пока наконец не падало, чтобы уже не встать. Остальные же просто переступали через неподвижную цепь, пока она вновь не натянется позади фургона и не потащит за собой свой груз.

– Апсал'ара, ты и сама появилась здесь, шипя, словно кошка. Но очень скоро принялась искать возможность для побега. И не прекращала. – Он на время умолк, утер рукой лицо. – Здесь так немного тех, кого я начал… уважать. – Он улыбнулся ей – поразившей ее беззащитной улыбкой. – Даже если нам предстоит погибнуть, я предпочел бы сам выбрать тех, с кем в это мгновение буду стоять бок о бок – да, я до конца остаюсь эгоистом. И прошу простить меня за то, что так бесцеремонно выволок тебя наружу.

Она некоторое время шла рядом, ничего не отвечая. Потому что думала. И наконец вздохнула:

– Говорят, что против хаоса можно сражаться лишь силой собственной воли, любое другое оружие бесполезно.

– Да, так говорят.

Она бросила на него быстрый взгляд.

– Ты меня знаешь, Драконус. И знаешь, что у меня есть… сила. Сила воли.

– Ты будешь сражаться долго, – кивнул он, соглашаясь. – Очень долго.

– Хаос захочет заполучить мою душу. Попытается разорвать ее на части, уничтожить мое сознание. Станет бушевать вокруг.

– Да, – сказал он.

– Среди нас есть те, кто сильней других.

– Да, Апсал'ара. Есть те, кто сильней.

– И ты хочешь собрать их вокруг себя, чтобы образовать ядро. Центр сопротивления, упрямой воли.

– Это то, что я планирую.

– Чтобы прорваться на другую сторону? А она есть, эта другая сторона, Драконус?

– Я не знаю.

– Я не знаю, – повторила она, так, что это прозвучало подобно ругательству. – Всю свою жизнь, – сказала она, – я стремилась быть одна. В своей борьбе, в своих победах, в поражениях. Драконус, я и небытие встречу так же. Я должна – все мы должны. Нет смысла держаться вместе, ибо каждый падет в одиночку.

– Понимаю, Апсал'ара. И прошу прощения за все.

– Другой стороны нет, Драконус.

– Наверное, ты права.

Она вытянула еще немного цепи, взвалила ее непомерную тяжесть на плечи и отошла от Драконуса в сторону, направляясь к фургону. Нет, ничего она ему не даст, не сейчас, когда невозможна никакая надежда. Напрасно он ее зауважал. Ее собственным безумием сделалась борьба, сопротивление тому, чему нельзя противиться, сражение с тем, что невозможно победить.