Диковинные истории

Когда она отъезжает от стоянки, авто-автомобиль задает ей несколько рутинных вопросов – в частности, желает ли она послушать музыку и какую, не нужно ли повысить или понизить температуру в салоне, использовать ли ароматизатор воздуха. Добавляет также, что в цену поездки включены разговоры на выбранную тему, и монотонным голосом начинает перечислять: «Область функционирования имплантационных медицинских страховок», «Выгодные инвестиции – рынок недвижимости в Гренландии», «Переход с двупольной системы на однопольную, затраты и прибыль», «Как бэби-дизайн стал частью эволюции», «Здоровье – антропогеронтология – перспективы развития»…

– Нет, спасибо, – отвечает она и повторяет, чтобы не осталось сомнений: – Нет. Нет.

Воцаряется благословенная тишина, хотя на мгновение у нее появляется иррациональное ощущение, что авто-автомобиль разочарованно хмыкает. С этого момента он управляется сам, через спутник, равномерно, стабильно, двигается почти бесшумно, не обгоняет, не нарушает правил, не совершает рискованных маневров, пропускает пешеходов на переходах и при помощи огромного количества всевозможных датчиков предупреждает столкновение с животными, даже такими, которые выскакивают прямо под колеса. Женщина забивается в угол и укрывается курткой, хотя ей вовсе не холодно.

Вот что ей снится:

– Смотри, – говорит старшая сестра.

Они стоят над раковиной в их старом доме; какой-то праздник, они готовят угощение.

Она смотрит на руки сестры и с ужасом видит, как те исчезают под струей воды, льющейся из крана. Размываются, растворяются, словно сделаны изо льда.

– Смотри, – говорит сестра, поднося два обрубка к глазам. – Они мне больше не нужны.

Ей снилась сестра, к которой она едет. Рената.



Это заведение находится далеко от аэропорта, так что путешествие заняло три часа. Авто-автомобиль ехал по все более сужающимся шоссе, на которых появлялись характерные желто-красные указатели с двумя буквами: TF. «F» была чуть приподнята, так что логотип напоминал лестницу, ведущую вверх – в «Transfugium» человек вступал, словно на Землю Обетованную, эту отдающую мистикой символику еще усиливали приз-матроны, на которых светились фантастические картины дикой природы. Она смотрела на них равнодушно, ничуть не впечатленная, по каким-то причинам привязанная к тому, что дарит людям город – колыхание в безопасно распланированном пространстве, сконструированном по меркам человеческого разума и человеческого тела.

Ее ждал домик, деревянный, с четырьмя спальнями и просторной гостиной, точь-в-точь как те, что обычно снимают на лето большие семьи. Камера при въезде тщательно осмотрела ее лицо, потом ворота бесшумно открылись и авто-автомобиль подъехал к самой двери. Она вышла, забрала свой немногочисленный багаж, автомобиль вежливо поблагодарил и исчез. Она на мгновение почувствовала себя виноватой, что отказалась с ним общаться и что спала в дороге, но, конечно, это было глупое чувство, как все эмофейки.

Дом оказался идеально подготовлен к ее приезду: кровати застелены, стол накрыт, холодильник полон, полотенца свежие, играет классическая музыка и стоит бутылка хорошего вина с приветствием от фирмы. Именно это она и сделала первым делом – налила себе вина.

Деревянная терраса выходила на озеро, на спокойную сейчас воду и темную полоску противоположного берега. Другие бунгало, тактично спрятанные среди деревьев, казались тихими и темными, но возле одного она увидела автомобиль, внутри горел свет. Так что ее сестра не будет одинока в эту ночь. Где-то сзади, в глубине леса высились контуры зданий центра «Transfugium», но поскольку стеклянные стены обладали способностью к оптическому камуфляжу, их присутствие можно было скорее ощутить, нежели заметить. Было тихо, пахло лесом, опавшей хвоей, грибами и с трудом верилось, что это не какая-нибудь провинциальная наркологическая больница, а один из крупнейших в мире центров трансмедицины.

После их последней встречи, несколько месяцев назад, общаться с Ренатой уже не разрешалось, хотя та находилась где-то здесь, за стенами комплекса «Transfugium», совсем близко. Она подумала, что, вероятно, теперь все равно не узнала бы сестру. Это было очень неприятное чувство – все в ней устремлялось на помощь Ренате, но приходилось сдерживаться. В прошлый приезд ее учили, как справляться с этим нерациональным аффектом, подобно тому как работают с эмофейками. Выученная назубок мантра: эмоции всегда подлинны, ложной может быть их причина. Эмоции, возбуждаемые фальшивыми причинами, столь же сильны, как те, что порождены настоящими, поэтому человек часто обманывается. Их нужно просто пережить.

Уже наступил полдень, назначенный ей час, так что, немного озябшая, она двинулась в сторону огромных корпусов. Она шла вдоль стеклянных графитовых стен, отражавших небо над верхушками деревьев. Высматривала двери или окна, какую-нибудь щель, но все казалось непрозрачным и идеально гладким, словно отлитым в единой форме. Никакого главного входа и нельзя заглянуть внутрь.

Она подошла к темной стене и сказала:

– Я здесь.

Немного постояла, чтобы Здание могло ее осмотреть и идентифицировать. «Я тебя вижу», – казалось, проговорила эта громада и впустила ее внутрь.

Профессор Хой, лечащий врач ее сестры, отвечавший за процесс transfugium, имел вид андрогинный, изящный и спортивный. Он бегом спустился к ней по ступенькам и улыбнулся почти ласково, точно подруге. Хой был в черном облегающем спортивном костюме и надвинутой на лоб шапочке. Она подумала, что Хой, возможно, женщина – голографический бейджик на рукаве с надписью «д-р Хой» никак не помогал в идентификации пола. Хой выглядел так, как выглядят богатые люди – заботящиеся о себе и своем теле, совершенном от рождения, продуманном до мельчайших деталей, умные и осознающие свое превосходство. О Хое следовало бы говорить «оно», но на самом близком ей языке, домашнем, это прозвучало бы странно, поскольку средний род испокон веку зарезервирован не для человека, а для существ нечеловеческих, словно люди как зеницу ока берегут идею полярности полов. Так что она сразу решила, что будет думать о Хое: «он». Это помогало держать дистанцию. Фамильярность ей претила.

– Ты мало спала, – сказал он заботливо.

Она посмотрела на него долгим взглядом и вдруг почувствовала, что ей совершенно не хочется с ним разговаривать. Охотнее всего она бы отвернулась и молча ушла. Она хотела произнести какие-то приветственные слова, но горло сжалось, и она не сумела извлечь ни звука. Глаза наполнились слезами. Хой внимательно посмотрел на нее.

– Сожаление – странная, совершенно нерациональная эмоция, – сказал он. – Оно уже ничего не изменит. Ничего не вернет назад. Оно из разряда тех бесплодных и тщетных чувств, от которых нет никакого толку.

У него были совершенно черные непроницаемые глаза и правильные черты лица. Он казался человеком, который знает гораздо больше, чем готов признать. Ловким. Проницательным, но, несмотря на это, эмпатичным.

– Выйдем? – Он кивнул в сторону леса и озера.

Стена раздвинулась, и они оказались на террасе, плавно переходившей в хвойный лес. Она послушно пошла за ним к берегу. Достала из кармана фотографию и молча подала ему. Они с сестрой сидят на деревянной ограде, рядом с прислоненными к ней велосипедами. Каникулы в деревне у брата матери, сорок пять лет назад. Рената, старшая, учила ее кататься на велосипеде. Ей – семь, Ренате – тринадцать. Обе смотрят в объектив, словно в будущее, прямо на тех, кто глядит на них теперь.

Хой внимательно рассматривал фотографию. Ей показалось, что снимок его растрогал.

– Многие так делают, обращаются к фотографиям, – сказал он. – Это попытка понять причины, верно? Ты ищешь причины, это естественно. Чувствуешь себя виноватой.

– Она всегда казалась такой организованной, обычной.

– У нас тут есть психологи, если хочешь…

– Нет, – сказала она. – Не нужно.

Вода несла их слова к темной части леса на другом берегу озера, куда люди доступа не имели, к так называемому Сердцу; у нее сохранились детские воспоминания, что в свое время обсуждался другой вариант – «Заповедник».

– Что там? – спросила она, помолчав. Она много раз задумывалась, в самом ли деле этот человек верит во все, что говорит и делает, или просто успешно продает новый товар, в который превратилось transfugium.

– Дикий мир. Без людей. Мы не можем его увидеть, потому что мы – люди. Мы сами от него отделились и теперь, чтобы туда вернуться, должны измениться. Я не могу увидеть то, частью чего не являюсь. Мы – узники самих себя. Это парадокс. Любопытная гносеологическая перспектива, а также фатальная ошибка эволюции: человек всегда видит только самого себя.

Его телеграфный стиль вдруг вызвал в ней раздражение. Короткие простые фразы – точно учитель, разговаривающий с ребенком.

– Мне все это непонятно. Я могла бы стать ею тысячу раз. Смотреть ее глазами. Мыслить ее мозгом… – ей пришлось взять себя в руки, потому что она начала его передразнивать, – но я все равно не понимаю, как это происходит. Как можно захотеть чего-то подобного… – она не могла подобрать слов, – …противного природе.


Она отвернулась от доктора, пытаясь скрыть слезы, вызванные глубоким возмущением, хотя думала, что проработала проблему и сегодня будет свободна от эмоций. Внезапно ей показалось, что Хой тихо рассмеялся. Она повернулась к нему, испытывая еще большее раздражение, однако врач лишь покашливал, закуривая полезную сигарету, так что она заговорила снова, все быстрее и громче:

– Я здесь только потому, что никто больше из родственников не захотел заняться организацией всего этого. Я – ее сестра. Родители – старики и мало что в этом смыслят. Дети приняли ее решение за чистую монету, во всяком случае дочь. Сын от всего этого отстранился. Он испытывает только боль. Я взяла это на себя, но я этого не понимаю. И, честно говоря, не хочу понимать. Мне наплевать. Я приехала все оформить.

Злость действовала на нее благотворно, прибавляла сил и уверенности, но доктор Хой, стройный азиат с непроницаемым лицом, все равно смотрел с выражением, которое можно было бы определить как ласковое высокомерие.

– Ты имеешь право на гнев и разочарование. С их помощью ты защищаешься. Защищаешь свою интегральность, – продолжал он умничать, это было невыносимо.

– Отвяжись, – сказала она беззвучно, отвернувшись к озеру. И пошла вдоль берега – от вида бликов на поверхности воды, стены леса на той стороне и большого чистого неба ее злость постепенно таяла. Она почувствовала исходящий от воды покой и даже преддверие чудесного безразличия, как когда она впервые уехала из дома и решила не возвращаться. Сидела в автобусе и мысленно твердила: «Я никому ничего не должна, потому что люди отвечают за свой выбор».

– Как человек может хотеть перестать быть собой? – спросила она у идущего следом Хоя. – Это самоубийство. В определенном смысле вы совершаете по ее просьбе эвтаназию.

Хой схватил ее за руку и заставил остановиться. Он снял шапочку, теперь лицо выглядело еще более женственным. Над их головами прошуршали крылья солнечного вертолета.

– Западный человек убежден, что катастрофически и радикально отличается от других людей, от других существ, что он исключителен, трагичен. Он также говорит о «заброшенности в мир», об отчаянии, одиночестве. Он склонен к истерии, к самоумерщвлению. А ведь это не более чем превращение маленького различия в большую драму. Почему надо считать, будто пропасть между человеком и миром более значима и важна, нежели пропасть между двумя другими видами бытия? Ты понимаешь, о чем я? Почему, с точки зрения философии, пропасть между тобой и этой лиственницей более значима, чем пропасть между этой лиственницей и, скажем, тем дятлом?

– Потому что я – человек, – ответила она, не задумываясь.

Он печально покивал, словно предвидел, что они друг друга не поймут.

– Помнишь Овидия? Он это предчувствовал. – Продолжая рассуждать, Хой сел на ограждение. За спиной у него было озеро. – Метаморфозы никогда не основывались на внешнем различии. Так же и с transfugium: оно акцентирует сходство. В плане эволюции мы по-прежнему шимпанзе, ежи и лиственницы, все это мы носим в себе. И в любой момент можем к этому обратиться. Мы не отделены от этого какими-то непреодолимыми пропастями. Нас отделяют друг от друга лишь фуги, мелкие зазоры бытия. Unus mundus. Мир един.

Все это она слышала уже много раз, но почему-то эти аргументы ее не убеждали. Она считала, что они слишком абстрактны. Предпочитала спрашивать: болезнен ли процесс transfugium? Ощущает ли сестра одиночество? Что это значит – что процесс совершается в силовом поле? До самого ли конца человек осознает себя? Остается ли он собой? А если ее сестра передумает? Что тогда? Она уже несколько раз была близка к панике, ей казалось, что сестру нужно спасать силой, похитить, а потом запереть дома и заставить жить как все, нормально, как это происходило сотни, тысячи, миллионы раз – каждый в своей нише, на своем месте. Она попрощалась с Ренатой полгода назад, здесь, в парке. Встреча была спокойной и деловитой, почти безмолвной. Сестра передала ей нотариально заверенные документы, со множеством подписей и официальных голограмм, а потом еще вручила кулон – каплю из горного хрусталя на цепочке, единственное украшение, которое она носила. В следующее мгновение, когда Рената шла в сторону корпусов «Transfugium», ее сестра, державшая в руке кулон, почувствовала приступ удушья, как бывает, когда осознаешь необратимость происходящего. Она смотрела Ренате вслед и надеялась, что та обернется, что, может, даже передумает, вернется. Но нет, ничего такого не случилось – она увидела только спину сестры и темные двери, которые бесшумно сомкнулись, образовав черную непрозрачную поверхность.

– Она все еще здесь? Где?

Хой показал рукой на здание «Transfugium».

– Да, она уже готова.

Ей не нравился Хой, хотя они разговаривали уже не первый раз. Она знала, что этот человек не сумеет ее утешить, хотя он умен, сердечен и даже заботлив. Инстинктивно чувствовала его высокомерие, не знала, о чем он на самом деле думает. Хой повторял то, что написано в Брошюре, словно не желал тратить время на поиск других форм объяснения процесса. Экземпляр «Метаморфоз» Овидия лежал у кровати, словно Библия в номере отеля. Красивое издание, стилизованное под старину, иллюстрированное гравюрами, напоминало книгу девятнадцатого века и, вероятно, было призвано пробуждать ностальгию по чему-то давнему, естественному и основательному, успокаивать. Она несколько раз читала в Брошюре, что в мире не существует никаких постоянных однородных субстанций, мир представляет собой поток противоборствующих сил и отношений. Каждое существо обладает волей, которая позволяет ему жить. Реальность состоит из накладывающихся друг на друга, переплетающихся волями миллиардов существ. Некоторые из них сложны и пластичны, другие бессильны и фаталистичны. В таком мире многое, чего прежде и представить себе было нельзя, делается возможным, а границы оказываются иллюзорны. Сегодняшняя медицина способна преодолевать подобного рода эфемерные водоразделы.

– Пойдемте обратно, – проговорила она, потому что ей хотелось поскорее закончить этот разговор. – Мне холодно.

Она испытывала легкое раздражение, напоминавшее зуд. Ей претил менторский, претенциозный тон Хоя. Раздражало его совершенство. Он взглянул на нее снисходительно, попрощался и сказал, что присоединится к ним ночью.



Они обе вели обычную жизнь. Росли в счастливом доме. Родители любили друг друга, пока, сосредоточенные на своей прогрессирующей старости, совсем не перестали разговаривать. Трагедии и драмы – среднестатистические. Здоровье – под контролем. Дети, две дочери – удачные. Разница между ними шесть лет – достаточно маленькая, чтобы иметь общую комнату, и достаточно большая, чтобы слушать разную музыку и не обмениваться модными одежками. Между сестрами образовалась пустота, непреодолимая. Они присматривались друг к другу с любопытством, с симпатией, испытывая своего рода привязанность, которую легко спутать с любовью, но, в сущности, их мало что связывало, и каждая шла своей дорогой.

Они были сводными сестрами. Каждый из родителей внес в супружеский союз свой багаж: она принадлежала матери, а сестра – отцу. Им с самого начала дали понять, что они должны подружиться и таким образом помочь взрослым. Поставили задачу: принять участие в создании дружной семьи, которую они – обладавшие схожим чувством долга – успешно выполнили. Ей было шесть, Ренате – двенадцать. Биологическая мать Ренаты умерла так рано, что девочка ее не помнила, а потому, вероятно, сразу приняла и полюбила новую. Поводов для капризов не было. Она, младшая, была горда, что у нее появилась старшая сестра. Она восхищалась Ренатой, ее книгами, музыкой, засушенной лягушкой, поздним возвращением со дня рождения подруги в странном состоянии, которое она приняла за болезнь и которое оказалось обычным следствием злоупотребления алкоголем. Она помнила, как сестра читала по ночам, и свет экрана делал ее лицо похожим на маску.

Рената уехала из дома сразу после окончания школы и исчезла в большом городе на несколько лет, навещая родных только по праздникам. Она изучала космическую инженерию, для которой, как потом оказалось, парадоксальным образом не требовалось покидать дом и смотреть на небо. После вуза она большую часть времени проводила перед монитором, изучая какие-то графики и цифры и добавляя к ним свои. Эта работа оплачивалась хорошо и стабильно. Рената забеременела и поселилась вместе с таким же молчаливым, как она сама, инженером, специалистом по очистке воды в далеких странах. Он часто уезжал, но жили они дружно, во всяком случае, так это выглядело со стороны. Купили дом на юге, завели ульи и дикий сад. Однажды пожар уничтожил пасеку, но они ее возродили. Она помнит, как Рената плакала в телефон из-за этих пчел. Это был единственный раз, когда она плакала. По сравнению с ее собственным хаосом жизнь Ренаты выглядела аккуратной гравиевой дорожкой. Она навещала сестру редко, и та запомнилась ей в спортивном костюме, с повязкой на волосах – Рената с упорством маньяка бегала на длинные дистанции по пересеченной местности.

Она приняла душ, сварила кофе и уселась на ступеньки террасы – еще раз полюбоваться озером. Поверхность воды притягивала взгляд, но при этом не предлагала ничего, на чем он мог бы сосредоточиться, так что разум упорно соскальзывал в прошлое. В последние месяцы она постоянно пыталась найти в жизни Ренаты какую-то поворотную точку, признак начала изменений, источник первой мысли о transfugium. Был ли это нервный срыв, возможно, какое-то событие, переживание, о котором они, все ее близкие, не подозревали? Когда это случилось? Она путалась в мелких воспоминаниях, образы прошлого маячили перед глазами. Может, причины имеют природу пыли: отдельные частички незаметны, но в больших количествах образуют густой фаталистический туман. Образ первый. Они стоят перед зеркалом и, задрав платья до бедер, сравнивают свои ноги. Она с удовлетворением отмечает, что у нее ноги более стройные, чем у старшей сестры, – длиннее, изящнее. Рената признает ее правоту; потом они, в одних трусиках, прыгают по дивану. Образ второй. Вместе с другими девочками они бегут наперегонки по школьному стадиону, дистанция шестьдесят метров. Рената не останавливается на финише, как все, а бежит дальше, обегает по периметру весь стадион. Образ третий. Они на море, закапывают друг друга в песок. Рената лежит закопанная почти целый день, не хочет вылезать. Видно только едва заметное движение песка, когда она дышит. Вечером оказывается, что у нее обгорело на солнце лицо.

Где этот момент, который объяснял бы происходящее сейчас? Должно быть какое-то начало, завязь перемены, начальная точка, некая мысль, травматическое происшествие, изменение, вызванное книгой, музыкой из миллиона файлов, которые они постоянно посылали друг другу, зная, что в космосе не хватит времени, чтобы все это послушать. Она мысленно просматривала все эти события, обрывки ситуаций. Отец когда-то сказал, что Рената, кода родилась, плакала так долго, что у нее воспалилось горло.

Что касается меню, она положилась на симпатичного мужчину трудноопределимого возраста, с красивым кирпичным цветом кожи, который приятно оттенял белизну одежды. Она попросила посоветовать ей закуски. Он делал это шутливо, словно помогал готовить девичник. Его веселье вызвало у нее раздражение.

– Это будет что-то вроде поминок, – сказала она с каким-то даже удовлетворением. И сарказмом.

Он посмотрел на нее сердечно и, как ей показалось, сочувственно.

– Поминки, свадьба… Еда – всегда радость.

Пирожные были пузатыми, разноцветными, разложены на подносах по цветам, словно коробочки с красками. Растроганная этим изобилием, она показывала пальцем и пыталась выбрать между розовым и лавандовым, между малиновым и черносмородиновым и какао. Еще кремовая прослойка – золотисто-зеленая, пурпурная. Пирожные были такими искусственными, такими человеческими. Мужчина с кирпичным лицом покивал.

– Вы попробуйте. Может, вкус вам что-нибудь подскажет.

– Простите. Я никогда не умела делать выбор.

Он протянул ей меню.

– Это касается только незначительных вещей. Когда мы хотим чего-то по-настоящему, сомнения исчезают.

Она без особой уверенности согласилась и вытерла нос. Он показал ей список закусок и с гордостью произнес:

– Излишне добавлять, что мясо экологически чистое, выращено в собственных инкубаторах.

Она видела перед рестораном поименные, в натуральную величину, памятники животным – донорам тканей – коровам, свиньям, курам, уткам и гусям. Ей запомнилось имя коровы – Аделя. Она бросила беспомощный взгляд на длинный список блюд и посмотрела на ресторатора. Его темные глаза глядели на нее тепло, с интересом.

– Можно я вас обниму? – спросила она внезапно.