Дети мои

* * *


Однажды (это было уже в начале осени) Бах по устоявшейся привычке пережидал ночь в ялике. Не спал: просто сидел, оглаживая прохладные от утренней влаги борта лодки и размышляя, как выросла за прошедшее лето Анче: ей исполнилось десять, но ростом она вполне могла сойти за тринадцатилетнюю – скоро грозила обогнать щуплого Баха. В этом близившемся моменте, когда Анче посмотрит на него сверху вниз, чудился Баху какой-то тайный смысл или рубеж. Не за этим ли рубежом ждет расставание? Ерзая на банке, долго отгонял от себя картины прощания с детьми: прощание на опушке леса, прощание в доме, прощание на утесе… А затем – ухватил топор за гладкое топорище и рубанул по податливому деревянному боку. Брызнули щепы. Он рубанул еще… Когда в лодочном боку образовалась дыра – достаточная, чтобы просунуть ладонь, – кинул топор на камни и, запахнув на груди тужурку, рухнул в лодку. Уткнул лицо в ладони – не то от охватившего сожаления, не то от стыда – и замер…

Разбудил его громкий окрик.

– Эй, на берегу!

Бах поднял голову, озираясь полуслепыми со сна глазами. Высоко в небе – солнце. На реке, аршинах в десяти от берега, – лодка. В лодке – гребец, молоденький парнишка в выцветшей гимнастерке без погон и суконном картузе.

– Здорово, дед! – парень улыбался радостно, как доброму знакомому (и даже с берега Бах различил, какие белые у него зубы). – Один тут кукуешь – или неподалеку еще граждане имеются?

Парень говорил по-русски, но, заметив смущение Баха, повторил сказанное по-немецки; не уловив на лице собеседника и проблеска понимания, вновь перешел на русский.

Бах поднялся в лодке и замахал руками, словно отгоняя от себя стаю комаров: уходи! прочь!

– Что ж ты неласковый какой! – Парень расхохотался, затем стабанил веслами, и лодка крутанула носом, поворачивая к берегу. – Я ведь не в гости к тебе лезу. Я – государственный работник, при исполнении самых что ни на есть государственных обязанностей!

Отдельные слова Бах понимал и даже улавливал смысл фраз, однако возбуждение мешало сосредоточиться. Чужая лодка приближалась, а парень кричал все громче – вероятно, подозревая собеседника в тугоухости. Бах заметался по берегу, не зная, как спровадить нежданного визитера или хотя бы заставить замолчать. Поняв, что чужак вот-вот причалит, поднял камень и бросил в приближавшееся судно.

– Ах ты агрессор! – Парень опустил весла в воду, тормозя движение лодки к берегу. – Мы безграмотность ликвидируем, чтобы внуки твои в просвещенности жили и умственном процветании. А ты – булыгой в меня. Стыдно, дед!

Бах поднял еще один камень, крупнее и тяжелее первого.

– Ты мне только одно скажи, – не сдавался парень, колыхаясь в лодке с поднятыми веслами – не подплывая ближе, но и не удаляясь. – Письму и счету обучен? Перо в руках держать умеешь? А фамилию свою надписать? А десятки с единицами сложить? Или только камнями бросаться силен?

Бах стоял, угрожающе покачивая булыжником.

– Да не бойся, ругать не буду! И учить тебя сей же час азбуке – тоже не буду! У нас на то другие люди имеются. Переписчик я и агитатор – всего-то! Мое дело – галку в графе поставить: грамотен ты или неуч. И все! Ну, признавайся: грамотен? Или неуч?

Парень кричал громко – наверняка было слышно и на хуторе. Бах не понимал, как оборвать эту громогласную речь. Напрягая дрожащие руки, он поднял камень над головой: еще слово – и брошу!

– Ну и черт с тобой! – обиделся агитатор. – Сиди в своей берлоге и лапу соси! Обойдется как-нибудь без тебя прогрессивное человечество!

Он схватился за весла и уже ударил было ими по воде, разворачиваясь, когда с утеса раздалось протяжное:

– Э-эй!

Анче летела по тропе вниз – вскинув руки и едва касаясь ногами земли. За ней, хватаясь за кусты и скользя пятками по сыпучему склону, пылил Васька.

Бах замер от испуга: не оступилась бы! не упала на крутом спуске! Но ступни Анче были легки и ловки: пронеся ее тело по склону, перелетели через камни на берегу и прыгнули в воду. И вот уже Анче стоит по колено в волнах, уцепившись руками за борт чужой лодки, лицо светится изумлением и радостью, губы то смеются, то кричат чужаку – что-то торопливое, страстное. Что кричат?

Следом подоспел и Васька – ухватился за лодку с другой стороны, тоже что-то застрочил возбужденно – не то спрашивая, не то утверждая. Что застрочил?

Бах стоял на берегу, прижимая к груди тяжелый камень и понимая, что происходит сейчас нечто серьезное, важное, – но не понимая, что именно.

– Слышь, чуждый элемент, – вновь подал голос агитатор, но в голосе этом не было уже ни прежней доброты, ни радости, один сплошной холод и строгость. – Что же ты – советских детей от советской школы утаиваешь? Прячешь от коллектива? С собой хочешь утащить – в мракобесие и трясину прошлого?

Бах сжимал камень все крепче. Камень был неподатлив – не желал сминаться. Пальцы болели от напряжения.

– Да только ничего у тебя не выйдет, враг! Агитаторы недаром по всей стране колесят – чтобы таких, как эти дети, из плена невежества освободить! А на таких, как ты, – управу найти, и покрепче!

Болела и грудь: Бах так сильно вжимал в нее камень, что грудина и ребра чуть не треснули.

Дети подбежали к нему – и закричали что-то умоляюще, запричитали, закружили рядом, заглядывая в глаза просительно. Галдели, касаясь пальцами его плеч, робко улыбаясь и кивая – так долго, что и он улыбнулся и закивал в ответ. Ничего больше не мог сделать – только улыбался и кивал, кивал беспрестанно. Они засмеялись счастливо, прижались к нему на мгновение – и кинулись к поджидавшей лодке. Бах продолжал кивать. Они уже не видели – карабкались через борт.

Агитатор погреб – прочь от берега.

Дети кричали Баху что-то пронзительное, махали руками.

Бах кивал в ответ и улыбался.

– Эй, дед! – подал голос агитатор. – В Покровск я их свезу, в детский дом-интернат имени Клары Цеткин. Может, и не примут еще. Детдома-то нынче все битком! Если не примут – завтра же вернутся к тебе, я прослежу. Жди!

Бах кивал и улыбался.

Кажется, сгущались сумерки, когда он понял, что лодка с детьми исчезла за горизонтом. Понял, что все еще прижимает к груди камень, – аккуратно положил его под ноги.

А вот понять, что он сам думает или чувствует, у Баха почему-то не получалось. Не было ни мыслей, ни чувств. Голова была пуста – как ведро. И тело было пусто.


Бах ударил себя по голове – кажется, раздался звон. Ударил в грудь – кажется, звон раздался вновь.

Не зная, что делать ему дальше с этой звенящей пустотой и куда ее нести, он решил сесть на валун и сидеть – просто смотреть на вечный бег Волги.

Сел и начал смотреть.





25


В центре советской столицы, окруженный корявыми липами Бульварного кольца и плотной паутиной старомосковских переулков, спрятанный за зубцами кремлевских стен, в глубине сенатских покоев, стоял бильярдный стол. Могучие ноги его, напоминающие женские бедра, были сделаны из дальневосточного дуба, привезенного в подмосковную мастерскую цельным, в запечатанном товарном вагоне. Высокие борта и рама – из звонкого мордовского ясеня. Плита столешницы – из цельного же горного сланца, добытого в байкальских копях. Покрывающее плиту сукно было соткано из руна ставропольских мериносов, рекордсменов по длине шерсти; через несколько лет, во время первой Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, их наградят специальной медалью именно за этот показатель.

Пока же, в ноябре тридцать четвертого, длиной и прочностью шерстяных волокон наслаждались пальцы Андрея Петровича Чемоданова – медленно скользили по ткани, проверяя ее натяжение и истертость. Чемоданов стоял перед столом на коленях, уже долго стоял – то оглаживая сукно, то барабаня костяшками по лакированным боковинам и прислушиваясь к звукам, идущим из сухого дерева. Пальцы Чемоданова – уникальные: чувствуют и наметившуюся проплешину где-нибудь в углу стола, на подкате к лузе, и самую малую трещину в штапике, у борта. Да что там пальцы! Уникален сам Чемоданов, весь: от светлых, необычайно зорких его глаз, глубоко всаженных под лохматые брови, от знаменитых пшеничных усов, надежно прикрывающих плотно сжатый рот (и не поймешь, улыбается человек или так, губы морщит в недовольстве), – до легендарных рук с большими кистями, которые (если под настроение, да в теплой компании) такие чудеса кием на сукне выделывают, что хоть на кинопленку снимай. Шары по сукну летают – аж в глазах мелькает, а лузы – словно сами эти шары всасывают, один за другим, только успевай голову поворачивать. Посмотреть на знаменитые чемодановские удары собираются как на праздник – не все, только особо приглашенные. Одно слово – мастер.

Колени у Чемоданова крепкие, привычные, чуть не каждый день на них елозит: все кремлевские бильярдные – в его ведении. Раз в месяц – к каждому столу непременно в гости, с профилактическим осмотром: натяжение сукна, состояние рамы, прилегание бортов… Можно, конечно, и стоя по столешнице ладонью возить, но разве ж сверху все углядишь-услышишь? С колен – оно правильнее, да и к столу уважительнее. Ветеринар – и тот на табурет присаживается, чтобы корове бок выслушать. А тут вам не корова, тут – произведение искусства. Инструмент посложней любого музыкального. Высокая механика!

Когда Чемоданов, все еще коленопреклоненный, по одному прокручивал на столе бильярдные шары и наблюдал их медленное вращение, в помещение кто-то вошел – тихо, уверенно. Не поворачивая головы, Чемоданов понял: явился ученик. Ученик единственный, главный. Тоже, можно сказать, – уникальный.

– Ну как там наша слониха? – спросил ученик вместо приветствия.

– В порядке, не нервничает, – отозвался Чемоданов.

Слонихой между собой в шутку называли шары. Когда-то Андрей Петрович обмолвился, что точат их из бивней исключительно женских особей (из мужских тоже делают, но шары второго сорта, которых в Кремле, ясное дело, не водится), – с тех пор и пошло.

– А мне вчера показалось, одиннадцатый пошаливает.

Чемоданов отыскал одиннадцатый шар, закрутил повторно: сахарно-белая кость поплыла по изумрудному полю – шар оборачивался вокруг оси ровно, как балерина Лепешинская, дающая тридцать два фуэте на сцене Большого театра.

– Заберу в мастерскую, проверю, – Чемоданов убрал шар в саквояж; достал из войлочного футляра и выпустил на стол запасной.

– Партию? – ученик, не дожидаясь ответа, взял со стены свой кий армянского граба.

– Можно и партию, – согласился Чемоданов; у него в этой бильярдной кий был тоже свой.

Обычно уроки их проходили поздним вечером – раз в неделю, строго в назначенное время, невзирая на ожидавших в зале заседаний членов Политбюро или прославленных генералов, терпеливо сидевших в приемной, час за часом, с неизменно прямыми спинами и невозмутимыми лицами. Поначалу Андрей Петрович смущался осознанием того, что их с учеником неторопливые экзерсисы (“А давайте-ка мы еще тридцать раз эту же резочку повторим! И с каждым разом – чуть тоньше кладите удар!”) служат причиной задержки важных политических решений. Затем перестал – понял, что все ровным счетом наоборот: бильярд ученик любил, после класса выходил в мир отдохнувшим, в приподнятом настроении. А может ли быть для страны что-либо важнее, чем свежесть мысли и бодрость духа ее вождя? Если рассуждать вдумчиво, то опосредованным образом бильярд, без всякого сомнения, вносил немалую лепту в социалистическое строительство, да что там – был его необходимым условием.

Сейчас, очевидно, вождю был нужен вовсе не урок, а игра – настоящая, боевая, без поддавков и скидок на мастерство. Иногда – чаще после полуночи, а то и ближе к рассвету – вождь ощущал вдруг потребность поразмышлять над чем-то особенно сложным, не поддающимся решению в тишине кремлевского кабинета. И в спальне Чемоданова тотчас взрывался дребезжанием новый, установленный специально для таких случаев телефон, а у подъезда возникал черный автомобиль, готовый мчать проворно натягивающего штаны учителя к ожидавшему ученику – играть. Где блуждали мысли вождя, пока руки его лупили кием по шарам, Чемоданову было неведомо. Но поездки эти ночные любил, даже ждал: принимать непосредственное участие в решении государственных вопросов было лестно. Сегодня по удачному стечению обстоятельств сам оказался рядом в нужную минуту.

– Розыгрыш, – скомандовал деловито, сбивая шары на сукне в треугольник, а по бокам выставляя два битка – для определения очередности игроков.

Ударили. Рука учителя оказалась вернее: его шар, отскочив от заднего борта, пересек стол и послушно подкатился обратно к переднему борту; замер там, как приклеенный, не оставляя шансов битку соперника, – первый ход достался Чемоданову. Ну и поехали.

Играли всерьез, не торопясь. Впрочем, вождь никогда не торопился. Чего-чего, а умения сдержать порыв, тщательно обдумать ход, поиграть на нервах противника словно нарочитой своей неспешностью у него было – на троих с лихвою. Ходил вокруг стола – медленно; сухую с детства левую руку свою клал на сукно – медленно; медленно же приподнимал на ней чуть корявые пальцы, устанавливая в дугу; не спеша прицеливался – и вдруг стрелял кием по шару, сильно и звонко, словно из револьвера палил. Вот тебе и весь характер.

Чемоданов ни разу не видел, чтобы вождь заволновался – проглядел хорошую резку или киксанул второпях. Но и куража настоящего у него не случалось ни разу, хотя игрой увлекался уже лет семь. А без этого – какой бильярдист?! Так, шарогон второсортный, у которого игра всегда будет мертвая: ни красоты, ни трепета. А в кураже даже ошибка – по самонадеянности или с горячки – красива, потому как живая…

Кураж в бильярде приходит с опытом. Играет человек десять партий, сто, двести – и вдруг понимает: вот оно! Чемоданов по лицам игроков безошибочно определял, кто с искрой играет, а кто – без, на чистой технике. Быстрее всего вдохновение от игры ловили поэты (одна бесшабашная игра Маяковского чего стоила!) и, как ни странно, военные – не тыловые генералы, а настоящие бойцы. Видимо, давала себя знать горячая кровь. Буденный, Ворошилов – ах, как бились: лихо, наотмашь, чуть не ломая кии, чуть не вспарывая сукно! Кто-то скажет: ухарство и безрассудство, пустая удаль вояк. А Чемоданов – нет, он видел в той лихости красоту, дыхание бильярдного гения. И как же хотелось помочь ученику не просто овладеть правилами, а поймать игру, чтобы хоть раз – не ткнуть кием, а смальцевать по-настоящему, не загнать шар в лузу – а сыграть его, дорезать, положить!.. Но научить куражу, увы, нельзя. И объяснить на словах – тоже. Чемоданов пытался было, наедине с собой, – глупость одна выходит, словно перечисление симптомов болезни из медицинского справочника: холод в пальцах, распирание в груди, пустота в голове, невесомость в теле… А если – по-другому попробовать? Кий – и кисть, и смычок, и перо. А шары – и краски, и струны. А сукно – полотно. Взмах, удар – музыка!.. Нет, не рассказать, не описать. Невозможно.

Собственное педагогическое бессилие – неумение приоткрыть ученику главную тайну бильярдного искусства – угнетало Чемоданова. Казалось, он утаивает это важное знание, но что поделаешь…

Сегодня вождь играл неважно. Да что там! Положа руку на сердце, плохо играл, из рук вон плохо. Что-то держало его, сковывало и без того медлительные руки, не давало класть удары хотя бы с привычной тщательностью. И Чемоданов, который на боевой игре, невзирая на лица, чесал всякого – хоть посла, хоть наркома, а хоть и самого вождя, – скоро забил первый шар: один – ноль. Крякнул с досады: играл-то за себя, а болел – за ученика.

Крякнул и вождь: не любил, когда соперник открывал счет – ни в игре, ни в политике. Открывающий счет ведет за собой, навязывает свою логику и темп. Уверен в собственном преимуществе и транслирует его окружающим, а это опасно: зрители могут очароваться таким игроком.

Чемоданов, почти не глядя на стол, ударил еще раз. Кий цокнул о прицельный шар – тот, прочертив на зеленом сукне белую молнию, разбил кучно сбитые в центре стола остальные шары, и они резво разбежались по полю: один – прямехонько в лузу (два – ноль!), еще пара замерла по углам стола, в полупальце от лузных скатов. Взять выставленные шары можно было даром – их забил бы и новичок, впервые балующийся кием. Чемоданов и взял – сам не рад, а что делать?! чертовы руки сами шпарят! – вколотил в лузы клапштосами: три – ноль… четыре – ноль… На вождя уже и не смотрел – чувствовал, как тот мрачнеет, тяжелеет лицом.

Пятым выбрал сложный, плотно стоявший у борта шар, оставляя несколько простых на игре (противник легко сделал бы их в случае перехода игры). Выставив ладонь мостом на борте и высоко задрав кий, Чемоданов задумал ударить чуть сильнее необходимого, чтобы шар отскочил на пару миллиметров дальше цели – мазнул бы лузу по губе, но не попал. Прикрыл глаза от стыда перед самим собой и саданул кием от души, словно курсантишка-первогодок, демонстрирующий свою удаль: чок! Шорох кости о шерсть. Глухой удар в кожаную губу. Шар дернулся в створе, крутанулся по круглой скобке, заплясал судорожно, долю мгновения еще удерживаясь в воздухе сообщенной ему энергией, и – ухнул в лузу. Пять – ноль.

Вождь угрюмо наблюдал, как Чемоданов расстреливает его. Все правильно: не забил первым – расплачивайся. Точно так же он чувствовал себя полтора года назад, когда в Германии пришли к власти национал-социалисты. Это было в начале тридцать третьего. Выскочка-фюрер, даже не успев освоиться на посту рейхсканцлера, тотчас сделал выпад – как казалось тогда, вполне безобидный: германское посольство в Москве выступило с инициативой доставлять голодающим немцам Поволжья продуктовые посылки от родственников в Рейхе (Гитлер уже давно играл на “братской” теме: еще во времена своей предвыборной кампании обвинил правящую тогда партию в “голодной гибели братьев в дикой России”). Вождь поначалу не осознал всю серьезность этого шага. Дела в Поволжье шли неплохо – старательно выстраиваемая для мировой общественности витрина социализма сверкала успехами и достижениями: именно Немреспублика первой в стране закончила переход к сплошной коллективизации; именно там был произведен первый в СССР серийный трактор (“Карлик”, правда, сняли с производства, но это не помешало ему войти в историю). Полным ходом шла коренизация населения, одних только учебников и книг на немецком было закуплено в той же Германии на триста тысяч рублей золотом! А на студии “Немкино” сняли, смонтировали и выпустили в прокат собственный игровой фильм “На переломе” – это ли не плоды свершившейся культурной революции? Развивались и расцветали в Немреспублике пионерия, ОСОАВИАХИМ, Союз воинствующих безбожников… Да, тридцать второй год выдался в Поволжье не самым урожайным, но донесения с мест успокаивали: голод назывался “единичными фактами”, “сгущением красок” и “инструментом уничтожения кулацкого класса”. И германскому посольству было отказано в праве пересылать продуктовые посылки советским немцам – “по причине отсутствия голода в советской России”. Немецкая пресса разразилась по этому поводу гневными заголовками и ядовитыми статьями. Позже, оглядываясь назад, вождь осознал: история с посылками была первым ударом тщательно спланированной партии. Первым шаром противника, забитым в лузу.

Вскоре (и этого следовало ожидать) состоялась целая серия забитий: не отходя от стола, противник сделал с кия еще четыре шара подряд. В Берлине большим тиражом вышла и была разрекламирована в ведущих немецких газетах документальная брошюра “Братья в нужде!”, повествующая о трагической судьбе советских немцев (удар!). Там же открылась выставка, составленная из писем советских немцев проживающим за границей родственникам; посещение этой выставки стало для берлинцев равноценно походу в кинематограф на фильм ужасов, настолько ощутимо было в коротких, часто предсмертных строках дыхание близкой смерти (удар!). Информационное агентство печати Вольфа опубликовало антисоветское воззвание “Союза заграничных немцев”, призывающее весь просвещенный мир принять участие в помощи голодающим в СССР немцам (еще удар!). В банках Рейха открыли специальный счет “Братья в нужде”; одними из первых сделали взносы Адольф Гитлер и Пауль фон Гинденбург, по тысяче рейхсмарок каждый (и еще удар!). А в берлинском Люстгартене уже вовсю шла подготовка к антисоветскому митингу под названием “Путь немцев в СССР – путь к смерти”. После митинга были запланированы демонстрация и кружечный сбор.

– …Ваша игра, – спокойно произнес Чемоданов, отходя от стола.

Только что он ударил впустую, неудачно пытаясь взять сложную резку и оставляя на столе два умело выставленных по углам шара. Ход перешел к вождю.

– Игра моя, – согласился тот. – А шары вот эти, подогнанные, за номерами пять и семь, – ваши. Сами заготовили – сами и пользуйте. Не надо мне тут братскую помощь устраивать.

Пока они стучали киями, на улице стемнело. Чемоданов прошел к двери и щелкнул включателем – над столом вспыхнула раскидистая электрическая лампа в десять плоских конусов, залила игровое поле ярким светом – словно поставили посредине комнаты золотой сноп. Все предметы за пределами снопа исчезли – превратились в беспросветно-черные, стали единой темнотой: и стулья для игроков, и кожаный диванчик для зрителей, и стоячая пепельница, и витрина для киев, и окно, и развешанные по стенам фотографии, да и сами стены, да и все, что находилось за ними. Не осталось в мире ничего, кроме этого зеленого сукна, белых шаров на нем и двух людей, настороженно круживших вокруг едва различимыми тенями. Полностью виден становился лишь тот игрок, кто выныривал из тьмы и склонялся к столу для удара. Сейчас это был вождь.

Он все не мог отделаться от неприятных воспоминаний о том, как лихо начал игру против него германский фюрер. Вся эта разнузданная кампания в помощь “голодающим немецким братьям”, от которой за версту разило политической конъюнктурой, была фальшива насквозь и состряпана так грубо, что поначалу скорее удивила, чем насторожила. Советская сторона даже растерялась от столь наглой и напористой лжи. Затем собралась и дала отпор – заявила официальный протест. “Правда”, “Известия”, “Труд”, “Огонек”, “Красная звезда” схлестнулись с “Berliner Tageblatt”, “Lokal-Anzeiger”, “Völki-scher Beobachter”, “Deutsche Allgemeine Zeitung”. Счет был размочен, но очевидный перевес уже был на стороне противника.