Дань псам. Том 2

– Мое первое правление оборвалось преждевременно. С тех пор я многому научился…

– Это вряд ли. Поскольку ты был мертв. – Престол Тени помахал призрачной рукой. – Но если и учился, то учился плохо. Что довольно очевидно.

– Похоже, ты в этом уверен.

– Он уверен, – подтвердил Котильон.

– И что именно на него так повлияло – мания величия?

– Собственно, да, но сейчас это неважно.

– А что важно?

– Что ты, очевидно, так ничего стоящего и не выучил.

– И почему вы оба так решили?

– Потому что ты только что сказал, что намерен бросить нам вызов.

Тулас склонил набок голову.

– По-вашему, Гончие вас защитят?

– Эти? Скорее всего, нет.

– Тогда…

Фразу он не закончил, поскольку появились Локк и Блед и, опустив голову и ощетинив загривки, встали по обе стороны от Престола Тени и Котильона. Увидев их, Тулас отступил на шаг.

– Клянусь Бездной, – прошептал он, – вы двое что, с ума посходили? Они не могут быть здесь – не должны быть среди вас…

– Почему? – спросил внезапно заинтересовавшийся Котильон, подавшись к нему.

Тисте эдур просто покачал головой.

Две грязно-белых Гончих, похоже, едва сдерживались, готовые ринуться в смертоносную атаку. В глазах их горела ненависть.

– Почему? – вновь спросил Котильон.

– Это… неукротимые силы – мы думаем, что их приручили, но они все столь же дикие. Способность ими управлять – лишь галлюцинация, которой тешат себя самопровозглашенные хозяева. – Последнее слово было изрядно сдобрено презрением. – Поводок непрочен, болваны, – неужели вы совсем ничего не понимаете?

– Быть может…

Тулас вновь вскинул обе руки, на этот раз словно защищаясь.

– Мы в свое время то же самое думали! Мы обманывали себя, считая, что мы – хозяева, что все силы слушаются наших приказаний. И чем это закончилось? Они уничтожили все!

– Я не…

– Не понимаешь? Я это вижу. Они – это иллюзия – демонстрация, – они существуют, чтобы вас предупредить. О том, что все, полагаемое вами порабощенным, набросится на вас. – Он начал отступать еще дальше. – Конец настает еще раз, настает снова.

Котильон шагнул вперед.

– Свет, Тьма и Тень – все три – ты сейчас утверждаешь…

– Три? – Тулас расхохотался, яростно и горько. – А как же Жизнь? Огонь, Камень, Ветер? А как же Гончие Смерти, болваны? Я же сказал про демонстрацию. Они набросятся на вас – о чем и предупреждают. Ради этого они и существуют! Эти клыки, эта ярость – все то, что невозможно приручить, – и каждый из этих аспектов не более чем одна из разновидностей, один из оттенков в разрушительном вихре!

Тулас Остриженный успел отступить достаточно далеко, и тисте эдур начал превращаться в дракона.

Все семь Гончих как одна рванулись вперед, но они опоздали, огромное крылатое создание поднялось в небо, взлетая на волне столь могучей магии, что Котильона отбросило назад; сквозь Престола Тени волна прошла, чуть не разорвав его на части.

Дракон-одиночник поднялся выше, словно вздымаясь на столбе беспримесной паники, или же ужаса. Или тревоги. На колонне, протянувшейся до самых небес. Великие вороны высоко вверху кинулись врассыпную.

Котильон, восстановив равновесие, обернулся к Престолу Тени.

– У нас неприятности?

Правитель Высокого Дома Тени медленно собрал себя обратно в некое подобие человеческой формы.

– Не уверен.

– Почему бы это?


– Потому что я моргнул.

Гончие впереди них снова пустились в путь. Локк слишком приблизился к Шан, и она огрызнулась.

Язык наружу, челюсть, отвисшая в беззвучном хохоте.

Вот вам и урок гордыни.



Бывают такие времена, подумалось Каллору, когда отвратительно свое собственное общество. День упивался безразличием, слепящее солнце медленно ползло вместе с пейзажем. Травы цеплялись за жесткую почву, как им это свойственно, семена их плыли по ветру, словно возвещая надежду. Коричневые грызуны стояли, подобно стражам, у входов в норки и тревожно лаяли, когда он проходил мимо. Время от времени путь перед ним пересекала дерганая тень кружащего над головой ястреба.

Как ни странно, отвращение к себе успокаивало, поскольку он знал, что в этой ненависти не одинок. Он мог припомнить времена, когда сидел на троне, почти что слившись с ним в единое целое, недвижный и нерушимый, словно одна из изображающих его же статуй перед дворцом (любым из его бесчисленных дворцов), и ощущал океанский прилив ненависти. Его подданные, десятки и сотни тысяч, как один желали ему смерти, желали, чтобы он пал, был разорван на куски. Но разве не был он при этом идеальным и единственным представителем всего того, что они ненавидели в себе самих? Кто из них не согласился бы с радостью занять его место? И обрушивать оттуда гнусные приказы на тех, кто мерзок самим своим существованием?

В конце концов, он был не чем иным, как идеальным воплощением стяжательства. Способным ухватить руками то, к чему остальные лишь тянутся, собрать в свои арсеналы все оружие мира, а потом, рассекая его уверенными ударами, придать миру новую форму, сделать его таким, каким пожелает, – и кто отказался бы занять его место? Да, они могли его ненавидеть, более того, должны были ненавидеть, поскольку он воплощал в себе идеальный успех, и само его существование было издевательством над их неудачами. А творимое им насилие? Что ж, стоит лишь глянуть, как то же самое происходит повсеместно в меньшем масштабе. Муж, неспособный удовлетворить жену, и потому набрасывающийся на нее с кулаками. Наглый уличный подросток, поваливший жертву на брусчатку и выкручивающий несчастному руку. Благородный, проходящий мимо умирающего от голода нищего. Вор с жадными глазами – нет, никто из них в самой своей основе ничем от него не отличается.

Так что можете сколько угодно ненавидеть Каллора, тем более что он сам себя ненавидит. И даже это удается ему лучше вашего. Врожденное превосходство выражает себя самыми разными способами. Пусть мир скрипит зубами – он ответит ему все понимающей улыбкой.

Он шел, и место, откуда он начал свой путь, было теперь далеко, далеко позади, место же, куда он направлялся, все приближалось, шаг за шагом, так же неотвратимо, как ползущий мимо пейзаж. Пусть стражи лают, пусть ястребы следят за ним внимательным взором. Семена путешествуют вместе с его ногами в поисках новых миров. Он шел, а в памяти у него оживали воспоминания, разворачивались, словно истрепанные пергаменты, все в складках и швах; сыпались из холщового мешка, с самого его дна, словно вспугнутые крысы, и с треском лопались, обдавая все дождем сушеных бабочек и дохлых насекомых.

Он идет, бледный и перепачканный кровью, по украшенному самоцветами коридору и волочит за ногу труп жены – одной из бесчисленной их последовательности, – а руки ее вяло тянутся следом, словно дохлые змеи, словно змеи с перерезанным горлом. В глазах ее, когда она неотрывно смотрела на него утром, не было ни тени предупреждения, ни даже пыльной патины – а он сидел за столом напротив и расставлял между ними в ряд Столетние Свечи. Приглашая ее в растянутую во времени жизнь, обещая бесконечное наслаждение – ожидающий их праздник не будет знать конца, и ограничивать себя тоже не потребуется. Они будут говорить на языке излишеств. Расстелив перед собой непрерывно расширяющуюся карту, станут отмечать на ней амбиции, которые пора бы уже удовлетворить. И остановить их не сможет ничто, даже смерть.

С ней случился приступ безумия, хлынувшего, словно кровь из перерезанной артерии, – другой причины быть не могло. Значит, безумие. Только сумасшедшая могла отказаться от столь многого. Из того, что он ей предложил. Столь многого, да, из него. Так он объяснил себе все это тогда, и продолжал потом объяснять не один десяток лет.

Теперь он знал, почему она покончила с собой. Когда тебе предлагают все, то тем самым показывают, на что ты способна – бездонную глубину твоего собственного падения, ужасы, которыми ты станешь себя забавлять, чувствительность, выщипанную волосок за волоском, пока совесть не сделается гладкой, прохладной, то ли живой, то ли нет – но не способной пробудиться. Она увидела, насколько далеко способна зайти – и сказала свое нет.

Еще один сладкий пергаментный сверток: разворачиваясь, он пахнет цветами. Каллор стоит на коленях рядом со своим боевым конем, Вадероном, а животное исходит кровавой пеной, не отводя от него единственного видного ему глаза, и словно спрашивает: стоило оно того? Что ты сумел приобрести в обмен на мою жизнь, мою кровь, конец моих дней?

Во все стороны от них простирается поле битвы. Кучи мертвых и умирающих, людей и животных, дшеков и тартено тоблакаев, разбросанные тут и там форкрул ассейлы, вокруг каждого – сотни трупов, тех, кто защищал своих боевых вождей, и тех, кто безуспешно пытался убить демона. Сухой земли нет, кровь – словно густеющее на жаре неглубокое море, и глаз, глядящих в никуда, гораздо больше, чем тех, что взирают сейчас на этот кошмар, отыскивая друзей и родичей.

Раздаются крики, но кажется, что они далеко – за много лиг от Каллора, стоящего на коленях рядом с Вадероном не в силах оторвать взгляд от его единственного глаза. Обещанное братство отброшено в багровую грязь. Безмолвные обеты чести, храбрости, службы и вознаграждения стекают по обломку копейного древка, торчащего из широкой могучей груди животного. Вадерон поднялся на дыбы, приняв удар, нацеленный в самого Каллора, поскольку животные слишком глупы, чтобы что-нибудь понимать.

Понимать, что войну эту начал сам Каллор, сам призвал сюда смерть и резню.

Что Каллор, стоящий сейчас рядом на коленях, его хозяин, на деле лишь отвратительная, жестокая личность, кожаный мешок, переполненный ядом и злобой, завистью и путаным детским эгоизмом, требующим, чтобы одновременно с ним теряли и все остальные.

Умирающий Вадерон. И Каллор, с сухими глазами проклинающий себя за то, что неспособен заплакать. Ощутить раскаяние, посеять внутри себя чувство вины, пообещать, что в следующий раз все сделает лучше.

Я таков, как и все человечество, повторял он себе. Невосприимчив к урокам. Жалок в неудаче и поражении, мстителен в победе. Любой из моих добродетелей, прочие, случись им дорваться до власти, тут же воспользуются и злоупотребят, оставив лишь пустую оболочку, истекающую каплями яда. Я проповедую благо, вижу, как его растлевают, и ничего не делаю, не жалуюсь, не высказываю неодобрения. Когда я создаю мир, то делаю это с единственной целью – позволить ему пережевать себя и всех остальных. Не верьте замешательству, написанному у меня на лице. Если что меня и удивляет, так это глупость, однако среди меня есть и умные, о да, те, кто все понимает и при этом лжет – как и я сам – вам и самим себе.

Каллор шел и тащил на плече холщовый мешок в десять тысяч лиг длиной, набитый свернутыми листами пергамента. Совсем не такой, как остальные. Рядом с ним бежали призрачные лошади. Женщины с перерезанными запястьями мертво улыбались самым краешком бескровных губ. И присмотритесь – там, где слышны стоны умирающих, мимо скользит его тень.



– Я хочу, чтобы все было просто, – сказал Ненанда. – И не хочу, чтобы приходилось работать. – Он поднял вверх воинственный, готовый к отпору взгляд.

Клещик переплетал между собой веточки, чтобы сделать из них фигурку.

– Но, Ненанда, ничего ведь не просто. Ничего простого не бывает.

– Я это знаю, лишь говорю напрямую, чего хочу, вот и все.

– То есть ты хочешь не испытывать замешательства, сталкиваясь со сложным, да?

Нимандр поднялся на ноги.

– Кле…

Но Ненанда уже успел заглотить наживку – а это была именно наживка. Хоть Клещик и казался поглощенным своим плетением, но неуверенность в голосе Ненанды тут же подметил.

– Лжецы обожают замешательство! Лжецы и воры, поскольку замешательство позволяет им обделывать свои делишки. От тебя им требуется неуверенность, но в том, чего хотят они, неуверенности нет ни малейшей, верно? Вот так они тебя и используют – и ты, Клещик, со своими мудрыми словесами, тоже таким бываешь!

– Обожди, как они могут меня использовать, если я – это они?

Десра фыркнула.

Лицо Ненанды исказилось от гнева, и он вскочил бы, но Араната положила ладонь ему на локоть, и вся его ярость волшебным образом рассеялась.

Клещик изогнул руки крохотной фигурки, так что они оказались поверх узловатой головы, на которой сохранился один зеленый листик, потом поднял ее над огнем лицом к Ненанде.

– Смотри, он сдается.

– Хватит уже издеваться, Клещик.

– Напротив, я аплодирую твоему желанию, чтобы все было просто. В конце концов, все либо можно разрубить мечом, либо нельзя.