Дань псам. Том 2

Но он успел разглядеть – да, успел – всех своих спутников, их вытаращенные глаза, разинутые рты. А еще он успел разглядеть, что вызвало их ужас.

Они неслись, быстрей самой быстрой волны, к высящемуся впереди скальному утесу.

– Земля! – истошно взвизгнул Гланно Тарп на козлах.

С каждой волной у основания утеса взрывались клубы пены. Которая разбивалась об иззубренные черные камни, рифы, отмели и как там еще называются все эти убийцы людей и кораблей. И фургонов тоже. Все это виднелось прямо перед ними, в какой-то полулиге, и быстро приближалось.

Смогут ли эти лошади вскарабкаться на утес? Звучит смехотворно, но я не удивлюсь. Теперь уже – не удивлюсь.

Тогда чего они все так вопят?

Мгновение спустя Остряк получил на это ответ. Их снова бросило вверх, но на этот раз он сумел извернуться и кинуть взгляд назад – так, на всякий случай, ничего такого он увидеть не думал, но зрелище в любом случае обещало быть не столь жутким, как ожидающее их впереди.

Увидал же он еще одну водяную стену, но на этот раз с гору высотой.

Мутно-зеленый гребень подхватил фургон, а следом за ним и лошадей, и потащил их в самое небо. Так быстро, что с крыши фургона, с распластавшихся на ней пайщиков потоками стекла вся вода, и даже дождь здесь, в облачном чреве, уже не лил.

Остряк подумал, что, открыв сейчас глаза, увидит звезды и небесную круговерть – вверху, по сторонам, да и внизу тоже, – однако так на это и не решился. Он лишь держался изо всех сил, плотно зажмурив глаза, чувствуя, что уже совершенно обсох, и дрожа от морозного ветра.

Звуков было больше, чем способен различить мозг смертного – гром внизу, крики лошадей и человеческие вопли, бешеное биение крови в каждой вене, каждой артерии, глухое завывание ветра в распахнутом рту.

Все выше и выше…

Но ведь утес был прямо перед нами?

Открыть глаза он не мог.



Все полагали, что слабым зрением в команде славится Рекканто Илк, что с точки зрения Гланно Тарпа весьма удачно отвело подозрения от него самого. Ну и, кроме того, на расстоянии до тридцати шагов или около он-то все видел прекрасно. Дальше же контуры начинали расплываться по краям, предметы теряли форму, и основная сложность заключалась в том, чтобы правильно оценить скорость сближения с ними, а уже из этого вывести расстояние и размер. Кучер фургона достиг в подобном искусстве настоящих высот, а ведь никто ни о чем даже не догадывался.

Что в данном конкретном случае ничуть не утешало.

Он слышал, как вопят все вокруг, да и сам орал во всю глотку, хотя у него мелькнула мысль, что Рекканто Илк-то вопит от незнания – просто чтобы от других не отставать, – только громада покрытого гнилью утеса перед ними от этого сущеизбежней не делалась, лишь становилась все больше и больше!

Лошадям оставалось лишь бежать, несчастным животным, вероятно, казалось, что они скачут вниз, в то время как гребень волны задирался все выше – в дело, как Гланно знал наверняка, вступили всевозможные массомоменты, и тут уже ничего не попишешь.

С этой высоты, угла, наклона и всего такого Гланно уже была видна верхушка утеса, покрытая гуано и похожая на неровную, гримасничающую губу. С ее края зависли какие-то странные вертикальные полоски – что бы это могло быть? Лестницы? Удивительно.

Еще выше и расширительней для взгляда – просторы острова, равнина, а на ней, словно расплавленные капли мутного воска, мерцают круглые огоньки. Торчит что-то навроде башни, шпиль, башня – действительно, башня навроде башни, наверху у ней зубчатые окна, они подмигивают – фургон сейчас почти что напротив них, почти что на уровне…

Что-то тяжко сотрясло воздух, отдалось у него в костях, чуть не стерло с физиономии сопливую, то есть, это, счастливую ухмылку – и разорвало волну на части, вверх ударил столб пены, окружающий мир сделался белым, поглотив лошадей, фургон и самого Гланно.

Рот его вдруг заполнила морская вода. Глаза тоже таращились сквозь жалящую соль. В ушах защелкало, как щелкают ягоды, если давить их между пальцев – хлоп, хлоп. Да еще как больно!

Вода с шумом схлынула, открыв хорошенько отмытый мир. Что это там, впереди, – здания?

Лошади-то у него умные. И не полуслепые. Лошади что-нибудь найдут – улицу, или еще какой-нибудь проход, почему нет-то? Умницы-лошадки.

– Эгей! – Гланно натянул поводья.

Конский визг.

Колеса ударились обо что-то твердое – впервые за четверо суток.

Поскольку последние остатки смазки с осей давно смыло, их тут же заклинило, и, соприкоснувшись с землей лишь на мгновение, фургон снова взмыл в воздух, а Гланно лишь мотал головой в обе стороны, когда размытые движением колеса стремительно пронеслись мимо него.

Ого.

Когда фургон опустился вновь, мягкой посадку было уже не назвать.

Все словно взорвалось. Гланно вместе с козлами, к которым был привязан, полетел следом за лошадьми вдоль мощеной улицы. Хотя тогда он этого еще не знал, фургон у него за спиной предпочел сделать резкий левый поворот, влетел в боковую улочку позади грозной башни и, проскользив по ней на брюхе еще шагов шестьдесят, резко остановился перед приземистым зданием с двускатной крышей, над дверью которого яростно раскачивалась взад-вперед деревянная вывеска.

Гланно же на козлах кидало тем временем из стороны в сторону, поводья резали ему пальцы и запястья, а лошади, достигнув тупика в конце главной улицы, оказавшейся довольно короткой, ловко перепрыгнули одна за другой через невысокую стену, чего Гланно со своими козлами сделать, увы, не сумел. Удар расколотил вдребезги все, что только возможно, кучер обнаружил, что летит по воздуху, снижается, лошади же, которые уже стучали копытами по мягкой почве, в последний раз натянули кожаную упряжь и словно из пращи запустили его вбок – когда сами, вместо того чтобы перепрыгнуть очередную стену, свернули налево. Да и с чего им было прыгать? Они ведь оказались в загоне.

Гланно приземлился в глубокую лужу, состоявшую в основном из лошадиной мочи и навоза, что, вероятно, и позволило его ногам, уже к тому времени сломанным, не оторваться напрочь. Лошади наконец остановились под хлещущим в сгущающихся сумерках дождем, так что дикая боль в обоих вывихнутых плечах чуть ослабла и он, более или менее перевернувшись на спину, смог наконец полежать неподвижно с закрытыми глазами – по лицу его текли дождевые капли, да чуть капала кровь из ушей.

Снаружи же таверны высыпавшие оттуда при звуках разразившейся какофонии встревоженные посетители мокли сейчас, стараясь держаться поближе к кровле, и молча взирали на бесколесный фургон, с крыши которого с разных сторон по одному падали люди, поднимались, находили невидящим взглядом дверь таверны и ковыляли внутрь. Дверца фургона со скрипом открылась, оттуда сперва хлынула пенная струя, а потом начали выкарабкиваться пассажиры с татуированным гигантом во главе.

Ни у одного из посетителей таверны не нашлось слов.




В комнате на самом верху башни ее хозяин, очень высокий, с синей кожей и массивными выступающими клыками, что обрамляли его костлявое лицо, изгибаясь, словно бараньи рога, медленно отвернулся от окна и, не обращая внимания на дюжину уставившихся на него слуг, в которых не было совсем уже ничего человеческого, вздохнул и сказал:

– Ну вот, опять.

Слуги, у которых в рептильных глазах зажглось понимание, нестройным хором затянули песнь, завывающий гимн поплыл через башню вниз по винтовой лестнице, минуя этаж за этажом, пока не достиг выдолбленного в скале основания, а в нем – гробницы. Неподвижно лежащие там на каменных плитах три женщины одна за другой открыли глаза. После чего окутывавшая гробницу тьма отступила.

Из широких, накрашенных ртов женщин послышалось щелканье, словно бы за их пухлыми губами стучали коготки. Вероятно, разговор у них шел о голоде. О жажде. О жутком нетерпении.

Потом женщины завизжали.

Высоко над ними, в самой верхней палате башни, ее хозяин поморщился, услышав этот визг, что делался все громче, пока не переборол вой утихающей бури и не отшвырнул его вниз, в волны, где тот и утонул со стыда.



Остряк сидел за столом в таверне прибрежного городка под названием «Горестный Предел» вместе с остальными – жалкими, словно покойники, и однако исполненными неуверенного облегчения. Под ногами – твердая почва, над головой – прочная крыша. А посередине стола – кувшин подогретого вина со специями.

За столиком поменьше рядом с ними устроились Наперсточек – которая присутствовала здесь лишь физически, все остальное у нее было отбито до бесчувствия, – и братья Валуны, беседовавшие сейчас между собой.

– Кажись, у бури голос изменился. Ты слышишь, Юла?

– Слышу, и тебя, Амба, я тоже слышу. Тем ухом бурю слышу, а этим тебя, в середке все сходится, и у меня уже башка трещит. Вот если б ты заткнулся, это ухо освободится, тогда звук из того пойдет насквозь и прямо в стену, вот пусть она его и слушает, потому что я не желаю!

– Ты не желаешь… эй, куда это они все?

– В погреб. Ты, Амба, когда-нибудь такую прочную дверь в погребах видал? Почти такая же, какими мы ямы накрывали, куда колдунов сталкивали, – чтоб никто уже не открыл.

– Это ты их всех распугал, Юла. Зато смотри – теперь мы можем пить, сколько захочется, и ни за что не платить.

– Это пока они обратно не вылезут. А там-то ты и заплатишь за все.

– Ничего я не буду платить. Это командировочные расходы.

– Ты так думаешь?

– Надеюсь. Как Мастер Квелл проснется, у него спросим.

– Он не спит.

– Выглядит так, будто спит.

– Все так выглядят, кроме нас.

– Интересно, чего они все в погреб полезли. Может, у них там вечеринка какая?

– У этой бури голос, что у рассерженных женщин.

– Как у матушки, только их там много.

– Это плохо.

– В десять раз хуже. Что ты поломал?

– Ничего я не ломал. Это ты поломал.

– Кто-то что-то поломал, и все эти мамашки ему сейчас зададут. Как-то так звучит.

– Ага, как-то так.

– И быстро приближается.

– Лучше скорей чини, что ты там поломал.

– Ничего подобного. Я просто скажу, что это ты.

– А я скажу, что я первый… то есть ты первый. Скажу, что ты первый поломал.

– Ничего я не…

Тут визг бури сделался настолько громким, что разговаривать стало невозможно, и полуоглохшему Остряку показалось, что он действительно различает голоса. Жуткие, нечеловеческие, исполненные ярости и голода. А он-то думал, что шторм стихает; более того, он был в этом уверен. А потом все бросились в погреб…

Остряк поднял голову.

Одновременно с Маппо.

Их глаза встретились. И, да, обоим стало ясно. Это не шторм.