Дань псам. Том 2

– Все будет в порядке, учитель. Лупцевать до полусмерти я его не буду, как бы мне ни хотелось и как бы он этого ни заслуживал. Нет, он у меня будет сидеть и играть со своими сестрами – как только они очнутся…

– Просто плесни им в лицо немного воды.

– Значит, как только плесну. И Снелл будет не просто играть, но всякий раз проигрывать и беспрекословно их слушаться. Если они захотят, чтобы Снелл стоял на голове и ковырялся у себя в заднице, Снелл так и поступит. Верно, Снелл?

Снелл знавал пареньков постарше вроде этого. Со спокойными глазами – спокойными только затем, чтобы как следует прихватить тебя, когда ты этого не ожидаешь. Этого Беллама он боялся сейчас даже больше, чем Мурильо.

– Только тронь меня, я все своим друзьям расскажу, – прошипел он. – У меня друзья есть на улице, они тебя найдут…

– А когда услышат, что звать меня Беллам Ном, то пошлют тебя подальше – моргнуть не успеешь.

Мурильо нашел глиняную чашку и наливал сейчас в нее воду.

– Учитель, – сказал Беллам, – я с этим справлюсь. Вы добились от него, чего хотели, – по крайней мере теперь у вас есть след, есть, с чего начать.

– Хорошо. В таком случае, Беллам, до вечера, и благодарю тебя.



Когда Мурильо ушел, Беллам запер за ним дверь и шагнул к Снеллу, который снова скрючился у дальней стены.

– Ты ведь сказал…

– Ну, мы ведь всегда так делаем, когда со взрослыми разговариваем, верно?

– Не трогай меня!

– Взрослых, Снелл, рядом никого – а что ты сам любишь делать, когда их нет? Ах да, точно. Ты любишь мучить тех, кто тебя меньше. Похоже, эта игра из увлекательных. Я б сыграл, пожалуй, и знаешь что – ты ведь меня меньше. Ну, с чего начнем?

Оставим их на время, поскольку омрачать себя беспокойством относительно мучений излишне жестоких у нас, по счастью, необходимости нет. Беллам Ном, будучи поумней многих, прекрасно знает – настоящий ужас не в том, что происходит, а в том, что может произойти. Его вполне устраивает, чтобы Снелл самостоятельно вообразил все множество ожидающих его перспектив, что само по себе уже было утонченной формой пытки. Особенно удобной тем, что не оставляет синяков.

Тех, кто обижает слабых, ничему не научить, если обидишь их самих; они не извлекают из этого уроков, и в их гнусных душонках ничего не разворачивается в противоположную сторону. Принцип справедливого воздаяния – странная область, где правосудие и месть смешиваются между собой почти до неразличимости. Обиженному агрессору просто показывают обратную сторону того страха, с которым он и так прожил всю свою жизнь. Разворот происходит здесь, снаружи, но не внутри. А внутри агрессор и все то, что не дает покоя его душе, остаются все теми же.

Истина малоприятна, и, однако, заключается она в том, что совесть кулаками внутрь не вобьешь.

Хотя и жаль, что так.



Ночные бабочки распластались по стенам узкого прохода, словно чего-то ожидая, – вероятно, наступления сумерек. Для того чтобы попадать внутрь усадьбы Видикасов или покидать ее, проход требовался довольно редко – лишь дважды в сутки в определенное время, когда на кухню доставляли припасы, – так что Ваза стала им пользоваться со всей грацией беззаботной распутницы, в которую превратилась. Меньше всего она ожидала, что чуть не налетит здесь на собственного мужа, не заметив его в тени на полпути.

Еще тревожней было, что он явно дожидался здесь именно ее. Дуэльные перчатки он снял и держал в одной руке, словно собираясь отхлестать ее по щекам, и однако на лице его блуждала непонятная улыбка.

– Дорогая, – сказал он.

Она застыла перед ним, остолбенев. Одно дело было играть в эти игры за завтраком, где их разделял стол, весь уставленный фальшивыми иконами образцовой, совершенно нормальной семьи. Разговоры их столь гладко лавировали меж смертельных рифов и отмелей, что настоящее казалось готовой моделью будущего на много лет вперед: ни единой жалящей раны, ни одного неловкого маневра из тех, когда судно летит на острые камни, а моряки захлебываются в пенных волнах.

Сейчас он стоял перед ней, закрыв дорогу, высокий, весь словно из острых граней, а глаза его поблескивали, как фонари охотников за добычей на отмели, куда выбросило обломки кораблекрушения.

– Рад, что на тебя наткнулся, – продолжил он. – Мне необходимо отправиться в горняцкий поселок – тебе наверняка слышно, как у тебя за спиной готовят экипаж.

Сказано беспечным тоном, и, однако, она встрепенулась, точно испуганная птичка, панически затрепетав в полумраке крылышками, развернулась вполоборота и обнаружила, что во дворе действительно фыркают лошади и шуршит сбруя. Сумев выдавить из себя что-то утвердительное, она снова повернулась к нему. Бешеное сердцебиение стало успокаиваться.

– Даже здесь, дорогая, – сказал Горлас, – я вижу на твоих щеках трогательный румянец. Как это мило.

Ей показалось, что ее щеки касаются пальцы, чтобы сопроводить комплимент благословением. Но это оказалась встревоженная порывом пыльного ветерка бабочка, захлопавшая сухими, словно тальк, крылышками прямо у ее лица. Она отдернулась.

– Благодарю.

Само собой, это тоже было игрой. Он не хотел никаких скандалов – ни сейчас, ни в обозримом будущем. Она сказала себе это со всей возможной уверенностью, надеясь, что не ошиблась. С другой стороны, не лучше ли, если он взорвется и их семейные узы рассыплются? Освободив и его, и ее – не легче ли станет им обоим? Если только он не предпочел бы освободиться, убив ее. Такое ведь тоже случается?

– Полагаю, что дела потребуют не меньше трех дней. Так что две ночи меня не будет.

– Понимаю. Счастливого тебе пути, Горлас.

– Спасибо, дорогая. – Безо всякого предупреждения он шагнул к ней и свободной рукой сжал ее правую грудь. – Мне не нравится мысль, что это делает неизвестно кто, – проговорил он негромко все с той же непонятной улыбкой. – Я должен представлять себе лицо, и хорошо знакомое. Должен сукина сына чувствовать.

Она смотрела ему в глаза и видела в них чужака, оценивающего что-то холодно и профессионально, подобно облачителю усопших – такой пришел некогда сделать все необходимое с телом ее матери и почти сразу принялся за работу, скомкав и отбросив тонкую вуаль сочувствия, будто грязную тряпку.

– Когда я вернусь, – продолжил он, – мы поговорим. Подробно. Я желаю знать о нем все, Ваза.

Она знала, что сказанное ей вот сейчас будет эхом звучать в голове мужа практически в каждое свободное мгновение на протяжении трех дней и двух ночей, и к тому времени, когда он вернется, ее слова успеют его изменить – раздавив или же превратив в монстра. Она может сказать «Хорошо», как если бы он ее одолел, загнал в угол, и он ощутит немедленное удовлетворение – но вскоре оно приобретет иную форму, мрачную, малоприятную, и через три дня она увидит перед собой жаждущее мести существо. Она может ответить «Как тебе будет угодно», и он это воспримет как отпор и жестокое безразличие, словно его потребности ничего не значат, словно если она и соглашается, то разве что из жалости. Нет, сказать по правде, выбор слов у нее сейчас был довольно ограничен. Но он ждал ответа, и она быстро сделала этот выбор, так что ответ ее прозвучал спокойно и уверенно (хотя и не слишком):

– До встречи, дорогой.


Он кивнул, и она увидела, как расширяются его зрачки. Услышала участившееся дыхание, и поняла, что выбор оказался верным. Следующие три дня и две ночи Горлас будет гореть как на костре. Гореть от предвкушения, разыгрывая в распаленном воображении один сценарий за другим, но каждый окажется вариацией на одну и ту же тему.

Нет, Горлас, между нами, оказывается, еще не все кончено.

Он убрал руку с ее груди и, вежливо поклонившись, отступил в сторону, позволяя ей пройти.

Что она и сделала.

Мурильо взял на день напрокат коня, вместе с упряжью это обошлось ему в три серебряных совета, плюс еще двадцать в качестве залога. Животное стоило хорошо если пять из этих двадцати, и уж точно не больше. Сутулое, не меньше десяти лет от роду, усталое, изможденное, а в глазах такая тоска, что Мурильо укололо сочувствие, и он почти уже решил наплевать на залог, а коня оставить какому-нибудь добросердечному фермеру, располагающему обширным пастбищем.

Он медленно и осторожно двигался через забитые толпой улицы, пока не достиг Двуволовых ворот. Проехав тень арки, он пустил коня по мощеной дороге умеренной рысцой, минуя тяжело нагруженные фургоны, телеги и, время от времени, крестьян гадробийцев, согбенных под тяжестью корзин с соленой рыбой, кувшинов с маслом, связок свечей и прочего, что им требовалось, чтобы хоть как-то скрасить свою жизнь в жалких придорожных хижинах.

Миновав колонию прокаженных, он принялся внимательно осматриваться по сторонам в поисках ближайшего действующего пастбища. Довольно скоро он заметил овец и коз, разбредшихся по склону холма справа от себя. Вдоль гребня ковылял одинокий пастух, отмахиваясь кнутом от насекомых. Мурильо заставил коня сойти с дороги и направился к нему.

Старик заметил его и остановился.

Одет он был в лохмотья, однако посох его выглядел новым, совсем недавно пропитанным и отполированным. За много лет, проведенных на ярком солнце, на глазах у него образовались катаракты, он беспокойно и нервно щурился на Мурильо, который подъехал и откинулся в седле чуть назад.

– Приветствую тебя, добрый пастырь.

Тот лишь напряженно кивнул в ответ.

– Я ищу одного…

– Кроме меня тут никого нет, – ответил старик, взмахнув кнутом у лица.

– Это было несколько недель назад. Маленький мальчик – скорее всего, собирал здесь навоз.

– Забредают сюда такие из города.

Заметно было, что разговаривать ему не слишком охота. Старик облизывал губы, отгонял несуществующих мух. Ему есть что скрывать, понял Мурильо. Он соскочил с коня и шагнул ближе.

– Ты его видел, – сказал он. – Пять лет. Избит, возможно, без сознания.

Пастух отступил на шаг, приподняв посох.

– А что я должен был делать? – вопросил он. – Те, что сюда забредают, – у них нет ничего. Они на улицах живут. Навоз продают за кучку медяков. А мне тут никто не помогает, мы на других работаем. Каждую зиму жрать нечего – что я должен был делать?

– Просто скажи мне, что с ним случилось, – приказал ему Мурильо. – Тогда я, может статься, уйду да и все. Врать ты, старик, все равно не умеешь, если будешь продолжать, я могу и разозлиться.

– Мы даже не знали, выживет ли он, сударь, его чуть не до смерти избили. Наверное, умер бы, если бы мы его не нашли и не выходили.

– А потом?

– Продали. Нам самим-то на пропитание не хватает…

– Кому? Где он сейчас?

– На железных копях. «Эльдра», к западу отсюда.

Сердце Мурильо сжало холодом.

– Пятилетнего мальчика?…

– Их там кротами кличут. Так мне говорили.

Он вернулся к коню. Запрыгнул в седло, резко развернул животное. Погнал его обратно к дороге.

Через тысячу шагов конь потерял подкову.



Вол тащился со скоростью животного, для которого время не имеет никакого значения, что, вероятно, было мудро с его стороны. Шедший рядом человек с хлыстом периодически охаживал его по бокам, но скорее по привычке, чем из спешки. Плетеные кожаные ремни были не самым тяжким грузом, и, если погонщик удачно подгадает время, может статься, в поселке ему удастся выпросить себе обед и только потом уже пускаться в долгую дорогу обратно в город. Солнце к тому времени начнет клониться к вечеру, станет прохладней. А по нынешней жаре ни человек, ни вол спешить не собирались.

Поэтому неудивительно, что одинокий пеший путник довольно скоро их догнал, и после непродолжительной беседы – всего по нескольку слов с каждой стороны да звякнувшие монеты – телега сделалась тяжелей, хотя и не настолько, чтобы вол начал издавать возмущенные звуки. В конце концов, это было делом его жизни, определяющим само его существование. Сказать по правде, он уже почти и не помнил свободы, того, чтобы он куда-нибудь брел без тяжести за спиной, без постоянной дрожи в костях от громыхания по брусчатке колес, то соскальзывающих в выбитую в камне колею, то выбирающихся обратно.

Неторопливое помаргивание, тучи пляшущих на жаре мух, хлещущий по бокам хвост, пятна крови на бабках и груз, который нужно перетащить из одного места в другое. И рядом с ним тоже – прищур налитых кровью глаз, тучи пляшущих мух, пятна крови от укусов и груз, который нужно доставить по назначению. Вол и погонщик – параллельные годы бессмысленных жизней. Но на сей раз есть и отклонение от нормы – сидящий на телеге, свесив ноги, человек, его разбитые сапоги, сочащиеся мозоли, а в глазах темный вихрь, но не им адресованный, и вообще не их дело.

В лиге от поселка мимо них прогремела затейливо украшенная лакированная карета на листовых рессорах, окна ее были плотно закрыты, не пропуская жару и пыль.

Сидевший сзади в телеге смотрел, как она приближается. Погонщик – как она пронеслась мимо. Вол же видел, как она удаляется на скорости, с которой ему никогда не сравняться, даже если б он вдруг захотел, что, впрочем, было исключено.