Дань псам. Том 2

Враг возьмет ее рассудок, ее собственное «я», и будет отрывать от него один кусок за другим – и она, быть может, станет ощущать эти потери, во всяком случае поначалу, как огромные провалы в памяти, или как наборы простых вопросов, на которые у нее больше нет ответа. Но скоро исчезнет и это знание, каждый ее обрывок будет плавать в вихре, ни с чем не связанный, одинокий, не подозревающий, что был когда-то частью чего-то большего, частью целого. Ее жизнь, все ее сознание рассеется вокруг, словно испуганные сироты, всхлипывающие от каждого незнакомого звука, от каждого невидимого движения в обступившей тьме. Из женщины она превратится в ребенка, в беззащитного младенца.

Она знала, что ее ожидает. И знала, что конец будет в некотором роде милосердием по отношению к этому слепому незнанию, к невинным обрывкам. Сами того не ведая, сироты растворятся, не оставив после себя ничего.

Разве существует разум, что не убоится подобной судьбы?

– Драконус, – прошептала она, хотя его уже не было рядом, она почти что добралась до фургона, – у хаоса нет другой стороны. Посмотри на нас. Мы скованы. Мы вместе – и все же каждый из нас по отдельности. Не мешай нам проводить свое время, как нам хочется, пока не наступит конец. Ты создал этот меч, но меч этот – лишь форма, данная чему-то тебе недоступному, не доступному ни одному существу, ни одному сознанию. Ты овладел им, но лишь на мгновение.

Она скользнула в полумрак за передним колесом. Под густой, липкий дождь.

– Вот Аномандр Рейк понимает, – прошипела она. – Понимает, Драконус. Больше, чем ты успел понять. Больше, чем поймешь. Мир внутри Драгнипура должен умереть. И это величайший акт милосердия из всех, что можно представить. Величайшая жертва. Скажи, Драконус, готов ли ты отказаться от собственного могущества? Растоптать свой эгоизм, согласившись на подобную… кастрацию. Этот меч, холодная стальная улыбка твоего возмездия – готов ли ты увидеть, как он умирает у тебя в руках? Делается столь же мертвым, как любой другой кусок кованого железа?

Она скользнула под переднюю ось, приподняла плечи вместе с тяжелой цепью и перевалила ее на деревянную перекладину. Потом вскарабкалась следом.

– Нет, Драконус, ты бы на это не пошел, верно?

В глазах Рейка, когда он ее убивал, была жалость. Была печаль. Но даже тогда, в тот последний миг, когда их глаза встретились, она увидела – что-то смягчает остроту этих чувств.

Стремительно приближающееся будущее. Только осознала она это лишь здесь и сейчас.

Ты даришь нам хаос. Ты даришь нам исход.

И она знала – окажись она сама на месте Аномандра Рейка, будь Драгнипур у нее в руках, она бы не решилась на подобную жертву. Поддалась бы соблазну, исходящему от даруемой оружием мощи – полностью, безвозвратно.

Никто другой. Никто, кроме тебя, Аномандр Рейк.

Хвала богам.



Он очнулся от того, что игла ужалила его в угол глаза. Отдернулся, задыхаясь, пополз прочь по теплым телам. А за ним полз слепой художник, сумасшедший тисте анди Кадаспала с лицом, искаженным досадой, отводя назад костяное стило.

– Обожди! Вернись! Обожди и обожди, останься и останься, я почти закончил. Я почти закончил, и должен закончить, пока не поздно, пока еще не поздно.

Овраг увидел, что его искалеченное тело теперь наполовину покрыто татуировками – с одной стороны, где кожа его оставалась открытой, пока он валялся без сознания на груде упавших. Сколько он пролежал там, ничего не чувствуя, пока безумное создание дырявило ему шкуру?

– Я говорил тебе, – прохрипел он, – меня нельзя. Нельзя!

– Это необходимо. Вершина, и средоточие, и опора, и сердце. Он тебя выбрал. Я тебя выбрал. Необходимо! Иначе мы все пропали, все пропали, все пропали. Вернись. Туда, где был, и туда, где был, ложись так же, рука сверху, запястье – так же зажмурь глаз…

– Я сказал – нет! Только тронь меня, Кадаспала, и я тебя придушу. Клянусь тебе! Я раздавлю твою шею, как тростинку. Или переломаю твои треклятые пальцы, один за другим.

Кадаспала, лежавший на животе, гневно сверкая пустыми глазницами, торопливо убрал руки, спрятал их под себя.

– Ты не имеешь права и ты не имеешь права. Я с тобой почти закончил. Я видел, что твое сознание унеслось прочь, оставив мне плоть – чтобы я сделал то, что нужно, а то, что нужно, все еще нужно, разве ты не понимаешь?

Овраг отполз еще дальше, где тисте анди точно не смог бы его достать, а там, неловко повернувшись, провалился между двумя телами, по виду – демонами, и оба неприятно шевельнулись под его весом.

– Не смей приближаться, – прошипел он.

– Мне нужно тебя убедить. Я призвал Драконуса. Драконус призван. Будут угрозы, как обычно с Драконусом, как всегда бывает с Драконусом. Я его призвал.

Овраг медленно перевернулся на спину. Он знал, что конца всему этому не предвидится. Всякий раз, когда сознание его оставит, улетит туда, где оно находит забытье, сумасшедший художник подползет и снова примется за работу, чему слепота совершенно не помеха. Ну и что? Почему меня это вообще беспокоит? От этого тела в любом случае мало что осталось. Если Кадаспале так нужно… но нет, будь он проклят, это все, что у меня еще есть.

– Столь многим приятно думать, – промурлыкал тисте анди, – что они сделались частью чего-то большего, чем были прежде. Речь о жертвах, а я знаю о них все, что следует знать, о да, знаю все, что следует знать. И еще, – добавил он уже совсем тихо, – конечно, есть нечто большее, нечто большее. Спасение…

– Ты шутишь.

– Это не совсем ложь, не совсем ложь, друг мой. Не совсем ложь. А правда, что ж, она никогда не настолько правдива, как тебе кажется, а если и правдива, то ненадолго, ненадолго, ненадолго.

Овраг смотрел в тошнотворное небо над головой, где сквозь нечто, бурлящее подобно тучам серой пыли, россыпями пробивались отражения серебряных вспышек. Казалось, будто вот-вот что-то произойдет, нечто маячило на самом краю зрения. В сознании сквозило какое-то странное чувство, как если бы ему предстояло сейчас услышать самые дурные новости, диагноз смертельной болезни, с которой не справиться ни одному лекарю; он знал, что нечто уже близко, понимал его неизбежность, но не знал никаких подробностей, и ему оставалось лишь ждать. Жить и дальше в бесконечном предчувствии бесстрастного жестокого сообщения.

Если у существования столько разных граней, отчего горе и боль превосходят все остальные? Почему эти мрачные силы могущественней, чем радость, или любовь, или даже сострадание? И является ли гордость достойным ответом перед лицом всего этого? Или она – лишь поднятый повыше, чтобы видели остальные, щит, за которым прячется боязливая душа, никоим образом не способная выстоять перед катастрофой, особенно личной?

Он вдруг почувствовал приступ ненависти к всеобщей бессмысленности.

Кадаспала подбирался все ближе, но его выдавало еле слышное пыхтение – от усердия он начинал задыхаться, отчего его попытки подкрасться незаметно становились жалкими, почти комичными.

Кровь и чернила, чернила и кровь, так, Кадаспала? Физическое и духовное, и каждое рисует истину, заключенную в другом.

Я сверну тебе шею, клянусь.

Он почувствовал движение, услышал негромкие стоны, и рядом с ним опустилась на корточки фигура. Овраг открыл глаза.


– О да, – сказал он с усмешкой, – тебя ведь призвали.

– Сколько еще битв ты готов проиграть, маг?

Вопрос его разозлил, но ведь ради того он и был задан?

– Так или иначе мне осталось не слишком много.

Драконус потянулся вниз, извлек лежащего между двух демонов Оврага и грубо бросил его ничком – задача вроде бы не из легких, поскольку Овраг был мужчиной довольно крупным, но против силы мускулов Драконуса маг почувствовал себя ребенком.

– Что ты делаешь? – вопросил Овраг, а Драконус взял его голову в ладони с обеих сторон и переплел пальцы пониже подбородка.

Овраг попытался отвести голову назад, выдернуть ее из сжимающегося захвата, но ничего не вышло.

Резкий поворот в сторону. В шее что-то отломилось, треск и щелчок отдались в черепе, короткая вспышка – возможно, боли, – а потом… ничего.

Что ты наделал?

– Не совсем такое решение, как мне бы хотелось, – произнес Драконус над ним, – однако было ясно, что одними лишь словами тебя к сотрудничеству не склонить.

Овраг не чувствовал своего тела. Ниже шеи не было ничего, совсем ничего. Он ее сломал – мою шею, перебил спинной мозг. Он – о боги! Боги!

– Чтоб тебя обрекли на муки, Старший бог! Тебя и твою душу! На бесконечную пытку! Чтоб все твои мечты пошли прахом, чтоб твои родственники познали вечную печаль – пусть их тоже охватит отчаяние и уныние – чтоб все твои…

– Помолчи уже, Овраг. Мне сейчас не до этого.

Картина перед глазами Оврага закачалась, резко метнулась вбок и перевернулась – Драконус волок его туда, где он лежал раньше, где он требовался Кадаспале. Вершина, и средоточие, и сердце, и что там еще? Я у тебя в руках, тисте анди.

И да, я не послушал твоих угроз, и чем я кончил? Это правда и правда, как ты сам мог бы сказать, Овраг никогда ничему не научится. Ни про угрозы. Ни про опасности. И совсем ничего – ничего – про создания вроде Драконуса. И Аномандра Рейка. И всех им подобных, кто делает то, что им следует, тогда, когда им нужно.

– Не шевели лицом, – прошептал Кадаспала прямо ему в ухо. – Я не хочу тебя ослепить и не хочу тебя ослепить. И ты сам не захочешь ослепнуть, поверь мне, сам не захочешь ослепнуть. Не дергайся, все это слишком важно, слишком, слишком, слишком важно и еще слишком важно.

Укол иглы, легкое жжение, но сейчас, поскольку это было единственным оставшимся ему ощущением, боль от укола показалось благословенной, словно милосердное божественное прикосновение, напоминающее ему про собственную плоть – что она еще существует, что кровь продолжает течь под кожей.

У лекаря, Овраг, для тебя дурные новости.

Но гордость ты сохранил. Она у тебя осталась.

О да, гордость у него осталась. Взгляни на спокойную уверенность этих неподвижных глаз, на закаменевшее лицо, на храбрость, вызванную отсутствием выбора.

Что, впечатляет?



Южные склоны хребта Божий Шаг оказались усеяны руинами. Раскрошившиеся купола, большей частью эллиптической формы, торчали вдоль ступенчатых террас, словно сломанные зубы. Их соединяли между собой невысокие стены, но и те местами рухнули – там, где вода, текущая со снежных пиков, словно зубилом прорубила в склонах русла и канавы, как если бы самим горам не терпелось поскорей смыть с себя остатки давно погибшей цивилизации.

Вода и земля заживляют все, что в этом нуждается. Вода и земля, солнце и ветер, вместе они сотрут любые следы, оставленные волей и разумом. Кирпичи рассыплются в крошку, соединявший их раствор, словно пыль, унесет ветер. Кэдевисс знала – эти горы сумеют смыть с себя все.

Понимание это ее порадовало, в подобных чувствах она мало отличалась от остальных тисте анди – во всяком случае тех, кого знала и знает. В отсутствии постоянства, в том, что любая самоуверенность, принадлежи она отдельной личности или целой гордой цивилизации, рано или поздно падет, заключалось тайное удовольствие. Остается всегда лишь тьма – за опустившимися в последний раз веками, в неосвещенных глубинах покинутых зданий, лишившихся своих богов храмов. Когда исчезает народ, любой его дом, от жалких хижин обездоленных и до дворцов, где обитали короли и королевы, делается склепом, могилой, в которой захоронены лишь воспоминания, да и те вскорости угасают.

Она подозревала, что жители деревни, расположившейся у подножия ближайшей горы на берегу резко отступившего вниз озера, ничего не знают о раскинувшемся у них над головами городе. Удобный источник обработанного камня и странного глазированного кирпича, не более того. Само собой, даже то немногое, что они могли знать, уже принесено в жертву сейманкелику – по мере того, как отряд приближался, делалось все ясней, что деревня лишена жизни, покинута.

На фоне гор фигурка Чика – шагавшего далеко впереди – соответствующим образом уменьшилась в размерах, напоминая сейчас муравья, вознамерившегося взобраться на холм. Несмотря на это, Кэдевисс обнаружила, что взгляд ее раз за разом возвращается к нему. Я не уверена. Совсем в нем не уверена. Недоверие приходит очень легко, и будь даже Чик улыбчив и скор на щедрость, она и тогда его подозревала бы. Сказать по правде, они всегда с трудом сходились с чужаками.

– Никогда еще не видел подобных городов, – сказал поравнявшийся с ней Нимандр.

– В куполах они явно знали толк, – заметил Клещик у них за спиной. – Но будем надеяться, что в тех руслах сохранилась чистая вода. Я весь просолился, словно кусок ветчины.

Переход через мертвое озеро оказался уроком на тему людских неудач. Давным-давно запутавшиеся в затонувших бревнах сети, гарпуны, якоря, крючья и какое-то совершенно неразумное количество затонувших судов. Смерть озера обнажила его предательскую сущность, таившуюся в острых подводных хребтах и мелях, в десятках окаменевших древесных стволов, торчащих из дна с того самого дня, как высоко в горах обрушилась плотина и поросшее лесом ущелье затопило наводнением. Рыбацкие и купеческие лодки, баржи, несколько изящных галер, свидетельствующих о военных конфликтах, кучки ржавых доспехов и прочие, не столь легко определимые предметы, – озерное дно могло служить наглядным учебным пособием по водным путям и тем идиотам, которым хватает неосторожности ими пользоваться. Кэдевисс вообразила, что если вдруг пересохнет море или целый океан, она увидит на дне его то же самое, только написанное еще более крупными буквами, россыпь потерь столь огромных, что дух захватит. И какой же смысл можно извлечь из разбитых вдребезги амбиций? Бойся моря. Избегай рисков. Не полагайся на удачу. Поменьше желай и ни о чем не мечтай. Безусловно, подобная реакция – в духе анди. Люди же, вне сомнения, замолчат и задумаются – о том, как повысить шансы, как изменить ход битвы и в результате победить в войне. В конце концов, любую неудачу они считают временной, как и подобает короткоживущим созданиям, которые мало что понимают.

– Похоже, в деревне мы лагерем не встаем, – заметил Клещик, когда они увидели, что Чик попросту прошел россыпь приземистых домиков насквозь и направился вверх по склону.

– Если ему так хочется, он может идти хоть всю ночь, – сказал Нимандр. – Мы остановимся. Нам нужен отдых. Вода, да и самим помыться наконец! Нам нужно перераспределить припасы, поскольку взять с собой через горы повозку никак не удастся. Будем надеяться, что местные жители попросту все побросали, как и все остальные до них.

Помыться. Да. Но вода не поможет. Рук нам не отмыть, не в этот раз.

Они миновали просевшие пристани и выбрались на бывший берег, воспользовавшись молом, сложенным из уже побывавших в употреблении каменных блоков – на многих были вырезаны загадочные символы. Хижины стояли на массивных, слишком больших для них фундаментах, и контраст между мастерством древних и современным вырождением был столь душещипателен, что граничил с комизмом. Кэдевисс расслышала, как Клещик насмешливо фыркнул, поравнявшись с первыми строениями.

Центр круглой площади посередине деревни занимал прямоугольный колодец, вокруг как попало вкопаны в землю очередные идеально обработанные камни, образуя нечто вроде рынка. Повсюду разбросаны ненужные предметы одежды и постельные принадлежности – выбеленные солнцем и солью, они напоминали ссохшиеся человеческие останки.

– Кажется, я припоминаю, – сказал Клещик, – детскую побасенку о похитителях плоти. Если ты видишь валяющуюся у дороги или на лугу одежду, это означает, что похитители забрали ее владельца. Правда, я в эту историю никогда не верил, поскольку кто будет расхаживать по дорогам, одетый лишь в рубаху? Или в один-единственный башмак? Нет, моя альтернативная теория куда правдоподобней.

Мягкосердечный Нимандр тут же ухватил приманку.

– И что это за теория?