Дни, когда все было…

Хотя я и засиделась допоздна, а ночевать у той сумасшедшей барышни не осталась, потому что юродивым как возразишь? Мне уже по возвращении домой пришло: бывает же и сыновей пятеро, и дочерей не одна, тогда как? Раздел острия? Хорошая мысля приходит опосля. А как и впрямь я ничтожество и представить не могу первопричин бытия и небытия, я не знаю методов Бога, мне жалко до мигрени Цветаеву, и детей ее, и всех детей вообще… а что, если добрячка не набрехала?!

Разыскать бы эту дурищу теперь, поклониться в пояс. Пусть все-все мне расскажет. Если жива еще. Господи, оставь хотя бы оставшихся живыми.

…Только без пафоса, потому как сдается мне, что наша пунктуация имени Розенталя в просьбах ко Всеблагому неуместна.

Итак, отчим Анастасии, отпраздновав эпохальную победу, занемог. Как только продали портрет Ифигении, так тут же и скопытился, словно у него все внутренние органы увеличились по-нехорошему и результаты показывают грустные. С досады, наверное. Старику как не заерзать: раз одну картину можно продать, значит, и вторую, а вдруг с Настиным авторством зря накуролесили, вдруг можно было без экивоков свое имя обнародовать, а теперь поди ж ты, проясни дело… Глупая история. Особенно деталь ее в нижнем углу: первые свои творения рассеянный кладовщик не подписывал. Зачем, если открывался только голубкам на карнизе да паре приятелей. Потом научили, как надо. Хоть и считал это тщетным пижонством, а фамилию свою, никакими правами не защищенную, простецкую, царапал. На том Марс Григорьевич и погорел.

Смешно звучит – Марс Григорьевич. Мы ошибаемся в самом очевидном. Потом рассчитываем аномальный спин-эффект и еще шут знает что, отчего даже Луна должна повернуться к нам изнанкой. Все предусмотрим, но провал обеспечен оттого, что в кузнице не было гвоздя. Пока же провал не наступил – золотой век ожидания. Марсик с Анастасией и, как ни странно, с Вацей собрались в Биарриц. Получилось так, что гонорар Марсик просадил на путешествия. Но отчиму тоже досталось… на лекарства. Каждому свое. Почему Биарриц и не тот ли самый… и с какой стати замахнулись – да там и пукнуть нельзя бесплатно?! – все эти пузыри мои повисли в воздухе, потому Марсик позвонил и спросил первым, не знаю ли я, где можно купить платифиллин. У меня одно время родственница работала фармацевтом, потому и спрашивал, какие-то перебои тогда были с лекарствами. И заодно поразил мое воображение курортом декадентских гениев, болезнью отчима, заботой своей об оном отчиме, а также Настиным сиротством: оказывается, мама ее уже давно лежала в желтом доме. Я только охнула, не успев рассортировать хорошие и плохие новости. В поздней версии Вацлава бытописательская позолота померкла. Марсик действительно суетился для «папочки», но поистратился на него не сильно, на радостях загулял, решил всенепременнейше посетить с первых денег всякие заграницы. Ну как было не наплести простофилям про Биарриц! А ехали, конечно, в Польшу, потому что у Вацы там родня и можно бросить якорь.

В Польше Марсик пристрастился к муштарде – легкой горчице и фисташкам, размечтался. Побатрачить бы челноком, потом своя лавочка, потом, глядишь, – и магнат… Арт-бизнес померк пред предместьями Варшавы, захотелось незамысловатости, зашевелилась охота к перемене мест. Так давно ее не было, что круп ракушками оброс. И еще: никто не бросался ему на шею и не кричал, что он – самый лучший в мире Карлсон. Они совсем не рады! Они, то есть Настя с отчимом. Марсик для них старался – и, в конце концов, какая разница, кто написал эту чертову девицу со ставридой, раз она удалась и окупилась. Эти два тревожных суслика начинали Марса раздражать. А Красную планету нельзя злить, у нее и так из глаз кровь подтекает! Отчим мало того что скопытился, так он еще куксился о потере. Душу, дескать, продал за тридцать сребреников! Расстался с лучшим творением, затосковал. Хотел рыбку съесть и косточкой в зубах поковырять задумчиво. Неприятный сюрприз для «магната» Марсика: прибыль наказуема отсутствием у сапиенсов логики. Но старика Марс не трогал, изливал досаду на Анастасию, которая продолжала худеть. Напоминал, что душа продана гораздо дороже, чем за тридцать. Начитанная Настя напоминала в ответ, что образ Иуды не нужно трогать грязными руками, которыми его заляпали бытовые толкователи. Без ревнивого апостола Иисусу было не вознестись. Кроме того, отчиму не так много досталось, не забывай, друг!

Стоило ли удивляться, что в Польше реальность сменила регистр. Ваца втихую занял престол, Анастасия ему жаловалась. Девушке нужна подруга любого пола, чтобы жаловаться на друга, Марс прощал обоих, он уже начал свое обращение в волка, которого сколько ни корми, все в лес смотрит. Настя в отместку проявила обстоятельный недевичий интерес к теории одной-единственной «кочки» – эту свою остроту она непременно сопровождала победным икотным смехом, даже я слышала образец. Не растолковать мутный концепт сингла – это было выше вацлавских сил. К тому моменту Ваца уже подсосался логическими рукавами к разным модным терапиям и только и желал, чтобы его молили о комментариях. Ему казалось, что он сумел выдоить из сингла целую карманную философию выживания и посему имел право забыть, откуда у нее ноги растут. Растут из Марса, да тот давно в отказе от своих зародышей, выдумок за завтраком. А Вацлав любил игру в идею, вылизывал ее до псевдонаучного великолепия, и оное обнадеживало, потому что прогресс обязан хотя бы легонько, но оскорбить традицию, а потом постепенно ее свергнуть или мирно заместить. Покушаться на аналогию с хрестоматийными революциями у Вацлава не хватало духу. Во всяком случае, вслух. Он искал поддержки у не прославившихся пока современников.

Насте оказались близки его умеренные методы. Она почуяла настоящее дело – вот где есть местечко под солнцем! Синдром сопровождающего опять сослужил ей плохую службу, она ошиблась. Завершая один круг, не попадись в восьмерку, из которой уже навеки никуда. Но велик соблазн прибиться к обойме без особых потерь, прилепиться правой рукой, когда туловище уже готово. И вкалывать по-честному, самозабвенно. Уютный тупик со всеми удобствами. Главное – поступить машинисткой к подходящему «Достоевскому». Вацлав в этом смысле куда как пользительнее текучего ненадежного Марса. У Насти он денег не занимал – не успел испачкать впечатление. А то, что занимал у других и она знала и грозила пальчиком, – до того ли ей было теперь, когда она трещала по швам от дурных предчувствий.

Предчувствия ее пока не обманут, но теперь у Марса прихоть – Элькина дочь. У Насти дрожит нижняя губа: зачем ему Эля теперь?! Тем более ее дочь? Тем более если она в другом полушарии? «Она приехала в Европу, такой шанс…» Насте не нравится шанс. И мне бы не понравился. Пришел черед Вацлава чесать руки в терапевтических целях – в смысле выбить одним ударом истерику, чтобы бедная девочка забилась обратно в воплощение царевны, а не металась почем зря. Нашла о чем трепыхаться!

Взыграла живучая иллюзия воспитанного молодого человека про узкий круг мадемуазелей, годных для матримониальных планов, – якобы они особенные. У девочек, не обязательно воспитанных, та же иллюзия в сторону молодых людей. Чушь. В вопросах пола лучше исходить из дедуктивного принципа. Все как все. Во всяком случае, что касается страсти. А несчастливые семьи, что каждая несчастлива по-своему? Не так уж и по-своему, чудится мне. И Ваца давил убеждением. Иначе что? Не каленым железом, в самом деле. Как еще обучишь очевидности, что с Марсом все должно скоропостижно и по-английски кончиться, он – чтобы было что вспомнить. Не будь дурой, как все бабы, не продлевай агонию. «Хочешь, чтоб и я там был, мед-пиво пил, хочешь свадьбы? Ее не будет. И это правильно».

Может, это везение, когда чашу сию пусть не пронесли мимо, но быстро влили, похлопали по щекам, глядишь – наутро реанимирован и лучшее, конечно, впереди. Выходит, Насте повезло. Вацлав и не думал тогда еще, что женится на ней, но был всегда готов. Все-таки она из особенных. А он все-таки сноб. И тоже особенный, со своим крайним проявлением пушкинского святого братства. В двух словах его анамнез не обскажешь. Патологическое отождествление с единомышленником. Любить то же, что и он: того же Дарвина, те же рубашки, ту же женщину. Более того, не видеть в том ничего атипического. Марс, как кот от воды, брезгливо отряхивал лапы от наметившейся драмки, а ведь стоило ему мизинцем поманить, сотой долей улыбки своей обезьяньей – и инцидент исчерпан. Но он ехал за новым. Не за дочерью Эльвиры Федоровны, просто вышел из дома без дождя, без ключей, с розой маршрутов под ногами и опьянел от перспективы. Смылся, словом, на неделю. Мне кажется, клюнул его жареный петух наконец. Приспичило ему найти то одно-единственное дело на всю жизнь, за которое чуть пасть мне не порвал на незабвенной крыше. Не торговлю картинами с элементами подлога, и не дарвиновскую возню, и не сапожное ученичество, – было у Марса и такое обострение, батрачил в мастерской, гордый, засаленный и ненадолго вдохновенный трудами от сохи. Не дремучих дел ему захотелось и не чужих, а чтобы как Феллини! Почему Феллини? Да потому что. А что, разве плохо как Феллини?





6. Вечеринка с Хичкоком




У нас как раз с делом и случился запор, всех швыряло с корабля на корабль, и только некоторые выплывали на балу с мокрой хризантемой в петлице – но какой ценой, какой ценой… Марсику цена не нравилась. Он дрогнул, засмотрелся на Запад в польском предбаннике, но суеверие свое не отпустил, презирал само намерение отъезда, никогда не забывал Элю, из-за нее он просто не должен… таков был его маленький кодекс. Что при его непоседливости – большое мужество, пусть и напрасное, но потому и трогательное. А Элю свою он держал наготове, частил будничными упоминаниями: а у Эльки тоже… Элька любила вот так… Элька меня научила. Словом, суета печали. А вокруг все поеживаются и стучат вилками дальше. А теперь я также про Марсюшку, когда… да что угодно, халву в шоколаде покупаю. Он меня по Елисеевскому первый водил. И вообще везде водил. В 18 лет более всего на свете мне хотелось ходить за Марсиком и родить ребеночка. Увы, одно с другим никак не совмещалось, что навечно поделило меня на два сезона тисненой линией то ли сгиба, то ли отрыва: осенью и зимой – я «про детей», весной и летом – я в бегах. Пинг-понг получается, непрерывное смятение. Вацлав, правда, объяснил, что не в Марсе дело, а в цикличности всего сущего. Отошло много вод, и обнаружилось, что мы с Вацлавом в неких отношениях. Пустившись раз в откровения, он не смог остановиться; единожды попав под его раздачу, я осталась к его услугам. Я называла это «прогулки доверия». Получались они спонтанно, и я не задавала вопросов, чтобы не спугнуть порыв. Потом не сдержалась – и пошло-поехало, я озадачила его своими девичьими тайнами, нам стало смешно. Думаю, что даже если священнослужитель в ответ на покаяние расскажет пару-тройку своих историй, это изрядно оживит исповедальную процедуру. Вацлав давно жил с Настей, мы не знали, что Марсик умрет, и костерили его вовсю. Ему не привыкать. Про него всегда витали неприятные истории, он сам – ни про кого, разве что анекдота ради. Судьбоносный тренер по самбо не рекомендовал плодить сварливые мысли. Лучше вспыхнуть, но быстро простить, иначе неприязнь начнет фонить, как радиоактивные отходы. Поэтому Марсик, уже не простой, как голубь, но еще не мудрый, как змея, частично соблюдал заповеди «духовника». Что, возможно, ему легко давалось: он не говорил и не думал плохое, а сразу бил по намеченному органу. Но Вацлав все равно зачислил его в больные на всю голову. Вот, говорит, почитай, здесь все сказано… Ну хорошо, не все, только вот эти главы… Ладно, особенно – первую.

Ваца не дурак, понимал, что целиком его книга пока не может просочиться в мой мусорный информационный поток. А компромиссная первая глава засветила примирительное сакраментальное заглавие «О присущем всем». Хлипкая и без того сосредоточенность тут же вспугнутой пичужкой полетела скользить по другим страницам. Вацлав заметил легкомыслие и все же добился, чтобы я ознакомилась с чтивом в более располагающей обстановке. Позвал меня к себе домой, куда я входить панически отказывалась. Ладно, с Вацей еще кое-как ковыляем вокруг парка, курим одни сигареты и пьем один и тот же алкоголь, вроде мы с ним и не замечаем гендерной тревоги… пока не появится неземная Анастасия в пушистом пеньюаре с округлившимся чревом. Она ждала тогда первого ребенка, а тут я словно нестерилизованный инструмент. Мне и без того при ней всегда хотелось оправить одежду, чтобы спина не выглядывала, взбить несуществующую прическу и почистить уголки рта. И вообще мне казалось, что она меня не любит. А я ее что, люблю, что ли?! Но Ваца объяснил, что все это предрассудки и пора их выкинуть на помойку. Пора поговорить о главном – о наших патологиях. О сингле, значит, о его детище… Нет-нет, собственно сингл усох до одной-единственной главы, точнее, даже до половины главы, вот увидишь!

Ваца все боялся, уязвимая душа, что я до сих пор подозреваю его в плагиате, что он украл у Марса волшебное зернышко и взрастил из него поле. Нет-нет, имя Марсика тоже будет упомянуто на обложке, когда… если вдруг… ну, в общем, книжка выйдет… Марс – он же… «Как Сид Баррет для Pink Floyd, да?!» – помогла я смущенному поляку погуманнее выразиться. Куда делась его былая надменность! Вот что значит, человек увлекся созидательным процессом и счастлив в браке. Давно подозревала, что зазнайство и ксенофобии относятся к признакам полового голода. Сытые – они покладистые, веротерпимые, попустительствующие.

Вацлав передо мной зря бисер метал. Я ни в жизнь его не упрекнула бы. Марсик неуч, его и впрямь только на полглавы хватит. А там, у Вацы, ясен перец, целая система, со сносками и комментариями, такое Марсюше не выносить и не родить, он способен только опылять, безотчетно и безответственно. И вот я иду выдавливать из себя синечулочные мои предрассудки, нарушать чужую гармонию ночным скрипом половиц, а все потому, что со мной очередное не комильфо. Так-то бы ни за что! На мне никто жениться не собирался и вместо встречи нервической у фигурального моста Ватерлоо Никто уехал на уик-энд с братом ловить карпа одного-единственного, и то дай бог что поймают. А на заре мне поезд ранний встречать. И Ваца меня уговорил, дескать, выпить ему не с кем, языком почесать. Я сразу предупредила, что преклоняюсь перед его энтузиазмом, но книги психологические и прочий науч-поп читать гаком не умею, только выборочно, про примеры интересные, вроде случая больной Р.: раны детства, ее сны, ее перипетии, перверсии. Вацлав снисходительно напыжился: тебе, говорит, Ломброзо необходим как первопроходец и практик, у него сплошная сводка историй с бесноватыми, но ему положено было наблюдать, а нам пристало уже действовать.

Ночь я посвятила стопке вацлавских страничек с обилием опечаток. Теперь я чувствовала себя обязанной прочитать труд на совесть, много выпила и съела от смущения, но в чистейшей Настиной квартире с пушистым предунитазным ковриком веселья ни в одном глазу, а только одна сальная сытость, от которой сразу тяжелеешь килограммов на пять и появляются буржуазные мысли о борьбе с весом. Настя рано удалилась засыпать перед телевизором. Мне, между прочим, тоже захотелось полночных комических сериалов, только гогот на заднем плане раздражал, однако присутствие мое в комнате было невозможно, я успела заметить только, что у них на полу лежит модная циновка с этническим узором и они бросают одежду прямо на нее. Недоступная мне пока еще фаза быта, когда одежду можно на пол, едва не породила классовую неприязнь. Вацлав, как мог, пытался развлечь, но в жестах его улавливалась виноватая юркость мужчины, которого негласно зовут в ложе – не для функций, а просто потому, что жена легла и надо чтобы в доме стало тихо и темно. Но пойти сразу – показать свою слабость, и Вацлав еще долго смотрелся в красное липкое донышко фужера и радовался тому, что самый пораженный целлюлитом орган – это мозг. Мы еще пошебуршили прочими модными словами и болезнями. С ума сойти – Вацлав научился смешить! Вообще, мы становились печально схожи в чем-то нелучшем, чему не найду названия. Потом он отвалил спать, поставив меня в единственно возможные условия для прочтения его рукописи. Хороший прием для начинающих авторов – мягкое принуждение… иначе как заставишь этих остолопов ознакомиться с тобой, таким неизвестным, неловким?!

Рукопись мне неожиданно понравилась. Я быстро перехожу из недоверия в восторг. Не знаю, как насчет Марсика, разъяснения о коем Ваца анонсировал, но про себя я нашла сразу. Термин обнадеживал: «ложный симптом». Он принадлежал как раз к категории присущего всем, а ведь камень с души, когда недуг твой знаком человечеству как облупленный, да и что за недуг – просто смятение, брожение, скребущиеся мартовские кошки внутри, впрочем, кошки – не в ту степь немного. Не кошки, а Галина Уланова мечется своим знаменитым бегом из балета «Собор Парижской Богоматери», вот такое стремительное грандиозное беспокойство. У меня оно случалось обычно на закате. Вдруг ни с того ни с сего обволакивала невозможность мечты, спокойный поток из двух составляющих – обиженного смирения и жажды неуемных радостей именно теперь, сию же минуту. Радостей – читай, срочного вылета к пальмам, или корпоративной вечеринки с танцами на лобном месте, или давно не виданных друзей с лимонной водкой и жеваной-пережеванной кассетой Боба Дилана и «Калифорния Дримин» в порядке бонуса, или немедленной случайной встречи с давней и еще не выдохшейся персоной грата из интимной биографии. Но смирение, как прохладная атласная ленточка, крадется бегущей строкой «Ничего не выйдет. Переболей одна».

Теперь я уже слушаюсь, не борюсь с хандрой, поумнела чуток. Хожу из угла в угол, грызу ногти, потею. Сколько солнце ни тревожит закатом, но и он кончается. Не сегодня-завтра позвонят, услышат, вспомнят, жди. В смысле – ни в коем случае не жди, но если так себя стегать, то лишь усугубишь. Подсознание стирает все «не», а глагол усиливает, посему позволяй себе ждать. Все сумбурно описанное и есть «ложный симптом», если вкратце. Ваца, правда, поязыкастее изображал, с терминами, но суть та же: Александр Грин наш дорогой ошибся – это не власть несбывшегося. Это власть как раз сбывшегося. Петрушка в том, что счастье, о котором тщимся в острые минуты, уже было и забыто. И было слишком кратким. Так говорил Фрейд. Только он о грустном – о том, что мать рано бросила тебя кормить грудью, etc. Но и блаженство свое дитя не бережет, – и так говорит Вацлав. Потому и ловим не пойми что, в тоске своей уверенные – «оно» бывает, бывает с кем-нибудь, пусть и у меня побудет. Неверный посыл! Оно уже было, и именно у тебя.

В чем ложность симптома, мне так и не открылось. Захотелось скорее дальше. Видимо, симптом неложный от симптома ложного отличался тем же, что и государь от милостивого государя. Вроде как ничего серьезного, но повод задуматься. Наверное, редактор вырежет этот нелогичный кусок, а жаль, живенько написано, тепло. Я Вацу немедленно зауважала и час в оцепенении глазела в окно. Идеи общей я не раскусила, даже не пыталась, меня испугали таблицы, графики, диаграммы, приписанные вручную сноски на оборотах, но лирические отступления пришлись в жилу – или как еще обозначить проблески легкого жанра. Странный смысл в том есть: разделять на доли удачу. Народная мудрость «Не везет в картах – повезет в любви» тому пример. Иначе говоря, если одновременно везет в любви, в картах и в деле, то можно быстро сгореть. На потом останется серенькое время, взлет забудется, а главное – не оставит плодов, одну пустышку для самолюбивого эго. Кроме того, любая масть хороша вовремя, девочкам лучше не созревать раньше шестнадцати, например.

Вацлав и Лолиту помянул как величайший литературный образ, подтверждающий, так сказать… слишком рано жизнь прожила, разве нет? Да, да, – соглашалась я изумленно. Ночью, конечно, все острее, кроме критического отсека ума, днем-то я взяла бы самородка за жабры: что, мол, за чушь, как это можно научиться от лишнего фарта избавляться? Но только у меня накапливался гневный вопль, глядишь – слово за слово, и понимаю, что сама отклонилась от курса и плутаю в дреме, а Ваца про морковку, которую непременно прорежают, чтобы пожирнее созрела, а если не трогать, то одни крысиные хвостики к осени пожнешь. Все упиралось в разумную постепенность, в то, что счастье не должно нас порабощать, иначе гормоны не выстоят. Счастье надо уметь… экономить! Дальше – цепочка из нечитабельных химий. Но таки умер же один грек от радости, когда его колесница пришла первой! Допустим, мы от радости не умрем, сразу – не умрем, но вот замедленно… Пережив сильнейший позитивный стресс, организм вроде как постепенно сходит на нет. Это сродни атавизмам при размножении, упоминаемым Отто Вейнингером. На всуе и не всуе упоминаемого нами Отто навела, кстати, опять Эля, царство ей небесное! Суть атавизмов в том, что некоторые малозначительные твари типа пауков всяких после полового акта – чтоб не сказать «коитуса» – сразу мрут. Выполнили свое предназначение – и крышка. Помнится, Отто тем и объяснял наследство от непрямых предков – вопль удовольствия, уже человеческий: дескать, ой, сейчас умру, до чего хорошо! Иными словами, нельзя, чтобы в один день у тебя случился грандиозный оргазм и Нобелевская премия. Или – радости секса планируй ближе к пенсии, чтобы уж верняк, хоть знать, что пожил на этом свете, ежели что…

Не поймите меня правильно, как говорится, мои толкования ущербны, все гораздо тоньше и непонятнее. Ведь у Вацика теория, а теорию не перескажешь с полтычка. И еще цивилизация нас испортила, нам теперь для счастья так много надо, наши эндорфины все прихотливее, и идем мы к ним кривыми путями, вредными для нутра. Но все-таки мы идем и получаем свои неправильные вершины, потому что они всего лишь в отместку за черные дни.

В общем, Марсиков «сингл» оброс подробностями, а в подробностях намек – нужно уметь грамотно радоваться, и тогда радость пребудет с тобой. Мутно, конечно, зато без докторского пафоса, без дышите глубже, гуляйте чаще, любите ближнего. Внушает доверие без доскональностей. Я ведь и Отто Вейнингера своего обожаемого толком не прочитала, галопом по Европам, сразу видно – перчик умнейший, любила априори, по рекомендациям, с некоторыми так можно.

…Великий был человек и все успел до двадцати трех лет. Поторопился с синглом?

Еще у Вацлава встречались чудные советы, скажем, не хаять чужую рожу, – женщин особенно касается. Многие тетки не преминут вякнуть за глаза про ближнюю и дальнюю, мол, страшна как смертный грех и прочее. А это лишнее. Я согласна с поляком обеими руками, есть в этих оценщицах мимолетная гнусь. Ваца же считал, что злопыхательство на почве чужих телесных изъянов – признак неправильной радости, нездоровых гормонов и, как следствие, повод подумать о вечном. Быть может, книжка напоминала смесь цзенских опусов и «Диагностики кармы», быть может, это графомания и бред, но мне нравилось. Кто сказал, что графомания и бред не должны нравиться?! И кто сказал, что полное отсутствие причинно-следственных связей в твоей голове не может привести тебя к верному финалу… Иной раз достаточно квасить капусту на молодую луну и не квасить на убывающую и во время ежемесячных «трех дней Кондора» – Марс все думал однажды, какое бы название благозвучное отписать месячным, – иногда достаточно просто выполнять нелепые и малообъяснимые правила, чтобы преуспеть, ежу понятно. Одиноким женщинам – не заводить кошек, кошки отпугивают сожительские тенденции, ничего тут не попишешь. А собаки, напротив, способствуют беспорядочным контактам, хотя бы исходя из поздних прогулок. Впрочем, у всякого свой опыт, и свои монетки под пятки, и своя соломка там, где упадет. Мне, конечно, захотелось извергнуть свежую порцию вопросов, но некому, пустота, ночь вокруг, Ваца неприлично храпит, мне остались самые мучительные три часа до встречи с поездом, везущим посылочку.

Посылочки из родных краев приходят чаще всего, когда я в звенящем отчаянии. Пускай даже в гастрономическом – начинаю лопать гостинцы прямо на перроне. Вот и теперь я не в лучшем виде, но тенденция положительная: сразу на перроне харчеваться не тянет, налицо отчаяние более высокого свойства. Интересно знать, Марсик завидует? Он наверняка читал рукопись, собрав морщины в узел над переносицей. Если, конечно, Вацлав ему позволил. Он с польской поездки нерешительно следовал сценарию «мужская ссора» и сомневался, уместно ли ему кобениться: ведь формально он в выигрыше, чужую Настю увел. И смех и грех! Что касается истины, хоть и непознаваемой, она уж точно ровнехонько легла противоположностью любовному треугольнику, если в геометрии возможны антиподы. Это Марсик их обоих бросил, он им был нужнее, чем они ему. По-другому хитрец не дружил, и в гробу видел мужские ссоры, и женские тем более. Однако он читал письма Пушкина и там обнаружил концовочку «…и отсутствие любимой мысли». Вот эта самая любимая мысль и не давала ему покоя, потому как Вацлав, серенький козлик, умудрился себе ее найти, а Марсик, пуп земли, ни в одном глазу. И с Вацей он как ни в чем не бывало, что порождало беспокойство и обиду. Да ну их, думалось мне, и эту брезгливую Настю в том числе. Ваца из ущербного самолюбия хоть книгу написал, а она что? С нее-то вроде не убыло, ей не предлагали гонки с препятствиями, из-за амбиции она, собственно, и оказалась женой Вацлава, и бросала одежду на пол, и ела дорогие фрукты в марте. А потом она сгинула – но кто же знал тогда! Не уйди она к Вацлаву – осталась бы жива.

Сколько бы ни сочиняли теорий – умных или графоманских, а мы все равно скатываемся в подобные трюизмы. Мы зачем-то работаем над ошибками, словно этим можно что-то изменить, словно в следующем раунде можно это учесть и пластиковую фигурку королевы сохранить на поле…

Но это уже будет совсем другая королева.

Заигрался Марсик с оголенными проводами наивного тщеславия… Но как он мог снести, когда друг – ближе некуда – такое лепит! «Прославиться хочу!» Альбинос хренов. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Амбиция хороша тайная и юркая, как куница. А мысль изреченная есть ложь. Кто сказал? Не помню! Как тут было не применить воспитательные меры, не указать, кто Юпитер, а кто бык, хотя ведь сам толкал претендовать на кесарево. А Вацлав, как дитя, принял вызов всерьез. Без этого разве ж он осмелился даже и предполагать Настю. Он не подлец. То есть подлец не он.

Утром – и никогда больше! – я не получила комментариев. Утром было не до этого, а потом не сложилось. И книгу-рукопись я больше в глаза никогда не видела, хотя, представьте себе, скучала по ней. Но потом такое началось! После того как Марсик сбежал от смятенных попутчиков в Польше, он вернулся к своим тщеславным друзьям. Свежий, просветленный. Имел наглость дарить подарки! Маленький кипятильник и сигару, а Насте – брошку с бирюзой. Отлучку трактовал без пафоса: счел упущением, что не довелось спать на варшавских газонах, а места исторические, приятные, и поляки так близки нам, чем Марс был совершенно очарован. Удивительно, что Настя его топором не зарубила. Она почуяла проверку: стерпишь – будем жить дальше, а если проблемы – тогда извини. Штука в том, что она хотела жить дальше. Пусть и зыбко, и ненадежно. Но на Вацлава в тот момент она положиться не могла. А остаться одной было позором – с такими-то данными! Ее бы гипотетически обсмеяли гипотетические подруги. Никаких подруг не было, но ведь «над вымыслом слезами обольюсь». Многие обливаются. Одни в недоумении: я красоты неописуемой, а все одна, почему? Другие наоборот: вот я, голубка серенькая, ничего особенного, а мужики ко мне липнут, спасу нет. Тут не знаю, кому сочувствовать больше, а счастливым обычно дела нет до рожи, они другие. А вообще, мелкая моя мещанская душонка плачет с поверженными, а от победителей нос воротит. Похоже, Настя на глазах меняла касту – из верховной в жалобную, да тут еще Марс подсобил. Не говоря уже о прочих женских постигших ее неприятностях. Но, слава Господу, она быстро забеременела от Вацлава, тут вроде все поправилось, бабушкины страшилки не сбылись, а это всегда приятный стимул.

А Марсик оплошал с картиной. Оплошал еще отчим, все выводя размашисто свою фамилию, а шустряку-агенту пришлось оплошать окончательно. Он не предполагал, что картину будет покупать русский. Заграничный русский, которому, как ни странно, интрига «больной, неказистый, но талантливый отчим – красивая падчерица» понравилась. В России его просто обязаны были обмануть, без мошенничества здешнее сафари бессмысленно, сценарий у ковбоя-обновленца удался. Марс смущенно дивился: какая ж разница буржуину, чью картину он берет, раз она ему приглянулась, речь ведь не о подделках Рембрандта. Дурачина, ты, простофиля, а то как пойдет художник в гору, станет цениться, а буржуин и не прочухает, что сделал удачное вложение, чепуха получится! Русский ковбой начинал раздражаться.

– Вот и славно, что все открылось, вот и чудненько. Тем более что ложь такая невинная, можно сказать, святая, и так хорошо укладывается в рекламный ход! – Марс не нашел ничего лучшего, как заворковать перед покупателем, а то вдруг убьют сейчас же, привет, мол, от русской мафии из Нью-Йорка.

До чего же страхи наши нелепые. Мы тоже однажды затеяли с моим добрым приятелем немного выпить. Еще был кто-то, но мы самыми стойкими оказались, песни пели, рыбу среди ночи купили вкуснейшую с белой мякотью горячего копчения. Вроде ажур неколебимый. И вдруг ни с того ни с сего мне друг мой показался опасным. Чокнутым. Сидит весь тощий, красный и истории неприятные рассказывает. Как одна девушка якобы, которая любит его до разрыва селезенки, живет теперь в глухой псковской деревне, одна в деревянном домике, зимой укутавшись в шалочку ходит к колодцу… Теперь вспоминаю эпизод: ну с грустинкой, но ведь не Хичкок! А тогда мне показалось, что именно Хичкок, ужас засасывающий, и взглядик у приятеля не мутнеет, как положено для нашей кондиции, а ясный, приветливый, понимающий даже, как у маньяка из черно-белого хрестоматийного «Психо», где убийство происходит в ванной комнате и налицо нездоровье режиссера-мэтра. Да шут бы с ним, со своим бы здоровьем разобраться. И я как забоюсь! Хоть к соседям стучи с воплем. Думаю, нет, к соседям не буду, пока он в туалет ходит, я спрячусь. И залезаю под кровать в комнате. На ней остатки компании дрыхнут, какая-никакая, а защита. Тот облегчился, вышел и молча меня ищет. Молча! Был бы в своем уме – позвал бы меня, покричал. А то молчит. А потом спокойно доводит до сведения: выходи, мол, я знаю, где ты. Матка боска! Кошмар достиг критической массы и весь вытек. Устала я под кроватью. Не то чтобы тесно и грязно, но чуть поодаль от меня лежала засохшая кучка кошачьего дерьма. Хоть и засохшая, а неприятно. Я и вылезла. И говорю ему, чтобы дул отсюда немедленно, а то… а то не знаю, что будет. Он медленно обулся и впрямь ушел. Послушался почему-то. Но мы и по сей день дружим как ни в чем ни бывало. Редко-редко и недоуменно вспоминая вечеринку с Хичкоком.

Так вот, Марсик тогда залопотал, залопотал о судьбах художников, о Тулуз-Лотреке, который всегда к слову, – ну и завел заморского господина к виновнику торжества. Чтобы убедился господин, что теперь уж без обмана. Вот он, талант без подлога! Отчим словно всю жизнь готовился к встрече, приободрился. Жилет вязаный напялил, кекс прошлогодний нарезал жирными ломтями – а ведь еще недавно болел по нисходящей. И тут у Марса волосы зашевелились. Дедулька-то чересчур ожил и давай лепить горбатого про дочку-шалунишку с дружком, что балуются с его картинами, шутки ради выдают за свои, но что с них взять – молодежь… Да, мол, мне и не жалко, лишь бы в люди показаться, а уж если и купят, так мне и так радость, а деньги с собой не унесешь – туда, в гроб. Марс уже тысячу раз проклял русскоязычие покупателя, но кто ж предположить мог, что Настин батя – сущая бестия! Свернуть ему шею на глазах у гостя не представлялось возможным, соучастие, пусть даже пассивное, в насилии, наверное, противоречило его принципам. Хотя пока что все происходящее гость воспринимал с ироничным воодушевлением. Ему нравилось.


И отчим поймал настроение. Он и оправдывался потом перед Марсиком в том ключе:

– Я специально. С картиной должна быть связана история, понимаешь? Легенда. Никто не пострадал ведь, слышишь, марсианин?! Настюша тоже будет только рада и ничуть не расстроится, она умная девочка, поймет, что маленькая клевета ради большого блага. Уймись, давай выпьем за встречу.

Выпили уже, сколько можно! Впервые Марсику не улыбалась перспектива дармового праздника. Все легко само собой завершилось. Шустрым оказался божий человечек. Его правда: разве повредит Насте разоблачение?! Чай, не перед всем народом в исподнем выставили и секут по голым ляжкам. Всего лишь заокеанский мистер, который вот-вот отчалит в Новый Свет, где относительно нас будет ходить… ну, если не вверх ногами, то все равно наоборот! Сплошное недоразумение в пределах ошибки, повод для маленькой досады. В конце концов, пусть нечаянно, без благого умысла, но Марсик избавил подругу от бесплодной игры. Да может, и ни к чему репетировать объяснения – не умная ли Настя девочка, в самом деле, не утешилось ли ее самолюбие новым польским витком? Любить, наверное, любил, но долго у Марсика не получалось, заключение брака сродни переходу спортсмена в профессионалы, выходу в тираж.





7. Take it easy




Сентенции сочиняются на лету, скоро сказка сказывается, по усам течет, да в рот не попадает. Отчим демонстрирует маккиавеллическую швыдкость. Вошел во вкус. Теперь он, пожалуй, и сам может себя продавать. Марсик лишнее накладное звено. А Настюша – просто лишнее. Все-таки она неродная. У него свои дети и даже внуки. Ее мать навсегда в дурке. И у нее начинает получаться… А ну как перегонит его, мэтра, почти Гогена? Значительные тоже опасаются, иначе они не елозили бы на своем троне, не болели ишемией, язвой, алкоголизмом. Да и с именами некстати путаница… лучше бы про Анастасию никто не знал! Но про нее слышали, не пропал даром скорбный труд. Слышали, разумеется, в узеньком кругу, но в нужном, Марсик постарался, по первости он старательный и удачливый. Вацлав уверяет Настю, что грех не воспользоваться проторенной дорожкой, пускай и кривой. Но Настя стала совсем плохая: честолюбие упало до нуля, ей плевать, что теперь не модно подполье, ее воспитывали так, что она обязана удачно выйти замуж, остальное – хобби, и о чем тут спорить. То есть она не говорит, но подразумевает. Хотя иногда и озвучивает свои подразумения. Объясняет, что с Марсиком устала от астральных эмоций, от ревности и гордыни. Я бы с ней согласилась: даже захудалый романчик должен позволять собственнические страсти, как собака, снисходительная к щенячьим укусам, иначе он несъедобен. Декларации полной свободы меня лично тоже раздражают, а Марс умело ими баловался и довел сноровку манипулировать до болезненного совершенства. Предлагал Насте любовь втроем, вчетвером плюс-минус бесконечность, в то время как мы, идиоты, фыркали в сторону «неразлучников». Все это оперетта, блеф с баттерфляем, пока не попадется на глаза. На мои глаза, к несчастью! Я свидетель конфуза, коего распирает от справедливого возмездия.

Настя плачет на кухне. Какой кухне?! Как там оказалась я? Фантастика. Наверное, для сюжета. По глупости можно было бы отчебучить что-нибудь в отместку в духе анекдота про «члены моего кружка» – ан нет, кролик не мстит удаву. Я раздумывала, что лучше сказать из этих глупостей: «на самом деле он тебя очень любит», «все пьяные», «Марс просто назло, понарошку, он брезгует ими, знаешь, что он о них рассказывал? Что там у одной половые губы как уши у слона!». Он правда мне такое рассказывал, не помню только точно, о ком шла речь, но не все ли равно – бр-р-р! Я бы обязательно расшевелила Настин упавший тонус одним из тех общепринятых клише, если бы она не указала мне неопределенным жестом на дверь и если бы она не была столь далека… В сущности, это то же самое, что поведать про уши слона Маргарет Тэтчер, к примеру, когда она задумалась о Фолклендских островах. И потом, я понимаю ее – не Тэтчер, а Настю. С Марсиком женские штучки не проходят, они что вода о масло. Отсутствие реакции на естественный раздражитель – не симптом ли из вацлавской книжки? А как прокомментировал бы любимый тренер по самбо? В Евангелии должно быть обо всем, и даже об этом – пусть под неожиданным евангельским углом. Кому много прощается, тот сильнее верит, кажется, так? И не только в Бога. Нелепым, сутулым, неухоженным, щербатым, картавым – больше радости? Критерия нет, но если я читаю на тюбике «для нормальной кожи» – значит, не для меня. Прощение – это ведь не о грехах, это об ущербах, иногда врожденных. Если мне простят гипотетические заячью губу, родимое пятно на щеке, жуткие волоски у сосков, потеющие ладони и даже слоновьи уши, то простивших я буду любить вечно, как поет соуллюбимица всех континентов Уитни. А если я буду любить, то и на меня Крокодил Гена найдется!

А как быть с теми, кому нечего прощать? Как Насте. И с теми, кому много прощается, а они не верят. И не любят вечно. Как Марсик. Если бы я с ними не имела чести, то можно было бы не тревожиться за человечество: совершенства нет, каждому прощается и каждый верит по мере сил. Но все оказывается сложнее. Жаль. На небе свой учет и контроль, такой же извилистый, как и земная бухгалтерия. Любая исключительность – риск, потому и кончили плохо оба, не вошедшие в целевую паству. Оба не каялись. Там этого не любят. А здесь по-разному.

Но сначала событийный ряд долго скручивал «не вошедших» в бараний рог. Настя встретилась с разоблачением лицом к лицу. Кажется, вскользь, на закрытой вечеринке с художественным уклоном. Тогда как раз появилась мода на закрытость. И на некоторых художников. Настя решила блеснуть уже собственной кистью, имея на то основание. Вацлав ее смущенно хвалил, конечно! И тут ее застигает чей-то лукавый вопрос: дескать а это ваши картинки… или папочкины опять-с?

Откуда ветерок подул, до Анастасии доходило минут пять. До конца не дошло, ибо где ей предположить предшествовавшую ее позору комедию положений, папочкино показательное выступление и Марсово попустительство маленькой лжи. Но и в момент нелицеприятности этой Анастасия еще не перешла в лагерь Вацлава. Она еще долго после того готова была принять от Марса битье челом в пол, и объяснительную, и покаянную записку. Но их все не несли на серебряном подносе, а Ваца задался целью догнать и перегнать. Он должен был перещеголять вероломного и единственного своего друга. Сколько можно было терпеть от него обидных катышков превосходства?

Я говорю Вацлаву, мол, что же Настя расстроилась, плюнула бы и растерла, тем более если у нее получалось лучше, чем у родителя. Это так… или нет? На этом Вацик начинал циклиться, вдавался в детали экспрессионизмов и уминал в мою голову очевидное: что у Насти с отчимом абсолютно непересекающиеся манеры и сранивать их – кощунство. Настя, вернувшись после конфуза, держала истерику в улыбчивой уздечке и тоже не понимала, чего это она… какое ей дело… ну и пусть… и к лучшему… освободилась… на каверзный вопрос она со светской стойкостью ответила: «Нет, не папочкины. Мои». А мир начал обретать неприятно обусловленные формы: папенькина отстраненность, Марсовы отлучки. Угрюмая служительница парка тормозит качели-лодочки: бухающие, шершавые толчки снизу, – примерно в тех же ритме и тональности Настя понимала, что с обоими, в сущности, не ведет общего хозяйства. Ни с отчимом, ни с Марсиком. А с кем не живешь, они уже отрезанные ломтики. Вацлав в тот вечер остался единственным другом. Есть люди, обреченные на это амплуа. С теплой сердцевиной и померзшей листвой снаружи.

В сущности, все – мои домыслы. Я понятия не имею, что в действительности чувствовал этот образец резьбы Господа по ребру Адама. Я совсем не Настя. Но я бы чувствовала, может быть, именно так. Я люблю прикинуть себя на чужое место под солнцем. Когда мне легко, я воплощаюсь в страждущего – на секундочку. От любой же паршивости сбегаю в автобусные сны о судьбоносных ангажементах. Заглядываю через плечо в книги. Там оказывается: «…в июле оперной диве позвонил директор Ла Скала и пригласил ее на роль… вместо заболевшей… но певица уже могла себе позволить отказаться». Вот и я сразу воображаю себя в недосягаемейшем состоянии, когда могу позволить отказаться. Я-то наяву ни от чего не отказываюсь! И самое странное – даже тогда, когда могу себе позволить, хоть потенции мои куда как скромнее, чем у сиятельной дивы. Но где наша не пропадала, держу руку козырьком, вперед и только вперед – к неизвестной жизни, с которой совсем не умею управляться. Держу наготове свободный прибор для удачи, как говорил Марсик. Чтобы, как певица, вовремя и правильно отказаться, дабы получить большее.

Страницу вовремя перевернули и уведомили меня, что означенная певица не просто из чванства нос воротила, она не желала чужих вакансий, она хотела получить только свою, только для нее. И получила. А вот что случилось дальше – я не в курсе. Но тоже помотало величайшую. Как и всех величайших. Как и не величайших большей частью. Величие – это очень-очень длинные деньги, часто посмертные. Изредка короткие, но на них рассчитывать не стоит. Быстро и много может быть только однажды – вот, собственно, и весь принцип сингла. Меня-то нелегкая хранила от «перегрева», в любви особенно: всякий раз я готова была «бросить все» – и всякий раз часом-годом позже несказанно радовало меня симпатичное все, к вящему удовольствию до сих пор присущее мне. Если приходится выбирать – Один Самый Что Ни На Есть и многообразные прочие, – я не без колебаний, но склоняюсь к последним. У меня непрекращающийся и разрушительный роман с миром.

Засим дальнейшее. «Пытаясь проникнуть в эту тайну, придешь только к тайне». Это из Лао-цзы. Я ведь познакомилась с Марсиком, когда по ошибке зашла не в тот подъезд, и на подоконнике последнего этажа – я решила убедиться в ошибке досконально – неколебимо спал юнец, подложивший под сальную голову редкую даосскую книгу. Тогда, во всяком случае, редкую. И – тогда еще юнец, хотя для меня он являл собой умудренного завлекательным опытом старшего товарища в момент слияния дурной и правильной компаний. То есть в самый-самый зачин, когда булькает пафос идти другим путем и в ходу прочие нигилизмы. Марсик был из тех, из первых, которые как феи на крестинах принцесски: какие феи – так и поплывем. Нет, потом тоже случаются любимые персонажи, но вкус у вина будет уже совсем другой.

И у сигарет, и у них! Какими же вкусными раньше были дрянные сигареты! До того вкусными, что Болгария гнездилась в моем плоско-птолемеевском географическом воображении где-то в самой европейской гуще. По нашим меркам, от Солнечного Берега до Лазурного рукой подать. Да и без того Болгария – эпоха. Эпоха дружб по переписке. С пионерами из братской республики. Цонка, Иванка, Данко… Пионеры на слова не особо тратились, все больше про погоду да про заслуги родного села. Зато что за красивости высылали, штучки-дрючки всякие, и даже трусишки! Это тебе было не суровое до самых подмышек бельишко арамильской фабрики, это была розовая и цыплячья нежность. И прочные до чего, и ноские, и живучие – с десятилетнего возраста и до самой потери девственности. Как говорится, от Ильича до Ильича без паралича! И осталось болгарское исподнее для меня талисманом, как ни надену – так приключение. Хотя не факт, что к добру. И не факт, что болгарские одни счастливые: сестра у меня переписывалась с девочкой из ГДР, та тоже ее баловала, а по наследству мне переходило… Да будь моя модельерская воля, я бы выдумала трусы для каждого темперамента, и для каждого случая, и для каждого настроения отдельные: и для приворота, и для бизнеса, и для вечеринки, и для севера, и для юга, и для похода в налоговую инспекцию, и для встречи с бывшим мужем, и, разумеется, с будущим, и со старым конем, который борозды не испортит, и для шабаша под названием «тридцать лет со дня окончания школы», и для шизоидов, и для истеричек, и для вечерней прогулки с черным терьером, и для поездки в роддом – там все равно снимут, но чтобы впитать позитив перед процессом. Если уж иные модницы себе на ягодице изображают специальный иероглиф со значением, то на трусах он пройдет на ура, главное – провести грамотную разъяснительную кампанию. Вот только не надо мне про красивое и дорогое, которое и без меня со времен Клеопатры изобретают! Великий шанс, который если молиться, то даден будет, – он не столько про красоту и деньги. Он не поддается бухгалтерии и анатомии, он рядом, но не там. Недаром экзамены лучше не сдавать в новых туфлях… само собой – суеверия, суета, бабушкины «первые звоночки», но ведь из того и состоим…

…Как в «Безымянной звезде» Козаков вразумляет Вертинскую: «Мона, из чего ты состоишь… из чего я тебя создал… Чуточку духов, море лени, немного фантазии…» И что, разве плохо получилось? И вообще, может, я – маленький Труссарди?

Истории, не ограненные литературой, страдают слабостью композиции. Все идет вроде, идет, вдруг – бух! Обрыв связи. Типа: с тысяча девятьсот… – далее заполнить – года мы с ним не общаемся. Потерялись. Почему? Так сложилось. Нет, причины есть, но они не пружинят, ни завязки, ни развязки. Кроме того, про одних вспомнишь за десертом – и вечер уже сложился. Про других – одно расстройство. Есть категория третья, объединяющая – по ним лучше печалиться молча, иначе рискуешь остаться непонятым до резкого охлаждения к тебе в дальнейшем. Даже после смерти Марсика хвалили осторожно. Стыдливо. И с оглядкой. На далекую могилу к нему не ездили, а что касаемо его потомства, рожденного Венерой, так с дочерью модистки никто дружб не водил и вообще мы были не ее круга. После того как Настя и Вацлав зажили по-семейному, а я случалась у них гостем, – можно было бы назвать наши прогулки приятельством, но уж больно слово обтекаемое, корректное, а во мне еще не догорели угольки юношеских максим про либо пан, либо пропал, либо обожаешь людей, либо шли бы они… после того Марсик исчез с моего перископа. Ничего из ряда вон, просто он менял кожу. Тогда он и успел заронить свое семя. Тут природный расчет: Венера поменяла много мужей, она ведь старше, кроме того, мужья гражданские. Но много. Она из типажа «ни дня без строчки» – постоянно с кем-нибудь, без пауз. На то она и Венера. Смуглая, строгая, татарских кровей. Из тех, кто вечно запряжет тебя на празднике покрошить салат. Но не беременела. А хотела. С Марсом вышло, нежданно-негаданно, хотя и урывками, и при дневном свете. Марсик рассказывал мне, что Венера была уверена всерьез, что зачатие может произойти только ночью. Когда ее оригинальная мама узнала, что символический голубок уже известил дщерь о скором чуде, то возликовала от того, что муж оказался факультативен. На нет и суда нет, что ж делать, главное, чтобы наследственность здоровенькая. Все-таки выведала знойная модистка, от кого ей в подоле внук принесен, побубнила, поворчала и успокоилась. Марсик – сын верной клиентки, уважаемой женщины в квартале, к тому же виновная сторона не поскупилась. А нянек в шумной Венериной семье хватало.

В разнузданной олимпийской полигамии Марс с Венерой отметились-таки эротическим казусом. Венерин муж Гефест поймал неловких любовников золотой сетью в момент совокупления и, насмехаясь, показывал прочим богам. Своеобразное было у мужика чувство юмора. Ну а насчет потомства никаких аналогий. Дочь Марса и Венеры могла получить единственное в мире имя, ежу ясно. Но как Венера согласилась – ежу не ясно. Наверное, у нее не было стойких предпочтений. Иначе получается, что обрюхатил, бросил, еще и отобрал священную привилегию: ведь папа придумывает для мальчика, мама – для девочки, одна из немногих законных возможностей посамодурствовать – назвать свое дитя… Или мое впечатление с поминок от лукавого.

Но хоть убей, а уступчивость я бы в Венере не заподозрила. Если бы мы обе актерствовали, то пригодилось бы клише «я была занята в единственном эпизоде с ней». Убрать только льстивую тональность ностальгирующей примадонны – и порядок. Камера, мотор. Дубль без номера, просто дубль, и все. Многолюдное гудение. Все возбуждены: они ведь Марсика как будто любили. Даже если не любили, всякому здесь найдется брудершафт. Мне объяснили кое-как, кто есть кто, и я получаюсь совсем из другой оперы. В основном здесь гости Марсова тщеславия. Венера шарится в «челночной» клеенчатой сумке среднего формата, ищет, как я ловлю краем уха, его побрякушку на память. Ищет для круглолицего парнищи, уже снявшего пиджак и ослабившего галстук, словно уже танцы начались и горячее сейчас внесут. Во мне вдруг заплескался дьявол: почему щекастику достанется безделица от Марсика, а мне нет?! У меня ничегошеньки от него, а во мне он поучаствовал куда как основательнее, чем в мордатом господине. В несвойственной мне заводке на ломких то ли от гнева, то ли от робости ногах я подошла к Венере. Пока дают – надо брать. Деликатничать нельзя, другого случая не представится, Венера больше не приедет, ничего не повторится, я никогда не встречу Марса на улице, а он это умел – волшебно вырастать из-под земли. Никто более не проведет меня черным ходом через тайны тайн, глотая портвейн, на крышу к теплому дождю, никто более не научит нырять в метро, показывая служительнице вечный жетон, никто не выстрижет мне за полчаса перед свадьбой модную челку. Я невнятно прошу что-нибудь скромное, совсем ненужное, в общем, что-нибудь. Я не могу произнести «на память» – меня вдруг душит неуместная здесь слезливая лавина.

Венера долго смотрит на меня. Сначала непонимающе, ощетиниваясь длинными и изрядно накрашенными ресницами. Тушь, видать, еще маминой юности, и я невольно вспоминаю Эльку, у которой вот-вот должны стечь черные ручейки, а не стекают. Потом смотрит с экспертизой, дескать, кто такая. Потом с явной неохотой. Потом едва устыдясь. Она постаралась одарить меня всей гаммой чувств, порожденных милостыней, но я выстояла. Я и не ждала легкой наживы. Тут она рылась подольше, чем с предыдущим гостем, бормоча «это – нет… это – нет», и наконец вытащила тот самый покоцанный молью шарф. На ее взгляд, большего я не стоила. И на том спасибо.

Дочку назвали Элей. Доложил Вацлав – он продолжал много знать об отставном друге. Я спрашиваю, неужели она Эльвира Марсовна?

– Наверное. А кем ей еще быть? – удивился Ваца.

Да мало ли… может, Венера успела замуж выйти и записать ребенка на супруга, слишком призрачным оставалось Марсиково отцовство. Никто о нем не судачил, Венера далеко. Зато Вацлав плодился всерьез. Не успели оглянуться, а у него уже двое. И Ваца – затюканный клерк. Ему уже не до прогулок. И у меня жизнь пошла с другими. Долгая жизнь, ведь на детей уходят годы, даже на чужих.

В один благоприятный во всех отношениях день я шла по пустынному воскресному центру города, шла по необременительному поводу, в кои веки ничего не предвкушая. И потому все кончилось хорошо. Но сначала я увидела Марса с поднятой рукой. В черном пиджаке и в чуть не до пуза расстегнутой рубашке. Импозантность на грани фола. В разрезе болтался крестик. Я и не знала, что он крещеный. Это был непростой крестик, но в тот день, не в пример другим дням, прожитым с Марсиком, я не узнала, что крестики бывают от Тиффани. Не было времени. Мы бросились обниматься и отмечать перемены друг в друге. Приятные, разумеется, перемены. Я говорю: ты сейчас куда? Это важно? А то идем со мной на мероприятие. Наконец-то мне представился случай позвать Марсика с собой, чтобы не я с ним, а он со мной! Он ответил, что вот честное слово – он бы с удовольствием, но никак не может. Он уходит сегодня в монастырь. Я обомлела. Что за фортель?! Нет-нет, оказывается, все давно решено. Я начинаю канючить, мол, как же так, давно не виделись, сегодня воскресенье… Может, с понедельника в монастырь, а? Ну с чего вдруг, что за глупости…

Он усмехнулся обезьяньей морщинистой улыбкой. Ты, говорит, все такая же. Я говорю, а как же мы теперь встретимся? Он отвечает, что, мол, обыкновенно. Он же не в тюрьму, он в монастырь. Он позвонит. Обязательно. Всенепременнейше. «Это такой хороший знак, что мы нашлись именно сегодня…» Хороший, об чем спич, как говорят поляки…

И принялся снова ловить тачку. А я шла и недоумевала: разве в монастырь уходят как в загул? В лучшем костюме, на случайной машине? По-моему, в монастырь надо уходить пешком, с мешком, по шпалам босиком, вдумчиво, не шикуя, – дорогущее центровое место он выбрал, водилы будут несговорчивы… Впрочем, не мне судить.

Кому я только не раззвонила новость – Марсик уходит в монастырь! «Бабетта идет на войну!» Вот уж повод позубоскалить, обмусолить его тиффанистическое распятие на шее… Позже, позже, после всего, в моей голове защелкал ржавый календарик. У меня хорошая память на даты. Только вот не забыть бы вспомнить. Но если пороюсь – найду обязательно. Тот светлый день был днем рождения Эльвиры Федоровны.

А дальше случилось до сих пор неутрясенное. Ни земными силами, ни прочими. Вацлав с Настей, оставив малолетних деток на бабушек, отправились на юг. Отдохнуть от трудов праведных. Я слишком много раз слышала эту историю, но к ней, противоречивой, много вопросов, а выскребать детали не подобает. Потому только самая суть. Отлучившись за чебуреком к островку цивилизации с дикого пляжа, Вацлав не увидел больше Настю никогда. Он – искал. Искала милиция. Местная и не местная. И черт знает какая. Дальше – обрыв связи. Настя так и не появилась. Ни в море, ни на суше. До сих пор.

Рассказывают, что они заехали в глухое место, морское, но не шибко курортное. И в округе водились беглые зэки. Рассказывают, что это и вовсе не море было, а средняя полоса. Рассказывают, что наследственность упряма и если учесть недуги Настиной матушки, то можно и не исключать суицидального приступа. Я не верю ни одной из версий, особенно самоубийственной: сам себя не ударишь оземь и не обратишь в пепел. По мне, так и утонуть умышленно невозможно. По мне, и зоны у моря быть не должно… по мне, и жить спокойно грешно теперь. Мои заикающиеся предложения были категорически не приняты. Хотя я долго готовилась, чтобы не произнести нечто вроде «если требуется помощь…» и тому подобные па, парализующие идиосинкразией. Но Вацлав не пускал меня в дом до тех пор, пока я протискивала ему дружеский локоть. Как только я просто о встрече – мы свиделись, но прошел изрядный срок.

Он показал мне Настины последние картины. Я не ценитель. Но к ним меня тянуло больше, чем к Ифигениям. Избороздив себя сомнениями, я все же решила, что нет! Отнюдь не из ужаса и не из жалости. Может, я не тем глазом смотрю на живопись… да какая к лешему живопись, нет теперь человека, а акварели с графикой живые, вот и все. Какие-то куклы, деревья, больницы, негритята – уютный мир. Я бы дома их у себя повесила.

Чего не скажешь об «Ифигении» из холста с маслом. Ваца было открыл рот, но не стал спорить. Он, наверное, по инерции хотел мне напомнить, что масло, акварель и графику не сравнивают, но не стал. Мне же до фени. А там, где не до фени, я и вовсе в дерьме. У меня ничего не просят, а я уже не предлагаю. Не могу ни утешить, ни изменить, ни обнадежить.

Даже рассмешить не могу теперь. Могу только подержать за руку. Кроме Вацика и двух детей малых, Настю никто не ждал. С матерью совсем плохо.

А отчим, взлелеявший «золотую девочку», – он слишком много стал суетиться. Он уже окончательный художник, никакого совместительства. Зачем-то просил ее работы, но Ваца не дал. Из суеверия, конечно… Какие работы, когда человека нет… Он опустился на скамейку.

– Ты знаешь, она исчезла как русалка… – Ваца изумлялся, в нем мелькнул прежний въедливый ехидный созерцатель с барахлящей системой защиты. – Интересно, Марсику до сих пор все равно, что с бывшими? Он впаривал мне… чтобы я никогда не заботился о прежних женщинах. Потому что это отсасывает энергию. Мучает, изводит. И когда просят о чем угодно, даже по мелочи, – не надо потакать, это все, дескать, их штучки, ловушки-уловки. Зависеть от прошлого – искушать смерть. В общем, болтал… И я ему говорю, что часто вспоминаю, с кем был, и мне интересно, что с ними… просто интересно, и даже повидаться по-стариковски я бы не прочь… А он говорит: а я, мол, прочь. У Насти после него не состоялось… Все не состоялось! Она была уверена, что у нее все с первого раза должно получиться. С первой попытки. Все. Амур, амур-пердюр… все. А вот – бац! – и не вышло. А ему – неинтересно. Есть люди – сучья порода, вот мы хоть в лепешку разбейся – а им все неинтересно!

Вскочил, пошел прочь. А я за ним, как дряхлая борзая. И вдруг для меня избушка крутанулась и встала невиданным еще не задом и не передом, а боком: у Насти, может, и не состоялось, а поляк точь-в-точь по книге своей зажил – избавился от ненужной ранней кульминации. Когда они поженились, смутно-смутно, но копошилось у меня нелепое сожаление о том, что вот и у белокурых бестий все наладилось, что же дальше? Я подозревала, что несомненности чьего бы то ни было благополучия не бывает – вот и сглазила как будто. Пусть по глупости, но не надо было подозревать, не надо, и все. Но Вацик – даю на отсечение любой орган на выбор – он заерзал. Он хотел мук творчества и горбатой судьбы, а семейные ценности пусть где-то поблизости, но не до такой степени. Бьюсь об заклад – он, как и я, до сих пор хочет куролесить в горячих марсианских хрониках. Он вовсе не мечтал выиграть принцессу. Он не герой и исповедует принципы израильской армии о высшей ценности – жизни первой ли, последней, в общем любой боевой единицы. Наипервейшая задача – сохранить себя действующим. Не в том ли единственная мудрость?! Я – за. Без этого – ничего. Мои воззрения даже радикальнее: лучшее средство борьбы за мир во всем мире – всеобщее уклонение от воинской повинности. По крайней мере, уклонение от гибели за геополитическую идею. Да что там – просто уклонение от гибели. Даже когда запахло клиническим керосином и белая фигура в темном тоннеле зовет туда. И по шатким свидетельствам, но уж какие есть – фигура искушающая, не страшная, инфернально симпатичная, симпатичная настолько, что подмывает с ней согласиться. И вот тут надо как с деньгами: быстрые и большие деньги за плевую работу – всегда обман. Не надо искать легких тоннелей. Не надо слушаться белых фигур. Все стоящее – дорого, трудно и медленно. Даже стриптиз, как выяснилось от Элечки. Ведь у нас остается еще тонкое удовольствие момента…