Дети Лавкрафта

Они снесли копер, выстроенный над стволом, а заодно и здание подъемника клети со вспомогательными бараками. Все, что для этого требовалось, – динамит. Потом они ссыпали весь деревянный хлам и каменный мусор в воронку, пока это все не застряло в штольне, как рыбья кость в горле. Добавили несколько брезентов уже отработанной пустой и скальной породы. Насыпали, разровняли – дело отлично сделано. Вместо настоящей заделки что-то вроде пробки в горлышке бутылки.

– А всерьез расшатало это все после стольких лет, – сказала Де Салво, – наводнение, что произошло у вас здесь пару лет назад.

Большинство людей считают, что наводнения случаются только на реках, озерах, на океанах. Но тем из нас, кто живут среди гор, о них тоже кое-что известно. То, что порой связано с вершинами и долинами, так это целая система воронок, которая способна принять воду от проливных дождей на площади обширного региона и слить ее в узкую местность. В редких случаях, при капризах погоды в короткое время может выпасть вполне достаточно дождей, чтобы переполнить обычные каналы.

Две осени назад дождь, начавшийся одним сентябрьским утром, не прекращался четыре дня. Вместо того чтобы промчаться к Атлантическому побережью, гроза задержалась и неспешно кружила на одном месте. Вела она себя, по словам метеорологов, как тропический шторм.

Нашей округе повезло: она на высоте расположена. Наихудшее из увиденного нами – это полные воды газоны, прибитые кусты с деревьями в палисадах да несколько плохо изолированных подвалов, превратившихся в грязные пруды с водой по колено.

Мы и не знали, что вместо того, чтобы отполоскать нас хорошенько, миллионы галлонов воды с ревом неслись по системе тоннелей далеко под землю. Земля в нашем регионе часто напоминает соты, где ячейками служат штольни шахт, известных и позабытых, и вполне возможно, что некоторые из них в конечном счете соединяются, хотя вроде бы такого никогда не предполагалось.

«Текамсе № 24» – одна из таких.

Хотя всего несколько дней понадобилось, чтобы разрушить державшееся в неприкосновенности с 1927 года, пробку вымыло не сразу. Скорее, она медленно, в течение девятнадцати месяцев, поддавалась, пока всего-то и осталось, что корочка дорожного покрытия, не способная дольше выдержать вес автомобиля. После этого стало делом случая: кто окажется неудачником?

– Как там глубоко? – спросил я. – Если вы даже не нашли машину Дрю…

Де Салво при моих словах ожесточилась. Машину нашли, или посчитали, что нашли.

– Шестьсот футов[40] главного ствола. У нас есть карта, изданная в двадцатые годы, но, как представляется, она не полная. – Де Салво поняла, что мы ожидали большего, пусть даже известие и было бы плохим. – Вот главный ствол. Он вертикальный. Судя по карте, они спустились на четыре штольни. Они горизонтальные. Шли по угольным слоям, так что пришлось разделиться по так называемым штрекам. Но на глубине восьмидесяти футов оказался так называемый наклонный ствол, отходящий от вертикали на сорок градусов. На карте его нет. Не знаю, пробивали ли его одновременно, или он был еще раньше пробит и на него наткнулись, или что еще. Если этот ствол более ранний, то больше нет никакого признака соответствующего выходного отверстия на противоположной стороне ствола вертикального. Так что ума не приложу, как тут разобраться. Просто я знаю, что пробивается либо тот, либо другой. Вертикальный или наклонный. Никак не оба.

– И машина находится в наклонном стволе. Вы к этому клоните?

– Это всего лишь возможность. Если бы машина пролетела весь главный ствол, она должна бы быть на дне, в отстое. Но ее там нет.

Сидевшая все это время на краешке дивана Кэйти не выдержала:

– Как? Как может падающая машина так вот менять направления?

– Единственное, что можно бы предположить: сор или завал на пути машины вниз отклонил ее. Некоторые из деталей копра побольше, чем железнодорожные шпалы. Копер – это каркас, который держит клеть, как называют лифт для шахтеров, а также идущие вверх и вниз угольные вагонетки, так что его опоры должны быть очень крепкими и стойкими. Если одна-две прогнутся в главном стволе, в нужном месте, они могут сыграть роль пандуса. Сейчас там таких нет, но их могло бы выбить при ударе после того, как машина направилась в наклонный ствол.

– Вы говорите нам об этом так, будто это все еще теория, – бросила Джинни, лицо которой заострилось, а глаза сузились. Обычно она чаще казалась скорее старшей сестрой Кэйти, нежели ее матерью. Только не сегодня. – А значит, на самом деле вы до сих пор машины не видели.

И тут в ответ пришло:

– У входа в наклонный ствол обнаружен частичный обвал тоннеля. По меньшей мере футов на двадцать[41]. Обвал, как утверждают, свежий.

Мысль во мне еще теплилась, пусть шатко и неловко, зато чувств больше не было. Я уже был не я на самом деле. Кто-то другой управлялся с мыслями, а я лишь тупо, беспомощно за этим наблюдал. Предположительно машина Дрю могла бы прокатить до самого дна, расстояние никому не ведомое. Это уж, поверьте, наихудший сценарий.

– Сожалею, – произнесла Де Салво.

Вот тогда-то и мои надежды потащились вниз по стволу, а мысль снова увидеть Дрю стала ускользать. Никто не сдавался. Это я знал. Только теперь это, могло статься, превращалось в операцию по извлечению тела. Как и любая операция по спасению, она потребовала бы напряжения сил и немалого времени, времени, какого у Дрю не было. Потому как, уж что-что, а это-то я знал: если б была у него возможность выбраться из машины, он бы выбрался. Стал бы карабкаться обратно по наклонному стволу, пробираясь через всякую грязь, и все легкие прокричал бы, пока кто-нибудь не заорал в ответ.

Таким был Дрю, каким мы его знали и любили.

– Вот и все, по сути, что я могу рассказать вам сейчас, – произнесла Де Салво, явно намереваясь уйти, но колебалась, словно это было бы невежливо без нашего позволения.

– Еще одно, – подал я голос. – Известно ли вам, отчего так спешили завалить шахту? – Почти столетие назад люди пошли в обход правил, и это дотянулось до нынешнего дня. Не было у меня желания постоянно выяснять, почему. Желал, чтоб моя ненависть к этим людям была полностью осознана. – То есть что, алчность? Или просто лень одолела? Или какая другая причина?

Какое-то время Де Салво сидела, обдумывая вопрос.

– Сделано это было спустя несколько месяцев после шахтерских бунтов 1927 года. Вы слышали о них?

Я – нет. Но когда залезаешь во времени в такую даль, зачастую наталкиваешься на бучу вокруг какой-нибудь шахты.

– Тогда, может, потерпим еще денек? На вас и без того столько свалилось. В любом случае я в подробностях не лучшим образом разбираюсь. – Она ткнула на своем телефоне в несколько кнопок, потом быстренько написала что-то на обороте своей визитки. – Вот с кем вам стоит поговорить. Уэсли Макнаб. Он историк шахт. Расскажет вам, о чем только узнать пожелаете.

Я проводил ее до двери, уловив за минуту выражение ее взгляда и то, как стиснула она зубы: не хотела, значит, говорить при матери и сестре-двойняшке, на ком и без того уже лежал груз тяжелее, чем они могли вынести.

Но теперь, когда у нас возникало понимание, спросил:

– Все так плохо?

– Кто-то сказал мне, что вы когда-то работали в ФБР. Если вы такой же, как и все остальные мои знакомые с опытом этой службы, то достаточно повидали, чтобы… э-э, принизить оценку человечества в целом, скажем так. Или я ошибаюсь?

Я покачал головой: нет.

– Вы не ошибаетесь.

Она слегка поджала губы, отчего рот придал ее лицу выражение суровости.

– «Текамсе № 24» должна была завершить это целиком и полностью.




Укрытые шторами, мы следили за их работой из наших окон.

Журналисты поналетели с самого начала, потому как этой братии лучше других известно, чем это обычно кончается. Меня все больше раздражала толпа зевак, относившихся к случившемуся как к чему-то вроде развлекаловки на выходные. Они топтались на газонах, пока хозяева домов не гнали их прочь, после чего переходили на соседние. Большинство были, похоже, из тех, кто уповал на худшее, чтобы посчитать свою прогулку стоящей. Наш сосед Дейл устроил перепалку с двумя такими и потасовку еще с одним.

Вот кого они и впрямь должны бы страшиться, так это Джинни. Просто они этого не знали. Она обучала женщин приемам самообороны повсюду: отсюда до Аллентауна, проводила однодневные семинары на юге до самой Филадельфии. Любого уложить смогла бы. Джинни негодовала на зевак через окно, потом отвернулась. Она к дисциплине привычна. Провальная дыра – единственное, что имело значение.

– Те люди виноваты в этом, – выговорила она. – Могилы бы их разрыла и кости бы их в ту дыру побросала.

Спасатели окончательно разблокировали наклонный ствол в понедельник утром и пробились к машине, которая пролетела вниз по склону больше четверти мили[42]. Души наши как воспарили было при этом известии, так и стремглав упали, когда было доложено, что Дрю в машине или где-нибудь поблизости от нее не обнаружен.

Они прощупали отстой на дне вертикального ствола на тот случай, если вдруг Дрю совсем выбросило из машины, но я знал: там они его не найдут. Он исправно пользовался ремнем безопасности. Нет, его по склону надо искать.

– Может, у него сознание помутилось, – убеждала Кэйти. – Если он ударился головой, может, он по инстинкту действовал. Когда попадаешь в беду…

Прокладываешь путь под горку.

Такие инстинкты присущи лыжнику, у какого голова закружилась или он в темноте оказался. Дрю на лыжах с шести лет стоял. Теперь это был складно сложенный малый с лохматой шевелюрой, кто учил других шестилеток, как съезжать по снегу с гор, и слалому. Когда двойняшки окончили школу, Кэйти уже знала, чем ей хочется заниматься и где, а Дрю так и не мог выбрать колледж, как не мог и сказать, когда будет готов к выбору. С такой меркой, как жизнь, что значит год-другой для того, чтобы узнать получше самого себя?

Впрочем, кататься на лыжах он любил и щедро делился своим восторгом от этого, будучи до смешного терпелив с ребятишками, так что был своим на склонах Поконо. Сезон растянулся до первой недели апреля, и вот уже неделю как он был дома. Дрю всегда считал, что дома он в большей безопасности.

Прокладывай путь под горку. Потому как под горой – помощь.

Трудность с этим треклятым наклонным стволом была в том, что на расстоянии примерно в два городских квартала от точки, где машина встала, склон уходил под воду, по-видимому оставшуюся после паводка девятнадцатимесячной давности.

Так что надежды наши еще и тонуть стали.

Вызвали самого сообразительного на свете дайвера, опытного в исследовании затопленных пещер, кто оценил здешние условия как худшее из всего им виденного на свете. Его фонари не на многое годились в этой черной, илистой воде. Никаких карт, темень хоть глаз коли, видимость в пределах дюймов, возможность еще одного структурного обрушения… Никому не нужно было рассказывать мне, что таким опаснейшим делом ныряльщику не приходилось заниматься никогда. И ради нас. Чтоб разум наш был в покое.

Когда он, проведя несколько часов под водой и не обнаружив тела, собрал вещички, у меня в душе уже не осталось ничего, с чем можно бы поспорить.

К концу недели утешаться стало нечем, а утешать некому. На улице только оставалась большая, мешающая дыра, которую требовалось заполнить. Начали грузовиками ссыпать в нее камни и землю, потом заливали одним замесом бетона за другим.

– Нельзя позволять им делать это, – твердила мне Кэйти, исступленная едва не до слез. – Дрю не мертв. Я бы знала, если б он умер.

Нет горше чувства неудачи, чем показать перед своими детьми, насколько ты на самом деле несостоятелен. Не супергерой для своего сына. А теперь для своей дочери – беспомощный перед бюрократией, пытающийся пустить в ход логику, чтобы заставить ее принять немыслимое. Я не отрекался от Дрю, смиряясь с тем, что он погиб. Просто признавал, что он был бы там, внизу, в ожидании спасателей, если бы сумел уцелеть.

– Ты ошибаешься. Ты ошибаешься, – твердила мне Кэйти. – Тебе было бы легче согласиться с тем, что я знаю, если бы мы были одинаковыми? Если бы я была его братом или он был бы моей сестрой, и мы были бы в точности похожи? – Она покачала головой, ставя крест на мне, если не на Дрю. – Все равно есть это у двойняшек. Все равно ты не понимаешь.

Утешение искать в чем угодно, что до меня, то единственным источником, откуда оно исходило, было смотреть за тем, как разбредались зрители безо всякого вознаграждения.

Никакого тела для вас, проклятая вы лига упырей.



Привыкание шло медленно.

Неделями Джинни двигалась, чаще обходясь молчанием, держась от меня подальше. Часами лежала она, свернувшись в клубок, на кровати Дрю. Открывала его гардероб и зарывалась лицом в его одежду, горе ее отдавало чем-то звериным: вобрать в себя его запах, словно это помогло бы найти его по следам. Я стал опасаться, что мне уже никогда полностью не вернуть ее.

Больше всего она оживала, когда звонила Кэйти, вернувшаяся в Питтсбург и старавшаяся закончить семестр, в котором очень многое упустила. Мне было заметно, что когда Кэйти звонила, то говорила с матерью о Дрю так, словно бы он все еще был в живых. Помогало ли это? Я уже больше разобрать не мог, что здраво, а что нет.

Вам бы переехать, советовали нам люди. Я понимал, о чем они думали. Всякая наша с Джинни поездка по этой улице обращалась бы в прокат по могиле нашего сына. Как, скажите на милость, творить такое и как избежать такого? Что до соседей, то, возможно, и тут себялюбие причастно: если бы мы остались, то служили бы напоминанием о том, что и соседи раскатывают по могиле.

Мы с Джинни поговорили об этом, хотя бы для того, чтобы открыто выяснить: для нас поступить так невыносимо. Это было бы вроде попытки стереть его, изгнать из памяти.

Там, внизу, нет Дрю, решили мы. Он ушел. Та же часть его, что осталась, она тут, в этом доме. В этом доме. Во дворе. В этом дворе. Вон в том клене у ограды, который мы посадили саженцем, когда Дрю было пять лет, и я помню тот день, помню, как он думал, что помогает. С собою этого не возьмешь. Наш задний двор был первым лыжным склоном Дрю, когда ему было шесть, и он каждый свежевыпавший снег утаптывал в склон ради трех секунд радости зараз. Спальня – это его цвет, мы разрешили ему самому выкрасить ее, когда ему было четырнадцать, и помним, как были расстроены, когда ему пришлось заниматься покраской пять раз за восемь месяцев, чтобы добиться идеального сочетания синего и белого. Все это – он. Нельзя нам отдавать этого чужим людям. Только не сейчас.

Так что мы остались, и никто так категорически не настаивал на этом, как Кэйти.

Как, скажите, Дрю было бы найти нас опять, если мы не остались на месте?



Наша прохладная осень сменилась летом, чье влажное тепло словно укрыло нас вареным покровом. Прошли уже недели лета, когда я решил, что пришла пора дознаться. Гнев еще горел – и всегда будет. Я ненавидел людей, оставивших сей мир десятки лет назад, чья компания перестала существовать еще до Второй мировой войны. Мне нужно было дознаться: кто и почему.

Я вытащил визитку, которую дала мне геолог штата, из-под магнита на холодильнике и позвонил по номеру на обороте. Ее историк шахт, Уэсли Макнаб, моего звонка ожидал. Он согласился встретиться со мной в Уилкс-Барре у себя дома, опрятном двухэтажном особнячке, укрывшемся от улицы за какими-то очень старыми деревьями.

– Сочувствую вашей утрате, – сказал он в дверях. – Эта забытая богом шахта все еще, до сего дня, приносит несчастье.

При ходьбе Макнаба перекашивало на один бок, он неуклюже переступал на левую ногу, которая явно была на протезе. Борода его торчала во все стороны, в волосах ее было больше соли, нежели перца, как у человека, кому требовалось напоминать: пора бороду подстричь, – а щеки были обветренными, как у человека, кому приходилось много времени проводить среди суровых стихий.

Он провел меня в большую спальню, обращенную в кабинет. Порядок и опрятность кончились на пороге этой комнаты. Она превратилась в холостяцкую берлогу задолго до того, как кому-то пришло в голову пустить в оборот самое название: заставлена шкафами и книжными полками, древний круглый стол, за которым более чем хватало места, чтобы славно послужить на какой-нибудь сельской почте. Старинные киркомотыги украшали стены наряду с квадратными фонарями из помятого олова. На полках лежали шахтерские каски с первыми электролампами и еще более старые шляпы, приспособленные под карбидные лампы. Десятилетия уходят, чтобы комната приобрела такой вид.

О, она не предназначалась для приема гостей: стул, на какой я сел, был принесен из кухни.