Дань псам. Том 2

– Разве что каждый из вас был бы высшим магом.

Мастер Квелл кивнул.

– Надо признать, меня все это, я имею в виду наш способ путешествовать, тоже начинает беспокоить. Похоже, мы оставляем за собой шрамы по всему треклятому мирозданию. Вселенная из-за нас… кровоточит. Ну да, всего лишь по капельке, тут и там, среди судорог боли, которые ее и так, надо полагать, все время скручивают. Короче говоря, Остряк, вот поэтому безопасных маршрутов и не существует. Обитатели любого мира инстинктивно желают нас уничтожить.

– Ты сказал, что мы даже до Худовых врат не добрались, – сказал воин с татуированным лицом, помолчав. – И тем не менее…

– Ну да. – Квелл сплюнул на песок. – Мертвые больше не спят. Только этого и не хватало.

– Найди ближайшую землю в нашем собственном мире, – сказал ему Маппо. – Оттуда я пойду один. Постараюсь добраться самостоятельно.

– Мы, трелль, от договора не отступаем. И доставим тебя туда, куда подрядились.

– Но только не ценой смерти – твоей или твоих товарищей. На это я, Мастер Квелл, не согласен.

– Гильдия денег не возвращает.

– Я об этом не прошу.

Мастер Квелл, пошатываясь, поднялся на ноги.

– Посмотрим после следующего перегона. Сейчас завтракать пора. А то это последнее дело, когда блюешь, а блевать нечем.

Поднялся и Остряк.

– Ты уже решил, как двигаться дальше?

Квелл поморщился.

– Оглянись вокруг, Остряк. Все уже решено за нас.

Маппо встал с корточек рядом с Остряком, а Квелл заковылял к своим пайщикам, которые успели вытащить из подбрюшья фургона жаровню и собрались вокруг нее. Трелль не без сомнения оглядел скромный клочок окружающей суши.

– О чем это он?

Остряк пожал плечами и улыбнулся Маппо, сверкнули клыки.

– Если хочешь, чтобы я гадал, трелль, наверное, придется поплавать.

Наперсточек фыркнула.

– Путь Маэля. Худов вам после этого легкой прогулкой покажется.



Когда Наперсточку было четыре года, ей дали дыхательную трубку и закопали в торфяник, где она провела два дня и одну ночь. И, наверное, умерла. Большинство от этого умирали, но душа все равно оставалась в мертвом теле – не выпускали торф и его темное волшебство. Так, во всяком случае, объясняли старухи-ведьмы. Дитя отдают торфу, этому нечистому союзу земли и воды, там душа освобождается от тела, в котором живет, и только после этого обретает способность путешествовать, бродить по мирам сновидений.

О том, что было в торфянике, она почти ничего не помнила. Наверное, она пыталась кричать, билась в ужасе. От веревок, которыми ее обвязали и за которые вытянули из болота обратно в мир на закате второго дня, у нее остались глубокие раны на запястьях и на шее – а ведь тянули ведьмы очень мягко и размеренно. А еще ей доводилось слышать рассказанные шепотом истории о том, что иногда торфяные духи пытаются похитить тело ребенка, чтобы самим в нем поселиться. Да и ведьмы, что сидят на страже у временной могилы, намотав веревки на руки, признавали – иногда они туго натягиваются, и тогда начинается борьба. Случается, что ведьмы борьбу проигрывают – перегрызенные веревки обрываются, ребенка уволакивает в отвратительную бездну, и появляется он оттуда лишь раз в год, на Ночь Пробудившихся. Когда дети с буро-голубой кожей, пустыми глазницами, волосами цвета ржавчины или крови, длинными блестящими ногтями бродят по болотам, распевая песни глубин, способные сводить смертных с ума.

Приходили ли за ней духи? Ведьмы ей этого не открыли. Были ожоги на коже свидетельством паники или чего-то еще? Она не знала.

Воспоминаний осталось немного, и те в основном телесные. Давящая на грудь тяжесть. Просачивающийся в плоть холод. Вкус вонючей воды во рту, жжение в плотно зажмуренных глазах. И доносящиеся звуки, страшное бульканье жидкости, сочащейся сквозь жилы земли. Плюханье и треск, похрустывающее приближение… чего-то.

Говорят, что в торфе нет воздуха. Что даже кожей там дышать невозможно – а живым существам без этого нельзя. Значит, она все-таки умерла.

С тех пор, засыпая по ночам, она могла отделяться от плоти, невидимо плавать над собственным неподвижным телом. И смотреть на него в восхищении. Поскольку и вправду была красоткой, как если бы ребенок внутри нее не взрослел, был неспособен повзрослеть. Подобное свойство неизменно вызывало в мужчинах желание ею обладать – увы, не как равной себе, но требуя повиновения. И чем старше был мужчина, тем сильнее он воспламенялся желанием.

Когда она впервые сделала это открытие – про себя и про мужчин, которые ее больше всего жаждали, – оно ей показалось отвратительным. С какой стати она должна делиться столь великолепным телом с этими жалкими морщинистыми существами? Да ни за что! И никогда! И однако оказалось, что противостоять этим несчастным охотникам за чужой юностью очень непросто – ну да, она могла наложить на них проклятие, могла отравить и смотреть, как они подыхают в муках, но после такого в ней пробуждалась жалость, и не злобная, а печальная, так что быть жестокой оказывалось совсем не легко.

Решением проблемы оказались двое младших братьев Валунов. Едва вышедшие из подросткового возраста и не слишком годившиеся в Моттские ополченцы по причинам, которые ее мало заботили. И оба по уши в нее влюбленные.

И неважно, что мозгов у обоих вместе едва хватало на одного. Все равно это были Валуны – ярые враги любых магов и любой магии, а также обладатели дарованной богом-саламандрой недюжинной способности к выживанию. Они спасали ее от любых неприятностей, которые только можно вообразить – начиная от рукопашной схватки и заканчивая старческими коварными посягательствами.

Вдоволь насмотревшись на собственное тело, она плыла туда, где спали эти двое, и глядела сверху на их обмякшие физиономии, на разинутые рты, из которых вырывались рулады присвистывающего храпа и текли слюни, на подергивающиеся веки. Ее щенки. Ее сторожевые псы. Ее свирепые овчарки.

И однако нынешней ночью, под тропическими звездами, Наперсточек чувствовала себя не слишком уверенно. Тригалльская авантюра, в которую она ввязалась по неведомому капризу, оказалась намного опасней, чем она думала. Она чуть было не потеряла одного из щенков в Худовом царстве. А это было бы… нехорошо. У второго оказались бы по отношению к ней развязаны руки, чего ей не хотелось, совсем не хотелось бы. К тому же один сторожевой пес – это уже не то, что два.

Может, да, может статься, на сей раз она зашла слишком далеко.



Приоткрыв глаза, Остряк смотрел, как чуть светящаяся эманация подплыла к спящим братьям Валунам и на какое-то время зависла над ними, прежде чем вернуться обратно и нырнуть туда, где лежала Наперсточек.

Он услышал, как трелль рядом с ним негромко хмыкнул и пробормотал:


– Хотел бы я знать, что за игра у нее на уме…

Остряк хотел уже было ответить, но тут его вдруг одолел сон – обрушился сверху, отшвырнул сознание вниз и в сторону, сплюнул непрожеванной крысиной тушкой на влажную траву лужайки. Солнце над ним сияло, словно око разгневанного бога. Чувствуя себя так, будто его здорово излупили, он поднялся на четвереньки – поза оказалась очень удобной, чему он совершенно не удивился.

Поляну со всех сторон стеной окружали джунгли, заполненные голосами бесчисленных птиц, обезьян и насекомых – какофония была столь громкой и назойливой, что из его горла вырвался недовольный рык.

Окружающие звуки тут же умолкли, он словно окутался коконом тишины, которую нарушало лишь жужжание пчел и парочки длиннохвостых колибри, пляшущих рядом с орхидеей – но и те прекрасными призраками упорхнули прочь.

Остряк почувствовал, что на загривке у него дыбом встают волосы, для человека слишком жесткие и колючие, а опустив взгляд, увидел вместо рук покрытые полосами изящные тигриные лапы.

Очередной треклятый сон. Слушай, Трейк, если тебе нужно, чтобы я сделался таким же, как ты, прекратил бы ты эти игры. Хочешь, чтобы я стал тигром, – я стану, но во сны ко мне не лезь. Просыпаясь, я себя чувствую медленным и неуклюжим, а мне это не нравится. И все равно ведь ничего не помню, только ощущение свободы.

К нему кто-то приближался. Существа… трое, нет, пятеро. Некрупные, неопасные. Он неторопливо повернул голову и сощурился.

Появившиеся на опушке создания представляли собой нечто среднее между обезьяной и человеком. Невысокие, словно подростки, тонкие и гибкие, покрыты шерсткой, более густой в подмышках и паху. У двоих мужчин в руках было что-то вроде обожженных для прочности кривых дубинок, утыканных клыками какого-то крупного хищника. Женщины несли копья, одна также держала в руке широкое кремневое рубило – его она бросила на поляну. Рубило хлопнулось наземь, примяв траву, на полпути между Остряком и маленьким отрядом.

Остряк с легким беспокойством ощутил, что вкус этих существ ему знаком – вкус теплой плоти, крови, солоноватый привкус пота. В нынешнем своем виде, в этом месте и времени, он на них охотился – сбивал с ног и, не слушая жалобных криков, смыкал челюсти вокруг шеи.

Только сейчас он не был голоден – и, похоже, они это знали.

В глазах их светилось восхищение пополам с ужасом, рты странно искривились, и вдруг одна из женщин заговорила. В ее голосе сменяли друг друга два тона, прерываясь пощелкиванием и гортанными звуками.

И Остряк ее понял.

– Зверь мрака и огня, дневной и ночной охотник, мех ночи, шелест травы, бог, который берет свое, прими наш дар и пощади нас, ибо мы слабы и на этот лес не претендуем, мы держим через него путь, но мечты наши о береге, где много пищи и птицы поют под лучами солнца.

Остряк обнаружил, что скользит вперед, беззвучно, словно мысль, и весь он сейчас был жизнью и силой, слитыми в едином дыхании. Вперед, пока рубило не оказалось у самых когтистых лап. Опустив голову и раздувая ноздри, он вдохнул запах камня и пота, запах лезвия, где запеклась старая кровь, где кремень был отполирован травами, запах мочи, которой был обрызган кремень…

Существа хотели поляну для себя.

И умоляли его дать им на то позволение, и, быть может, что-то еще. Кажется… защиту.

– По нашему следу идет пантера, что посягает на твою власть, – пела женщина, – но вступить с тобой в схватку она не посмеет. Твой запах ее отпугнет – ты здесь господин, ты бог, ты охотник этого леса. Прошлой ночью она взяла моего ребенка – у нас больше не осталось детей. Может статься, мы последние. Может статься, нам никогда не найти берега. Но если нашей плоти суждено утолить голод, пусть он будет твоим, и пусть наша кровь придаст тебе силы.

Если сегодня ты захочешь взять одного из нас, бери меня. Я старше. И больше не могу родить. От меня нет проку. – Она отбросила копье, опустилась на корточки и утонула в высокой траве, перевернувшись на спину и открывая горло.

Они обезумели, подумал Остряк. Сошли с ума от ужасов джунглей, в которых заблудились – чужаки в поисках неведомого побережья. И с каждой ночью ужаса все больше и больше.

Только все это – сон. Из глубины времен. Даже если он решит охранять их на пути к берегу, он проснется задолго до конца путешествия. Проснется, и тем самым покинет их на произвол судьбы. И потом, что если он вдруг проголодается? Если внутри его вспыхнет инстинкт и заставит его броситься на несчастную женщину, перегрызть ей горло?

Не отсюда ли пошел обычай человеческих жертвоприношений? Из тех времен, когда природа глядела на человека голодными глазами? А у того для защиты не было ничего, лишь заостренные палки да едва тлеющие угли костра?

Сегодня ночью он не станет их убивать. Он найдет себе другую жертву.

Остряк двинулся прочь, в джунгли. Ноздри его наполняли тысячи запахов, среди глубоких теней шептали тысячи приглушенных голосов. Он нес вперед свою немалую массу беззвучно и без какого-либо усилия. Под лиственным пологом царил полумрак, царил и будет царить, и однако он видел все – порхание зеленокрылого богомола, копошащуюся в почве мокрицу, ускользающую прочь многоножку. Он пересек оленью тропу, увидел объеденные темнолистые побеги. Миновал разломанное и отброшенное в сторону гнилое бревно – земля под ним была изрыта кабаньими клыками.

Позднее, когда уже начало смеркаться, он наконец отыскал нужный след. Резкий, едкий запах, одновременно чуждый и знакомый. След часто прерывался – его оставило осторожное существо, которое для отдыха забиралось на деревья.

Самка.

Выслеживая ее, он замедлился. Свет уже угас, не осталось никаких цветов, лишь оттенки серого. Если она его заметит, то постарается спастись бегством. Да и кто поступил бы иначе – разве что слон, тем более что охотиться на мудрых гигантов с их странным чувством юмора он совсем не собирался.

Медленно продвигаясь вперед, один осторожный шаг за другим, он добрался до места, где она настигла добычу. Олененок. Воздух до сих пор горчил его ужасом. Почва истоптана тоненькими копытцами, черные листья в крови. Остряк остановился, уселся поудобней, поднял голову.

И увидел ее. Она втащила добычу на высокий сук, с которого каскадом свисали лианы, усеянные ночными цветами. Олененок – то, что от него осталось – повис у самого ствола, а она вытянулась вдоль сука, глядя на Остряка сияющими глазами.

Шкура у пантеры была как раз для ночной охоты – черные пятна лишь чуть выделялись на почти столь же черном фоне. Она взирала на него безо всякого страха, так что Остряк призадумался.

Потом у него в голове раздался голос, томный и рокочущий.

– Иди своей дорогой, мой господин. На двоих добычи все равно не хватит, даже приди мне в голову идея поделиться… чего я, само собой, делать не намерена.

– Я пришел за тобой, – отозвался Остряк.

Ее глаза расширились, на шее заиграли мускулы.

– Здесь что, у каждого зверя по наезднику?

Остряк не сразу понял вопрос, но явившееся осознание вспыхнуло в нем неожиданным интересом.

– Далек ли был путь твоей души, госпожа?

– Сквозь время. Сквозь неведомые расстояния. Сны уносят меня сюда каждую ночь. Охотиться, чувствовать вкус крови, не попадаться на пути таким, как ты, господин.