Дети Лавкрафта

Утрата облика матери была небольшой ценой за столь грандиозную хитрость. Разгадает ли когда юная Лохинвар, что на самом деле-то душа ее матери (за неимением определения получше) обитает в странной тюрьме музыкальной шкатулки? Кто скажет? Кого это беспокоит?

– Джей, помогите мне. – Его почитание потакает твоему чувству собственности. С другой стороны, годы не были добрыми и, наверное, шельмец позабыл, как служить тебе надобно. – Есть у меня страстное желание.

– Ты голоден, Хозяин? – Глупый вопрос: голод твой ненасытен.

Ты треплешь его по головке.

– Да. Было бы славно отведать мясца.

Джей Ухмылка поднял нож и, хромая, направился к двери.

– Сколько?

Ты думаешь о деревнях лесорубов, которые когда-то селились в этих горах и долинах. Думаешь о поселках и больших городах, лежащих за грядой.

– О, давай-ка для начала их всех.





М-р Дорнейл

Мария Дэвана Хэдли




Мария Дэвана Хэдли является автором книг Magonia («Магонии»), Queen of Kings («Царица царей»), The Year of Yes («Года Да») и – в соавторстве с Кэт Говард – The End of the Sentence («Конец предложения»). Вместе с Нилом Гейманом была редактором-составителем сборника Unnatural Creatures («Фантастические создания»).

Ее короткие фантастические произведения выдвигались на премию «Туманность» и премию Ширли Джексон, а также включались в сборники «Лучшее за год».

Более подробные сведения можно найти на mariadahvanaheadley.com, а также в Twitter @MARIADAHVANA.

– Мистер Дорнейл[25] сожрал мое сердце! – закричал однажды утром на всю деревню старик, запоздало замечая, какой ужас насел на него. Вскоре после этого он снял с головы белую, без единого пятнышка широкополую шляпу, подбросил ее в воздух и шагнул в сторону, случайно оказавшись на пути автомобиля.

Заметьте, по меньшей мере в последние десять лет ни одна живая душа не желала, чтобы старик оставался в живых. Он входил и выходил из двери дома, одетый в отглаженный костюм, с аккуратно подстриженной бородкой, но он не говорил ни с кем в доме да, наверное, и ни с кем на свете. Даже собакам он не нравился. Терьеры порой чуяли то, чего он был лишен, и гонялись за ним по всему городу.

Не защищай старика козы, под сень смерти он удалился бы задолго до того, как перекинулся. Козы готовы путаться с чем угодно. Им пофиг, если это пустая консервная банка. Будут пинать ее ножками, обратно домой ее проводят, когда та утомится, следом за ней по лестнице поднимутся. Десять лет старик блаженствовал среди этого стада коз, которые спали у него и на книжных полках, и в изголовье кровати, и по всей комнате, словно пушистые кубики – небольшой гурт косящих глазом почитательниц.

Машину, переехавшую старика, его спутницы быстренько отделали: копытца проворно застучали по крыше, рога уперлись в стекла, раздалось блеяние, позорящее водителя, который, не выдержав, вышел из машины и отправился в бар. Дело дрянь, ничего не скажешь, но он-то что мог поделать? Старик выскочил прямо у него под носом, а машина мчалась на полной скорости. А кроме того, старик был известен своим козьим воинством, этой тучей шерсти и колокольчиков: жалкие, медлительные, таинственные, бродили они по городу, устраивая пробки на дорогах.

Старик был совсем мертв. Шляпа его опустилась на фонарный столб и тут же была заселена, сперва голубями, а после летучими мышами, которые охотились за любым жилищем.

Кто из нас не пробовал оградить дом от крылатых тварей? Под шляпой же с сотню летучих мышей умещались, вися вниз головками. Тысяча ласточек способна угнездиться на балдахине кровати с четырьмя стойками, оглядывая постельное белье. Сто тысяч мотыльков моли могут укрыться на стенных обоях, пока не выдадут себя трепетом крылышек, казавшихся всего лишь частью обойных узоров: голод подталкивает их на поиски шерсти. Наделенные крыльями всегда найдут способ забраться внутрь.

Бернардина, вдруг ставшая вдовой, хозяйка дома, носилась по натертым полам, дрожа от торжества. О, она была в восторге! Слуги знали это. Все знали это.

Ни один сорокатрехлетний брак не обходился без сложностей, но в особенности брак, в котором один из супругов продал часть другого без позволения этого другого. Делить дом с человеком, чье сердце ты скормила монстру, – в этом не было ничего приятного.

Обряд был невелик: кража сердца, извлеченного однажды ночью острым ножом, и заклинание на воске и шнурке, сердце обернуто в вату, упрятано в медный котелок, сварено с шафраном и доставлено м-ру Дорнейлу. К сожалению, старик очнулся на половине обряда и в полусне, будучи под чарами и потрясенным, заявил Бернардине, что никогда не простит ее и что настал конец их супружеству.

Таковы были последние слова, услышанные ею от него, однако из своенравия он остался в живых.

Всякий раз, глядя на него, она вспоминала о своем преступлении, а всякий раз, когда он смотрел на нее, вспоминал что-то, чего не мог запомнить. Вот так оно и тянулось десяток лет с лишком, и уж очень неприятным было это десятилетие. Время от времени он проходил мимо, горестно смотрел на нее, а она в ответ смотрела в небо, пока он не проходил. Его горе ветрянке было подобно.

Спала она в отдельной комнате, уже много лет запирая двери, он же спал в окружении коз и клочков сена, за тем, чем он занимался, никто не следил, домашнее хозяйство вели семь женщин из числа родственниц и еще одиннадцать были прислугой, эти изнывали от него с каждым днем все больше.

Чувства старика были безгласны и всеми обсуждались, зато чувства Бернардины – нет. Была у нее отжимная машинка, и она пропускала через нее его рубашки, вращая рукоятку и управляясь со своей яростью посредством отжима, хотя вся остальная стирка была на прислужницах.

Долгожданный конец настал, и тело старика выставили в комнате, формально бывшей столовой. Он лежал какой-то плоский и гладкий, словно бы самое тело его было из вареной шерсти. Домой его привезли на телеге.

Бернардина надела свое самое черное платье и самую густую вуаль. Она смотрела, скрытая ею, и улыбалась. Старик прожил отвратительно долго после того, как его сердце сожрал м-р Дорнейл.

Позади стола, на котором лежало тело старика, находилась высокая дверь. Сделанная из красного дерева, высотой она была в три этажа, протянувшись от величественного входа до чердака. Дверь никогда не открывалась. По всей ее высоте были вделаны железные замки, поперек дерева скользили засовы, и эти засовы цепями вязались к крепежу.

За дверью этой постанывал монстр в предвкушении следующей кормежки.

Если не знать о том, что там м-р Дорнейл, то стон можно ошибочно принять за посвист ветра. Обитатели же дома разбирались лучше. Прислуга была обязана полировать темную дверь мебельной полиролью и до блеска драить запоры. Порой какая-нибудь из девушек-прислужниц заглядывала в замочную скважину, стараясь увидеть м-ра Дорнейла, но видно было только размытую красноту, какую видишь, когда смотришь на солнце сквозь веко. Из всего м-ра Дорнейла видимой была только жижа, пробивавшаяся из-под двери.

Одна прислужница озабоченно зашла в столовую со шваброй. Жижа, какую следовало убрать, была темной и густой, кровавый глоток морской воды, утонувшее отчаяние.

Кто из нас не пытался отчистить с пола что-то мерзкое? Кто из нас не пытался вытравить память о пакостном с помощью отбеливателей и лимонов? Мерзость всегда оставалась, приманивая кошек, волнуя собак – что ни делай. Мир пропитан вредными веществами, такова она, правда, и каждого клочка земли касалось что-нибудь ужасное.


Прислужницы на вилле старика признательно бормотали. Старик был скверной извечной. Кто бы спокойно перенес то, как он заляпывал ковры грязью дорожной, а частенько и кое-чем похуже грязи. Наконец-то м-р Дорнейл прибрал его.

Теперь опять можно было отчистить ковры, отскрести пол, промыть с мылом окна, накрахмалить белье. Никаким козам не будет больше позволено забредать в спальни, никакие козы не будут больше злобно блеять в кухонных помещениях. Кого не стали бы выводить из себя козлы, стоящие на крыше и издающие дьявольские песнопения? Никому никогда козлы не нравились, никому, кроме старика, а раз он упокоился, то на коз можно не обращать внимания – или пускать их на жаркое.

Теперь время печь миндальные печенья да сосиски поджаривать. Поминание не могло быть незаметным: правила следовало соблюсти. Весь город заявится почтить усопшего, и дочерям дома предстояло устраивать прием, сидя на самом жестком из диванов. Горестные обряды.

Прислужницы десятилетиями поддерживали порядок на вилле под надзором двух хозяек, полагавших себя царицами, что Бернардина, что ее мать. У прислужниц терпения не хватало на недомыслие богачей. Сами они из деревень прибывали, где никто не носил корсетов, в которые им приходилось втискиваться, где ничьи дочери не выбегали на лестничные площадки с плаксивыми жалобами на плохо подогнанные оборки. В деревнях коз в дом не пускали. У богачей были иные представления. Десять трудных лет, как старик тронулся, прошли плохо, а теперь уже и курочки добрались до дома, чтобы усесться на насест по верхам в антикварном кабинете и на карнизах для штор. Яйца падали сверху и разбивались об пол. Кто мог бы подумать, что придется сражаться с курицами? В конце каждого дня появлялась рассерженная швабра.

В первый день поминаний на улице рядом с виллой ударил похоронный оркестр, колотя по кастрюлям и сковородкам, слышалось пение, время от времени один мужчина выводил трель на флейте, а другой пиликал на скрипке, тогда как остальные топали ногами и дудели в свои дудки.

Прислужницы вздохнули все разом. К тому ж оркестр был еще и грязен, не преминет по всей вилле наследить – ноги грязные, песни грязные.

Кто из нас не слыхивал душераздирающей музыки похоронного оркестра, не пробовал отрешиться от нее? Тут не помогают ни вата в ушах, ни вино на устах. Единственный способ отделаться от похоронного оркестра – это изгнать смерть из дому. Кто из нас не пробовал всяких заклятий? Они не действовали никогда.

Всегдашним делом Бернардины было заботиться о себе самой и всех пяти дочерях, и она делала все, что требовалось. Старик был игроком. Без сердца ни один мужчина не мог бы играть в карты. Это хорошо известно. Старик после того, как у него пропало сердце, стоял смущенно в уголке стола, пока все его бывшие, строившие козни партнеры тасовали карты, объявляли ставки и поедали сардины. Лишенному сердца старику уготована была всего лишь диета из овсянки на воде. Ничто уже не имело доброго вкуса, ничто уже не ощущалось добром. Уныло шаркал он по улицам от квартала к кварталу.

Бернардина же, с другой стороны, с продажей сердца своего мужа сделалась плодотворной и влиятельной ведьмой. Она завела бизнес по убийству врагов своих клиентов. Люди шли к ней за всякой гадостью для закладки в дымовые шашки, за зельем, какое, распространяясь в воздухе, делало всех его вдыхающих бледно-зелеными. Приходили к ней за цветами, которые, будучи приколотыми на грудь жен генералов, душили их до смерти во время танцев.

Сила ее исходила от монстра, которому она продала сердце старика. У м-ра Дорнейла была сила, чтобы поделиться, и не было никаких забот о будущем.

О, м-р Дорнейл был ужасен! У монстра за дверью имелись щупальца, может, с сотню их, может, и с тысячу, и эти щупальца трогали дверную раму, нежно оглаживали сырую шершавость дерева. У каждого щупальца было лицо одной из дочерей Бернардины или, когда настроение м-ра Дорнейла менялось, лицо всякого жителя городка. Щупальца могли сценки разыгрывать, как куклы: монстр двигал собственными конечностями по пространству за дверью, устраивая представление самому себе.

На улице играл оркестр, пальцы Бернардины так и ходили в перчатках. Этот оркестр никакому призраку покоя не даст. Призракам такого рода музыка ненавистна, все эти блямканья да взвизгиванья. Она подрядила оркестр играть в течение шести недель – днем и ночью. Кормить оркестрантов будут бараньим горохом и яичными блинами, каждый день она будет отпускать им семь бутылок вина из погреба. В делах поминальных она не жадничала.

Бернардина прошлась в танце в одиночку, а через одну из замочных скважин за нею следил м-р Дорнейл.

Кто из нас не пробовал держать дома под замком монстра? Монстрам в домах не место, но, даже если и так, сотня монстров могла бы повиснуть в чулане или втиснуться слоями под пол в спальне. Монстры-громадины могут устроиться во внутреннем дворике, куда только летающие способны добраться. Впрочем, то правда о монстрах, что они всегда находят путь на свободу.

Похоронный, это вам не танцевальный оркестр. Оркестранты его из оркестра смерти: тощие, птичьи лица, одни с усами, другие без. Черные их одеяния промокают под дождем.

В городе насчитывался двадцать один мужчина, и все они почитали за лучшее не жениться ни на одной из дочерей Бернардины. Имя м-ра Дорнейла было неизвестно, но понаслышке о нем знали. Никому из этих мужчин не хотелось утратить свое сердце. Уж лучше вместо этого быть в составе похоронного оркестра. Состоялось экстренное совещание. Большинство музыкантов были совсем не в ладах с инструментами. Быстренько освоили консервные банки и кастрюли, металлические ложки и винные бокалы, тех же, кто был лишен кухонной утвари, оставили ухать и траурно завывать по человеку, которого никто не знал.

Старик. Много лет перебирался он из конца в конец города, вышагивая очень неспешно и часто останавливаясь: пописает, кофе попьет – и дальше идет. Никогда не занимало его, у чьего крыльца он мочится. Никогда не заботило, чей кофе он пьет. Брал себе чашку прямо из чьих-то рук, а как заглянешь ему в глаза, тогда и увидишь, чего он лишен. Взгляните-ка: бездна.

В городе всего один человек был, кто не присоединился к похоронному оркестру, и человеком этим был торговец книгами.

Торговец книгами пешком пришел к дому, чтобы отдать дань уважения старику, много лет бывшему покупателем книг. Скорее даже и не совсем покупателем: он был тем лицом, кто стоял себе в уголке среди полок и нежно оглаживал книги, хотя давно уже не мог их читать. Лишенный сердца, старик остался без истории, он хотя и искал ее, но не мог отыскать ту, с какою был рожден.

Торговец книгами знал и коз умершего. Тем нравилось таскать клей, часто их приходилось гнать прочь, но он разрешал им заходить в магазин, когда приходил старик. На всем пути до виллы его сопровождали семенившие трусцой козы, требовавшие возмездия.

Им нужна была вдова, им нужен был м-р Дорнейл, им нужно было втоптать дом в булыжник и расправиться с ним без остатка.

Такое в природе коз: преданных, злобных, непокорных. Коз было целое стадо, и они сопровождали торговца книгами, извещая его о необходимости иметь при себе нож и уметь колдовать. Торговец книгами, впрочем, не понимал, как изъясняться с козами, а потому шагал, неся букет цветов в подарок самой младшей из дочерей.

Торговец книгами, можно заметить, был дурачком, воображавшим, что младшую дочь можно было бы запросто под венец повести. Она, разумеется, была собственностью м-ра Дорнейла, и любой ее муж также становился бы собственностью м-ра Дорнейла.

Увы, торговец книгами был всего лишь человеком, несведущим в колдовской морали, и козы не были его воинством. Они шли и шли, одолевая булыжник, пятьдесят взбешенных коз, по пути к вилле. Они тосковали по старику, и им хватало криков его дочерей с верхнего этажа дома, чтобы загореться желанием взобраться на крышу, содрать черепицу, попрыгать вниз через стропила и поглотить вселенную.

У коз просыпаются желания ничуть не меньше, чем у любых других, а может, и больше. Монстры коз не заботили. Козы целиком отдавались выполняемой задаче. Они достаточно наслушались в доме и знали, где ключи.

Они пришли за м-ром Дорнейлом – копытце к копытцу.

Кто из нас не пробовал отвадить коз от дома? Коз нельзя отделить от их желаний. Если какой-нибудь козе захочется спуститься по каминной трубе, она это сделает. Если козе захочется устроиться на карнизе, она это сделает. Если козе захочется съесть автомобиль, она съест автомобиль, даже если это «Форд модели Т» и выкрашен он белой краской, а к нему сзади привязаны консервные банки, возвещающие о новобрачных. Козы слопают и банки. Козы слопают украшающие ленточки. Козы ввалятся в дом, словно подружки невесты, уже расправившиеся с соперницей-невестой, и они в нем останутся.

– А ну-ка зашнуруйте меня, никудышние сестрицы! – кричала в лестничный пролет самая старшая из дочерей Бернардины. Му́ке было тридцать девять. Кто назовет дочь Мукой? Мать, избравшая именем каждой дочери разные стадии родовых болей.

Вторая по старшинству дочь, Ко́рча, вышла из собственной спальни.

– Она заставила меня даже перчатки в черное выкрасить, – пожаловалась она, выгибая пальцы с непослушно налаченными красными ногтями.

Третья и четвертая дочери, Ломота и Горячка, обе были мрачны. Они только-только выкрасили в черное волосы, которые были разделены посреди головы на пробор и завивались кольцами у шеи с затылка. Вся одежда красилась во дворе в ванне, из которой чернота плескалась на землю. На следующий год латук вырастет синим, а капуста серой. Волосы же красились в раковинах, так даже трещины в фаянсе сделались черными.

Платья дочерей еще не высохли. Стоило им сесть, как они оставляли тени самих себя, тени, похожие на призраки: изгиб турнюра и кости, бедра, засаженные в парчовую клетку, влажные шерстяные чулки. Краска тронула их кожу, и каждая из дочерей теперь была сизой от горла до ляжек, покрыта чернильными полосками и темными мазками. Им было чересчур жарко и чересчур мокро. У каждой из дочерей имелось приданое из бледно-розового шелка с вышитыми бабочками и птичками, но ни на одной ничего из этого не было. Дурной старый кот по кличке Хвать угнездился в сундуке с трусиками, панталонами, комбинациями, мягкими кружевными бюстгальтерами и торжествующе мурлыкал.

– Почему черное-то? – хныкала Корча. – Мы будем хуже, чем были.

– Она хочет, чтоб мы выглядели подобающе, – сказала Горячка. – Нам приходится отстаивать репутацию.

– Это нам ее репутацию надо отстаивать, – поправила Корча.

В комнату вошла пятая дочь. Она все еще была юна и красива и была уверена, что все остальное неважно. Ей было всего двадцать, а из имен ей досталось лучшее – Слезка. Она была убеждена, что ее приданое, во всяком случае, найдет применение.

Слезка надела под свое черное платье зеленое из тканого шелка с вышитыми побегами травы и расшитое золотыми сверчками, только теперь они попали в Хадейский дом. Черное платье прежде было из лавандового муслина, расписанного оранжевыми цветами. Теперь на нем были серые цветы, так что все хлопоты с окрашиванием оказались напрасными. Слезка томилась под слоями тканей, но сдаваться не собиралась. Она тронула пальчиком кружевную опушку своих самых зеленых панталон и подумала про свадьбу весной. Подумала про мужчину, которого встретила, того, с высокой прической и пахнущего цветочным одеколоном, того, чьи губы нашептывали ей на ушко тайны.

Он сам был тайной, он со всеми своими книжками, он со своим жилетом.