Дети Лавкрафта

Пять сестриц выстроились в цепочку, и каждая уперлась ногой в хребет впереди стоявшей и затягивала ей шнуровку корсета.

Что могло сотворить такую женщину, как их мать? Трудно сказать. Наверное, ее зубилом тесали, а тело вырубили из сланца, окружавшего имение. Мать их была лавой, обрамленной в кружева. Ничего с ней нельзя было поделать. Дочери были узницами злобы и пауков. Дом принадлежал матери, и она была в нем законом.

– Никакую репутацию мы не отстаиваем, – пробормотала Ломота. – Это всего лишь мистер Дорнейл.

– Всего лишь? Мистер Дорнейл, это не просто «всего лишь». Восемь лет траура, и мне стукнет сорок семь, – сказала Мука.

– И вместо того чтобы заботиться о собственных детях, ты будешь заботиться о мистере Дорнейле, – проговорила Горячка. – Такой будет твоя обязанность, когда мама умрет. Ты знаешь, что так и будет.

– Она никогда не умрет, – возразила Мука. – Только посмотри на нее. И посмотри на бабушку.

Действительно. Этой бабушке, жившей на чердаке и носившей имя Марии Жозефы, в общем-то не было особого смысла оставаться в живых, но она за жизнь цеплялась, нося на голове серебристо-белое великолепие волос в двенадцать футов[26] длиной. Миниатюрная и хрупкая, она носила ножи у себя за поясом. Порой заплетала волосы в косы и повисала на них, испытывая свою смелость, и, когда делала это, злобно улыбалась.

Бабушка носила шесть золотых обручальных колец, в ушах ее раскачивались здоровенные аметисты, а шею украшало громадное ожерелье из изумрудов. Драгоценности давили ее к земле, а она отказывалась составлять завещание. Старуха кружилась в ведьмином танце на самом верху, а волосы влачились за нею, собирая пыль. Этажами ниже прислужницы поглядывали вверх и вздыхали при цокающих звуках ее каблуков.

У нее хватало силы убить любого одними только косами, и на деле именно так она и убила шестерых мужчин в своей жизни. Ста двадцати двух лет от роду, она несколько раз теряла терпение. Ни один мужчина и представить себе не мог, что будет задушен во сне косами собственной жены.

Хотя… следовало бы.

Ни один мужчина и представить себе не мог, что его сердце скормят монстру.

Хотя… следовало бы.

Нынче она волосы распускала свободно. Один из ее мужей как-то назвал ее волосы великолепием. Не были они великолепием. А были гривой дикой белой лошади. Драгоценности доставались ей от всех мужчин, а еще и от разбитых бутылок. Стекляшки она носила так же, как и изумруды. До сей поры все зубы у нее были собственными.

М-р Дорнейл был единственным, у кого хватало сил любить ее. На чердаке великолепная бабушка вдевала в уши аметистовые подвески. Волосы шлейфом тянулись за нею.

Кто из нас не пробовал держать в доме престарелую родственницу? Нельзя этого делать. Они выходят на улицу, покупают роскошные продукты, не имея кошельков, бросаются апельсинами в мальчишек разносчиков газет, оскорбляют полицию. Они находят новую любовь среди таких же престарелых потерянных душ, а потом сочетаются браком с незнакомцами в судебном порядке, и все это время их дети охотятся за ними, оказываясь не в силах их поймать. Престарелых, как монстров, как летучих мышей, в клетку не посадишь.

Есть люди, считающие Бернардину монстром. Может, так оно и было. Она хоть и скормила сердце собственного мужа м-ру Дорнейлу, теперь извращенно желала дать монстру отлуп. Были ведь все эти дочери, ни одна из которых не бывала под венцом. Сама она точно больше замуж не выйдет. Ей хотелось побольше силы, побольше чего-то – как награды за трудности в поисках мужчин для своих ужасных дочерей. В дочерях не было ничего приятного. В мужчинах их городка тоже не было ничего приятного. Они должны бы предлагать подарки, деньги, земли. Вместо этого они отводили взгляды, когда она мимо шла, если только им колдовское заклятье не требовалось.

М-р Дорнейл начинал подумывать о следующей кормежке. Он начинал мужчин сзывать, распространять запах духов, пренебрегать Бернардиной, которая не выносила пренебрежения. Замки были надежными, цепи крепкими, и Бернардине казалось, что все в ее власти. Ей представлялось, что ее заклятья надежны.

Это было не так. Ни одно заклятье не бывает надежным.

Кто из нас не старался удержать дочь дома? Они выскальзывают сквозь трещинки в окнах, проползают в щель под дверью, и повсюду, повсюду, во всех темных закоулках их поджидает будущее, одаривает их цветами, целует их в горлышко. Что до невинности… что сказать. Если живешь в деревне вроде этой, так знаешь, что в конечном счете все это игра в притворство, настоятельное требование, мол, лишь девственница может быть настоящей невестой в белом. Всем нам тоже известны такие заклинанья, те самые, что нужны для того, чтобы выставить что-то в совершенно ином виде.

У Муки была своя любовница в доме, и кому было какое дело, что любовница ее служила подручной повара, воровала мясо, соль и сало и устраивала в деревне пиршества для всех сирот и всех кошек? Никому, кроме самой Муки, дела не было до того, что частенько стояла она на коленях на кухне в муке́ и сахаре, дни проводила, давая работу языку под фартуком у девчонки, обминая пальцами ее бедра, словно тесто месила. У Муки каждая коленная чашечка могла бы в чумичке уместиться, а по коже ее будто печатные валики с цветками прошлись, какими обычно украшают печенья к чаю.

Мука ничуть не была одинокой при всем том, что была ведьминой дочкой. Заклятья ее матери только на мужчин действовали. Для любого же, кто не мужчина, Мука была доступна. Нехватки же таковых не ощущалось, даже в этом доме дочерей. Всего обитали в нем восемнадцать женщин, и ни одна из них не предназначалась в жены мужчинам, за, наверное, единственным исключением Бернардины, которая аккуратненько от своего мужа избавилась. Чувства Горячки, Ломоты и Корчи были те же, что и у Муки. По всей деревне было полно женщин, приглашенных ученых и разъездных торговцев, мужские костюмы которых скрывали совсем не то, что выставлялось напоказ. Были в деревне и личности вовсе без пола, лица, чья явь вполне оказывалась за рамками заклятия. Горячке вообще любовь была без надобности, разве что к небесам, и по ночам она глядела в окно спальни и пересчитывала звезды, строя пути их орбит. И потом была ведь еще и Слезка, единственная, кому хотелось чего-то от мужей. Сестры смотрели на нее и морщились. Зеленое платье. Волосы, выбивающиеся из косиц. Остальные тихо-мирно жили в доме, занимались своими делами, и заклятье матери их никак не касалось.

Заклятье было старомодно и глупо, как это часто случается с заклятьями, введенными в обман языками и шорохами за оконными рамами, обманутыми любовными посланиями, привязанными к чешуйчатым лапкам голубей. Кто из нас не пытался воспользоваться такого рода заклятьем?

М-р Дорнейл чуял запах моря, печеного теста, маринованного перца, дуновение прожженного шоколада, чуял, как танцует бабушка.

М-ру Дорнейлу по вкусу были сердца и слезы, а еще ему по вкусу была Мария Жозефа, потому как давным-давно она натолкнулась на него на пляже: вытащила из прибоя этот ужас, заключенный в медный сосуд, покрытый прилипалами. Кто-то забросил монстра в пучину, только монстры всплывают.

Бабушка тогда была молоденькой девочкой в белом платье, расшитом глазными яблоками. Она вовсе никогда не была хорошенькой. Занималась она шитьем да вышивкой, а еще тайно обучалась ведьмой из их деревни, обучалась всем на беду.

У Марии Жозефы были необычайно большие глаза, заостренное, как лисья мордочка, личико и волосы цвета полуночи. Волосы она укладывала на голове короной, скрывая, что стащила у соседней ведьмы несколько звездочек, чтобы украсить ее.

Найдя медный сосуд, она смекнула что к чему и обхватила его крепко своим маленьким кулачком.

– Ну и что ты там такое? – спросила она и улыбнулась, когда сидевший внутри зашептал ей в ответ.

– Чудо, – долетело изнутри сосуда, и то было все, что требовалось знать Марии Жозефе, чтобы пойти к отцу, одолжить у него тесак и содрать затычку, не дававшую монстру намокнуть во время его странствий по волнам.

М-р Дорнейл явился на белый свет голодным, сожрал сердце отца Марии Жозефы, и тогда она стала совершенно свободной дочерью, ударилась в вольный загул.

– Мы будем жить вместе, ты и я, – сказала она, свешивая с головы косы. М-р Дорнейл вполне удобно устроился во внутреннем дворике дома на сотню лет и больше, время от времени он ощущал голод, и время от времени его кормили сердцами мужей. Мужей было много, много было и сердец. М-р Дорнейл растолстел и обленился за дверью, находил утешенье в косточках, а дом разрастался, вмещая его.

Нынче ему опять было голодно.

М-р Дорнейл воспользовался одним щупальцем, чтобы подсматривать в замочную скважину – за дочерьми. Монстр вжимался в дерево, пробуя себя. Он призывно кричал в дом, тужился, однако замки держали надежно.

– Я его слышу, – сказала Ломота.

– Опять орет, – кивнула Корча. – Жуть.

Щупалец шарил под дверью, извиваясь, как червяк после грозы. Дочери содрогнулись, и Мука ударила в колокольчик, призывая слуг.

Снаружи же строем шли козы, прокладывая себе путь и ведя за собой торговца книгами. Или, может, торговец книгами привел их. В любом случае земля дробно подрагивала, слышалось топанье, будто быки бежали или верующие паломники шли, но если глянуть козам в глаза, то те в боковом свете блистали воинственно. Козы трусили к вилле, и у каждой был свой собственный план.


Сестрицы сошли вниз. Дом пропах чесноком, который одна из прислужниц развесила повсюду, может, чтобы скрыть запах трупа, а может, чтобы досадить их матери.

Бернардина не была вампиром. Ведьмам чеснок нипочем, так же, как и лилии или колья. Да и в доме особо приятно никогда не пахло. А монстр источал особенную вонь.

Мука прикрыла нос платочком и старалась не глядеть на тело старика. Старик этот ничего никому не оставил. Как-то, в последние годы, он съел свои сбережения: монету за монетой, банкноту за банкнотой, – а потом выложил это в виде дерьма прямо во дворе. Так оно там до сих пор и схоронено, никто не пожелал его извлечь.

Пять дочерей уселись напротив плоского старика на предназначенном им диване по случаю, тот самом, на каком обивка вызывала чесотку, а никакого покрывала не было вовсе. Было им сыро и темно, как в грозовую погоду, и ждали они, когда весь город придет к ним выразить почтение.

М-р Дорнейл тоже ждал.

Как-то ночью Слезка вылезла из окна своей спальни и побежала по крышам, пока не увидела внизу на улице своего будущего мужа, продававшего книги с прилавка: рукава закатаны по локоть, пара толстенных очков в проволочной оправе, в жилете из набивного шелка. «Вот, – подумала она. – Вот он, мой муж».

– Взгляните сюда, – призвала она, и он взглянул. Она подняла юбки, показав сначала свои икры, потом коленки, потом свои бедра, а потом зажала юбки меж ног, чтобы показать ему округлые формы своей… У парня глаза на лоб полезли.

– Да кто ж вы такая? – спросил он.

– Ведьмина младшая дочка, – ответила Слезка, поигрывая своей косичкой школьницы. Она притворялась, будто намного лучше, чем была. Была же она не так уж и хороша. Она побывала у матери в мастерской и съела так много марципанов, что легко могла бы обратиться в сову. Стоило ей лишь юбки свои развести, она бы смогла слететь прямо на него, но она того не сделала. Нет никакой пользы обнаруживать все свои способности при первой встрече. Она не хотела его пугать. И так видела, что он человек хорошо воспитанный, что прилавок его полон книг в кожаных переплетах. У него была собственная лошадь, а семья их владела особняком с мраморными полами. Он не был всего лишь продавцом книг. Он был мужчиной, на которого ей стоило потратить время.

Она подняла юбку еще на дюйм повыше и показала ему трусики, украшенные зелеными змейками, – каждая была вышита шелковой ниткой и до того походила на живую, что, казалось, ползла, извиваясь.

Месяцы миновали с тех пор, и Слезка терпеливо ждала предложения. А вовсе не траура, на который у нее вовсе не было времени.

Бабушка выскочила из своей спальни и понеслась вниз по лестнице, крохотуля-фурия да и только. Она затопала, и сестрицы вздохнули.

– Опять бабуля пляшет, – сказала Горячка.

– Бабуля наслаждается похоронным оркестром. Он мне всю прошлую ночь спать не давал, пока глаза не посохли, – заворчала Ломота.

– Я десять лет не спала, – с превосходством произнесла Мука. – Надень плащ, Слезка. Мне видно край твоей зелени. Ты думаешь, что это тайна, а оно не так.

– Должна же я что-то и для себя иметь, – огрызнулась Слезка.

– А я красную ленточку ношу, – сообщила Ломота.

– Где?

Ломота улыбнулась и отвечать не стала. Остальные сестрицы засопели. Ломота всегда была Ломотой, а сами они всегда были самими собой.

– Бабуле нельзя опять волю давать, – заявила Слезка. – Она нам репутацию испортит. Ни одной так никогда мужа и не найти.

Сестрицы посмотрели на нее. Из них она была единственная с репутацией. Единственная, кто мужа хотела. Остальные сочли, что этот план не жизнен. Не было у них никакого интереса ходить за м-ром Дорнейлом и кормить его, они считали сестричку дурочкой, если та воображает, что сердце ее мужа не пойдет монстру на ужин. Слезка была романтиком, остальные сестры – прагматиками. Они отлично привыкли обходить трудности заклятий.

Слезка взглянула на прелестные длинные волосы бабушки и подумала, что сумела бы спрясть из них шелк и пустить его на свадебное платье. Она возьмет на себя управление книжной лавкой и прочтет каждую книгу в ней перед тем, как ее продать. Будет нежно ухаживать за ними, ни единому книжному червяку не позволит пробраться на книжные страницы. Будет начищать переплеты, как добротную обувную кожу, и протирать золотые обрезы мягкой тряпочкой. Ее муж будет пить шерри каждый вечер, пока она будет читать при свете свечей. Слезка была очень молода. Она считала, что только это и имеет значение.

В дверь звонили, а по крыше кто-то галопом носился. Во всем доме прислужницы настороженно замерли. Похоронный оркестр перестал играть.

Бернардина сошла вниз по главной лестнице, связка ключей позвякивала у нее на поясе, обутые в черные тапочки ноги ступали осторожно, как копыта, в полной готовности была небольшая коллекция из ножей, шнурков, горшочков и шафрана.

Торговец книгами просунул голову в дверь, удивленный отсутствием приветствия.

– Вы пришли! – выкрикнула Слезка.

Летучие мыши пустились в полет из широкополой шляпы. Две козы на крыше плясали тарантеллу. Остальные козы выжидали. Они были повсюду.

М-р Дорнейл потянулся, предвкушая свои последующие пятьдесят лет.

Кто из нас не пытался удержать любовь в доме? Она всегда сопротивляется, сжигает себя в керосиновых лампах, складывается в грязное белье, подготовленное для отправки в прачечную. Она противится замкнутости, выворачивается через цепочки карманных часов и прячется в клювиках цыплят только затем, чтобы вылететь из них, когда те принимаются клевать свой корм. Она отправляется в полет, пристав к меху или оперенью животных, к крыльям летучих мышей, к чешуе рыб, и особенное удовольствие ей доставляет обернуться вокруг чьего-то пальца, обвив чье-то обручальное кольцо, и отправиться на поезде. Что есть любовь, как не голод?

Торговец книгами пришел в дом без шляпы, и м-р Дорнейл наблюдал за ним в замочную скважину. В этой груди было сердце, да, жирное и трепещущее сердце, сердце, которое монстр с удовольствием потушил бы.

Торговец книгами присел на диван напротив дочерей.

– Я принес цветы, – проговорил он и вытащил цветы из пиджака. Сделаны они были из бумаги и опрыснуты лимоном. То был сплющенный букет цветочных букетиков, и стоило тряхнуть его в воздухе, как он раскрывался пышной бело-розовой и красной копною, вся она была исписана стихами какого-то старинного поэта.

Цветы из страниц, раскрашенных и тщательно сложенных, может, в сотню роз из бумаги, и Слезка подалась вперед, чтобы взять их у него, но Бернардина взяла букет и вручила его опешившей Муке.

– Это что такое? – вскинулась Мука. – Это похороны. Мы скорбим.

Ей этот торговец книгами был вовсе не интересен. Жилет на нем был цвета хурмы, и у него была бородка. Бородки Мука ненавидела. Она вообще всех мужчин ненавидела. Представление о муже было ей так же чуждо, как и пахнущие лимоном прозаические розы, так же чуждо, как шипы, которые она могла оборвать кончиками пальцев.

Как раз тогда через комнату прошествовала подручная повара с полными руками миндального печенья, попка ее, округлая и упругая, напоминала свежий каравай из духовки. Мука следила за нею, не издавая ни звука. Она-то представляла себе, что не будет никакой помолвки для нее в ее-то тридцать девять лет.

Бернардина посмотрела на идеальное сердце молодого человека и кивнула. Кот по кличке Хвать гонял по всему дому, все когти его были в располосованном розовом шелке.

– Этот мужчина женится на моей старшей дочери, – возгласила Бернардина, и у Слезки с Мукой перехватило дыхание.