Диковинные истории

– Конечно, – сказал он, совершенно не удивленный, словно эта услуга также входила в прейскурант.

И обнял ее. От него исходил банальный запах ополаскивателя для белья.

Вскоре официанты начали готовить гостиную и террасу к скромному торжеству. Принесли коробки с бутербродами и салатами. Ловкие руки раскладывали по тарелкам фрукты.

Когда официанты ушли, как раз начало садиться солнце, и она увидела необычную картину – верхушки деревьев густого северного леса загорелись апельсиновым светом, словно огромные канделябры, отражающиеся в воде озера. Опускалась ночь. Она видела, как темнота выбирается из-под корней деревьев, из-под камней лесной подстилки, как ее источает глубина озера. Края силуэтов вдруг стали более четкими, словно все вещи стремились еще раз осознать собственное существование, прежде чем их скроет мрак. Свечи деревьев погасли, и вдруг откуда-то нахлынул, предваряя ночь, холодный воздух, так что она набросила куртку и пошла к воде. Огонек ее полезной сигареты горел в темноте – она подумала, что его наверняка видно с того берега и кто-нибудь, обладающий хорошим зрением, может наблюдать за его движением к губам и обратно. Если кто-нибудь вообще на нее смотрит.

Потом позвонил Мальчик. Так его называли в семье – Мальчик, хотя ему было уже под сорок. Сын ее сестры Ренаты. Оказывается, он не приедет. Говорил племянник бессвязно, вероятно, успел выпить.

– Хватит уже мучить ее и всех нас, – тихо ответила она на его агрессивное бормотание. – Ты ведешь себя как капризный ребенок. Ты ничего не сделал, никак не помог. – Она чувствовала, что заводится, что злость растет с каждой секундой. – Свалил все на меня, хотя ты ее сын. Я оформляла документы, я навещала ее здесь, я разговаривала с врачами, а теперь должна заниматься этими чертовыми пирожными. Знаешь что? Ты маленький жалкий поганец.

Она отшвырнула телефон, который упал на подстилку из хвои.

Она поклевала что-то из закусок и ждала, сидя на террасе. Темная жирная линия того берега привлекала ее взгляд, но там ничего не происходило. Линия леса, отражавшаяся в озере, легкие морщинки на воде. Она увидела двух огромных птиц, которые покружили над деревьями и исчезли.



Как-то она навестила Ренату, дети тогда были еще маленькими, – и ей показалось, что сестра погасла. Вид у нее был, как обычно, ухоженный, одета хорошо, небольшое гибкое тело чуть оплыло, а черты словно бы размылись. Она больше не бегала. Быстрым решительным шагом совершала долгие прогулки. Возвращалась потная, разгоряченная и вставала под душ. Сестра никогда не отличалась излишней словоохотливостью. Но на этот раз Рената вообще ничего не рассказывала, не хотела говорить о себе. Она редко улыбалась и, казалось, совершенно утратила чувство юмора. Все свое время она теперь посвящала саду и детям, Мальчику и Ханне, которых возила в школу и на всякие занятия. Пакеты для завтраков, коробочки для ланча и так далее – мама всегда к вашим услугам. Детский запах в доме, специфический, липкий, душный. Запах тюрьмы. Комнаты всегда стерильно убранные, практично обставленные, светлые. Ее муж, спокойный, молчаливый, появлялся вечером и исчезал утром, но видно было, что они близкие люди. Возможно, у них был особый способ понимать друг друга, не нарушая своего одиночества. Когда она, младшая сестра, изредка приезжала к ним в гости, они сидели после обеда на светлом диване, стараясь не испачкать обивку кофе или чаем. Сидели, забившись в противоположные углы, обсуждая дела, проплывавшие мимо, словно информационная строка в телевизионных новостях: у Ханны в июне экзамены; согласно контракту, муж должен на некоторое время уехать за границу; есть разные способы экономить воду для полива; согласно последним научным исследованиям, никотин способствует долголетию. Они общались, словно герои комиксов, при помощи «облачков», зависавших над ними в воздухе, а затем рассеивавшихся, как дым от полезных сигарет – гарантии долгой жизни. Она взирала на упорядоченную жизнь Ренаты с удовлетворением, может, даже с долей зависти – сама постоянно находясь в движении, в работе, среди множества людей, – но, вернувшись в свой хаос, испытывала облегчение.

Потом что-то произошло, это совпало с отъездом детей и смертью мужа, заболевшего кошмарным раком, словно какие-то мрачные силы вынесли ему приговор за никому не ведомые грехи. Когда она увидела сестру через несколько лет, та жила уже одна. Купила маленький домик на краю леса, с огородом. Сначала выращивала там овощи, потом огород заглох. Она перестала ухаживать за собой, красить волосы, теперь они спускались на плечи седоватой фатой. Чем больше делалось этих белых волос (а ведь ей едва исполнилось сорок), тем темнее казалось ее лицо. Загорелое, здоровое. Светлые глаза глядели испытующе, опасливо. Она отводила глаза, словно боялась, что через них кто-нибудь сумеет заглянуть внутрь нее и увидит там… Что? Что там можно было увидеть?

Они провели вместе два дня, готовили, сидели на скамейке в запущенном саду. Она заметила, что сестра занята собственными мыслями и оживляется лишь при виде собак, – у нее было три больших пса, похожих на волков, они не спускали с Ренаты глаз. Ей, гостье, было в их присутствии не по себе. Собаки глядели на нее изучающе, словно разбирались во всех нюансах ситуации.

В почти пустой гостиной висел домашний экран, озарявший помещение нежным серым светом. Она не сразу поняла, что на нем за картинка. Подумала, что это графическая абстракция, но подойдя поближе, распознала реалистические детали. Это был зимний пейзаж, вид сверху. Склоны гор, поросшие северным лесом; ели казались запятыми, хаотически разбросанными по белому листу. По просторной опушке двигались маленькие фигурки. Животные шли вдоль края леса, одно за другим, на равном расстоянии друг от друга, черные четкие силуэты – словно племя индейцев в поисках лучшего пристанища. Вереница уходила за пределы кадра и снова появлялась на противоположной стороне экрана. И так без конца.

– Это две стаи волков, объединившиеся на зиму, – сказала подошедшая сзади Рената и вдруг, к большому удивлению сестры, положила голову ей на плечо. – Посмотри, в каком порядке они идут.

Она вгляделась. Фигурки животных вовсе не были одинаковыми. Те, что спереди, оказались более мелкими и более сгорбленными. И расстояния между волками отличались.

– Все идут след в след за волчицей, это вожак стаи. За ней – самые слабые, – объясняла Рената, прижавшись к сестре, не глядя на картину, словно знала ее наизусть, до мельчайших деталей. – Старики задают темп всей стае, иначе они отстали бы и погибли. Потом самые сильные самцы, на случай, если стая подвергнется нападению. Это воины. За ними – самки и молодняк, женщины и дети – этих больше всего. А в конце – видишь этого одинокого волка? – Дальше всего отстоящий от остальных, он явно замыкал процессию, пересекавшую пустошь. – Свободные электроны. Чудаки. Для них тоже есть место в стае.

– А я думала, это собаки, – сказала она.

– Волка и собаку перепутать невозможно. – Рената отстранилась и подошла поближе к картине, чтобы показать сестре детали. – Волк крупнее, у него длиннее ноги, больше голова и массивнее шея. Смотри, тут хорошо видно. Хвост у волка более пушистый.

– А твои собаки?

– Волкособы, помесь. Но они не волки. Больше всего отличается взгляд. Собака смотрит разумно, вопросительно, преданно, а у волка взгляд совершенно другой – безразличный, но внимательный. От него пробирает дрожь.

Заговорив о волках, Рената явно оживилась.

Потом они вместе возились на кухне, выпили немного вина. Это был последний раз, когда они виделись у Ренаты дома. Она запомнила их прощание на пороге.

– Знаешь, животные мастерски распознают желания, – сказала вдруг Рената, словно заканчивая какой-то разговор, которого на самом деле не было. – Мы могли бы учиться этому у них, если бы такое вообще пришло нам в голову. Будь у тебя такая способность, ты бы знала, что я хочу сделать и почему. И приняла бы это спокойно, без малейшей тревоги.

Но тогда она вообще не поняла, что имеет в виду старшая сестра.



Когда стемнело, приехали родители с Ханной. Лицо матери – бледное и встревоженное. Казалось, она все время стискивает губы, словно твердит самой себе: «Потерпи немного, придется еще чуть-чуть помучиться». Однако это не было связано с решением Ренаты. У матери всегда было такое выражение лица. Она носила его как форму. Заявляла с его помощью: «Просьба обращаться только по действительно важным вопросам». Отец в последнее время производил впечатление человека совершенно оторванного от мира, трудно было понять, что он на самом деле чувствует и чувствует ли вообще. Порой он принимался ни с того ни с сего насвистывать в такт какой-то своей внутренней жизни, куда никто по-настоящему не имел доступа. Единственным, кого он замечал, была жена.

– Когда это должно случиться? – спросила пожилая женщина, едва они вошли. Спросила так деловито, словно речь шла о какой-то неприятной процедуре, которую нужно перетерпеть ради того, чтобы потом стало лучше.

Она передвигалась при помощи ходунков.

– На рассвете. Солнце встает очень рано, – ответила дочь и помогла матери преодолеть ступеньки.

Ханна была хорошей внучкой, она разложила в комнате их вещи, которых было немного (всего одна ночь), вечером приготовила травяной отвар. После ужина, который они съели практически молча, мать уселась, выпрямив спину, в руках она держала открытую на первой странице информационную брошюру. Она выучила ее почти наизусть, но по-прежнему не могла этого понять.

– Я только хочу уточнить, – спросила она раздраженным тоном. – Это что-то вроде того, как отдают свое тело для исследования? Так, как это сделали мои родители, да? Тело во имя науки.

Младшая дочь подбирала слова, чтобы ответить, но – кажется – не была уверена, что мать захочет ее выслушать. Вопрос был явно риторический.

– Она умерла, – сказал отец и похлопал жену по руке, после чего потянулся к лежащему на столике пестрому журналу и быстро перелистал разноцветные страницы. Рената не знала, что́ он чувствовал. Теперь, больной деменцией, он сделался самым загадочным существом на свете. Белку ей было бы понять легче, чем собственного отца.

– Мы ее еще увидим? – процедила мать. – Ее еще можно как-нибудь… ну… обнять?

– Я тебе говорила, что нет, – ответила внучка. – Мы уже прощались с ней зимой, несколько месяцев назад.

– Тогда зачем она нас снова позвала? – спросил дедушка.

– Она никого не звала. Она уходит, а мы хотим увидеть, как это произойдет, – ответила младшая дочь.

– Это обязательно? – буркнул отец.


Мальчик, однако, появился. Он прибыл на старомодном авто-мотоцикле, облаченный в черный блестящий костюм, распространяя запах алкоголя. Сын Ренаты недавно развелся. Семья сидела на террасе, уже успев превратить часть цветных пирожных в разноцветные крошки, которые завтра склюют птицы. Мальчик снял шлем.

– К чему весь этот цирк? – сказал он. – К чему весь этот паноптикум, этот таинственный центр, похожий на психбольницу, которой он, по всей видимости, и является? Психушка. Все вы психи и позволили втянуть себя в безумную затею.

Мальчик бросил шлем и пошел в сторону озера. Никто не произнес ни слова.

– Спя-ти-ли вы все! – прокричал он из темноты.

Начали съезжаться гости, она встречала их, словно хозяйка банкета. Сперва Марго, подруга Ренаты, со своим партнером, потом двое пожилых мужчин, которые оказались соседями сестры.

Сразу после полуночи вынырнул из темноты доктор Хой, как всегда в черном спортивном костюме и облегающей шапочке. Он вручил семье документы: паспорт, нотариально заверенные распоряжения, результаты исследования и Карту согласия. Сел за стол, словно сам факт его существования давал ему право чувствовать себя приглашенным, и сказал, что любит на это смотреть. Что это подобно космической симфонии – возвращение хаотически разбросанных элементов на свое место.

В этот момент ботинки Мальчика застучали по деревянной террасе, и она испугалась, что племянник снова устроит скандал. Хотя, собственно, она ждала этого, скандала, некоего события, которое вернет мир на круги своя. Может, Мальчик опрокинет эти столики и разобьет бутылки с вином. Может, превратит в кашу остатки волшебно разноцветных пирожных. Она бы его поняла. Он боялся точно так же, как она сама. Но нет. Он молча поднялся на террасу, налил себе вина и повернулся к озеру. Она заметила, что племянник поседел и плохо выглядит.

Она стояла, прислонившись к деревянной стене, и курила. Видела, как Ханна вполголоса разговаривает с бабушкой, как похлопывает ее по худым ладоням, покрытым темными печеночными пятнами. Марго что-то подогревала на кухне, отец рассматривал старые фотографии Ренаты, а когда он уснул над ними, Ханна забрала снимки.

С террасы до нее доносились обрывки разговоров гостей, обеспокоенных или, наоборот, расслабленных и довольных. В центре неизменно находился доктор Хой. Она слышала фрагменты каких-то споров и голос Хоя, на мгновение выделившийся из обычного светского гула. Кто-то ему возразил, но ответная реплика растворилась в общем гаме.

Потом боковым зрением она заметила темные силуэты Мальчика и Ханны на фоне светлого озера – приникшие друг к другу тела брата и сестры.

Небо на востоке начало сереть. Сделалось холодно. Пронесся появившийся откуда-то ветерок, но, видимо, только затем, чтобы сморщить гладь озера, которое теперь казалось кратером, заполненным пеплом.

– Это великое мгновение. Начинается, – сказал доктор Хой. – Смотрите.



Вот как это выглядело.

Со стороны здания «Transfugium» на озеро выплыл плот. Скорее даже обычная платформа. Дистанционно управляемая, она двигалась в направлении другого берега, туда, куда нельзя приставать людям. К Сердцу. Сперва было видно только движение и полосы беспокойной воды, но когда небо еще посветлело и отразилось в воде, они отчетливо увидали ее. Зверь, стоявший спокойно, словно статуя, наклонив голову. Волк.

Зверь обернулся и мгновение смотрел исподлобья в их сторону, потом его полностью поглотила тень того берега.





Гора Всех Святых




В Цюрих прилетели вовремя, но самолету пришлось долго кружить над аэродромом, поскольку летное поле засыпал снег и нужно было дождаться, пока медлительные, но ловкие машины его расчистят. В момент посадки снежные тучи расступились, и на пылающем оранжевом небе мы увидели множество конденсационных полос, которые пересекались, образуя на небе гигантскую клетку – словно сам господь приглашал нас сыграть с ним в крестики- нолики.

Встречавший меня водитель, державший в руках крышку от обувной коробки, где была выведена моя фамилия, сразу предупредил:

– Мне придется отвезти вас в пансионат – дорога в Институт полностью засыпана. Не проехать.

Он говорил на таком странном диалекте, что я едва его понимала. Мне казалось, что я что-то не так услышала. Ведь была весна, восьмое мая.

– Все перевернулось с ног на голову. Смотрите, – ставя мой багаж в машину, он указал на темнеющее небо. – Говорят, этим нас и травят, выпускают из самолетов газы, которые воздействуют на наше подсознание.

Я покивала. Расчерченный небосклон действительно вселял тревогу.

До места мы добрались поздно ночью; повсюду были пробки, машины буксовали и со скоростью черепах ползли по мокрому снегу. На обочинах образовалась вязкая каша. В городе вовсю работали снегоочистительные машины, но дальше, на горной дороге, куда мы осторожно въехали, оказывается, никто ничего не чистил. Шофер судорожно вцепился в руль, выставив голову вперед, а его большой орлиный нос обозначал направление, словно нос корабля, на котором мы плыли к порту по морю влажного мрака.

Я оказалась здесь, поскольку подписала контракт. Моей задачей было обследовать группу подростков при помощи теста, который я сама придумала и который на протяжении трех с лишним десятилетий оставался уникальным и пользовался большой популярностью среди коллег – психологов развития.

Сумма, которую мне предложили за работу, была огромной. Увидев ее в договоре, я решила, что это опечатка. При этом я обязывалась соблюдать конфиденциальность. Офис фирмы, которая предложила мне провести исследование, находился в Цюрихе, а ее название ничего мне не говорило. Однако не могу сказать, что я соблазнилась исключительно деньгами. Имелись и другие причины.

К моему удивлению, «пансионат» оказался гостевыми комнатами в старом темном монастыре у подножья гор. Натриевые лампы проливали густой свет на страдавшие от снега каштаны, которые уже расцвели и теперь, придавленные белыми подушками, выглядели так, будто подверглись непонятному, абсурдному насилию. Водитель провел меня к боковому входу, внес по лестнице чемодан. В дверях комнаты торчал ключ.

– Все уже оформлено. Постарайтесь выспаться. Завтра я за вами приеду, – сказал носатый шофер. – Завтрак – у вас в холодильнике, а в десять часов сестры пьют кофе.

Я смогла заснуть только приняв таблетку – и снова оказалась в своей любимой временно́й дыре, куда, словно в вымощенное птичьим пухом гнездо, проваливалась в полной гармонии со своим телом. Так я тренировалась в несуществовании с тех пор, как заболела.



Назавтра в десять утра я стала свидетельницей самого странного кофейного ритуала из всех, какие наблюдала за свою жизнь. Итак, я оказалась в огромном помещении, посреди которого стоял большой, массивный деревянный стол, хранивший следы многовекового использования, а вокруг него сидели шесть старых женщин в монашеском облачении. Когда я вошла, они приподняли головы. Они сидели по три с каждой стороны, из-за одинаковой одежды казалось, что и черты их лиц также схожи. Седьмая сестра, подвижная и энергичная, в надетом на рясу полосатом фартуке, поставила на стол большой кофейник, вытерла ладони о фартук и, протягивая навстречу костлявые руки, пошла ко мне.

Она приветствовала меня немного слишком громко, что – как я позже поняла – не было случайностью: большинство из этих пожилых женщин плохо слышали. Она представила меня и быстро перечислила имена монашек – необычные. Самая старшая звалась Беатрикс. Были еще Ингеборг, Тамар и Шарлотта, а также Изидора и Цезарина. Тамар приковывала взгляд своей неподвижностью. Она была подобна статуэтке древней богини. Сидела в инвалидной коляске, большая, полная, с красивым бледным лицом, выраставшим из облаченного в рясу тела. Мне казалось, что она смотрит сквозь меня, словно видит за моей спиной некое обширное пространство. Она уже, должно быть, принадлежала к тому стойкому племени, которое совершает внутренние прогулки во времени по долинам памяти, воспринимая окружающих как попавшую в глаз назойливую соринку.

Удивленная, я разглядывала большой светлый зал, разделенный на столовую и кухню: там стояли мощные многоконфорочные газовые плиты с духовками и хлебопечь, а на стенах висели огромные сковородки и полки с кастрюлями. Под окном царили раковины для мытья посуды, несколько штук в ряд, как на задах фабричной столовой. Столешницы обиты жестью, многое сделано не из пластика, а из металла, причем части скреплены выпуклыми винтами, совсем как на судне капитана Немо. Царившая здесь стерильная чистота сразу наводила на мысли о старинной лаборатории и докторе Франкенштейне с его рискованными экспериментами. Современными в этом помещении были лишь разноцветные контейнеры для сортировки мусора.

Сестра Шарлотта объяснила мне, что этой большой кухней, в сущности, уже давно никто не пользуется, сестры готовят себе на маленькой газовой плите или заказывают еду в одном из городских ресторанов. Сестра Анна, женщина в фартуке, оказавшаяся настоятельницей, добавила, что в шестидесятые годы, когда она здесь появилась, в монастыре было шестьдесят сестер с разных концов Европы.