Дни, когда все было…

Следующую сцену Анжелика изо всех сил старалась забыть. Изо всех сил проскакивала на следующий кадр, когда мама рванула к детской кроватке, где спал годовалый ребенок, и с какой-то пастушьей сноровкой подбросила его, одновременно обернув папиной курткой. Получился живой тюк – осталось вскинуть его на плечо, словно барашка. Потом и маму с живым грузом, и Анжелу отнесло к стене, и слышен был только сиплый шепот в ухо: «Хватай его!» Потом толчок – и Анжелика рухнула сквозь стену. Ковер прикрывал вход в другую комнату. В ней сидел мальчонка постарше, года три ему, кажется. Теперь его не скрыть от мрази с ножами. Анжи наконец поняла, что его-то и надо хватать. Накрыв собой ребенка, – молчал ведь, умничка, – она замотала его собственным халатом, слилась с ним телом, стала толстая, неповоротливая, бежать теперь невозможно! От ужаса тоже принялась вопить: «Мадонна, Мадонна!» И Мадонна услышала их. Нет, не персидская красавица с третьего этажа, а Та, другая… Пока хозяйка дома оседала в углу, а толпа убивала отца младенцев, Анжелика с отчаянной, стремительно седеющей матушкой и детьми прорвались к выходу. Вбежав к себе, мать долго не могла запереть второй замок, которым сто лет не пользовались. Он был не нужен до сей поры – не от кого было прятаться…

Когда все было позади, с мамой стало худо. Она долго сипло рыдала, обнимала Анжелику и повторяла: «Ты наш ангел, ангел, ты ангел, ты спасла нас…» Анжела беспомощно гладила мать по голове, пытаясь перекричать ее: «Да при чем тут я? Я же ничего не сделала, это все ты, мама…» А мама ей вдруг совершенно трезво ответила: «Не кричи, детей напугаешь».

– Откуда ты знала, что за ковром второго ребенка спрятали?

– Но я же помню, что у них еще мальчик. И мне ли не знать, что за ковром еще комната, я планировку знаю как облупленную. Ты же помнишь тетю Нину, которая тут жила с сыновьями… такие люди хорошие!

– Их помню, а планировку не особенно. Я бы не сообразила. Мам, ты… так быстро сообразила выдать мальцов за детей Мадонны! Неужели если бы… детей тоже…

– И нас тоже. И нас.

И с незнакомым горестным шепотом уткнула лицо в платок. Семья напротив вселилась сюда не так давно. Родня тети Нины, с которой родители Анжелики успели сдружиться накрепко и писали им письма в другой город… Кажется, только под утро, после всех слез, прибежала Мадонна-соседка и шептала, что надо немедленно уезжать. И забрала своих названых детей, и дала Анжелике полшоколадки. Потому что начались новые слезы. Взрослая девочка, крупный молоденький ангел еще со щенячьей подростковой полнотой, совсем не хотела никуда уезжать. Что за вздор! Нет, она, конечно, собиралась поступать летом на питерский филфак, но родные места сдавать без боя не собиралась. И кому – шайке в черных повязках?! И с какой стати, мама?! Анжелика по молодости быстро исторгла кошмар из визуальной памяти. С возрастом он вернулся со всеми невыносимыми кадрами, но сразу после казался наваждением.

– Мама, ведь нас гораздо больше, чем их!

– Воюют не числом, а умением.

Нас – то есть тех, кто не пойдет убивать. Тех, кто прятал. Тех, кто хотя бы не болтал лишнего. Тех, чьи дети не знали, что писать в пятой графе, – в раю ее и быть не может… Конечно, нас было больше. Почти все мы уехали из лучшего города на земле. С тех пор Анжелика запирала все замки. И в невыносимую минуту заворачивалась в папину куртку и шептала: «Мадонна, Мадонна». Почти «Авессалом, Авессалом». Ей уже никуда было не деться от запыленных белых крыльев. С годами отощала, жирок сошел вовсе, но оставалась крупной красивой птицей, и миссию, принятую в страшный день, никто не отменял.

Впрочем, мама просила ее не откровенничать о драме с чужими. Матушка, желая вырезать невыносимую часть прошлого как опухоль, стала недоверчива и скрытна, особенно к бывшим землякам. С водой выплескивала и ребенка – на всякий пожарный удалила вместе с опухолью много здоровой ткани. Вынесла рай за скобки.

Чего не скажешь о дочке – та мечтала найти попутчика-земляка, чтобы съездить на могилу отца. И однажды такой смельчак нашелся – тоже из «райских», из возросших на родном песчаном берегу. Он сохранил его на холстах и акварелях, в которые Анжелика немедленно влюбилась. С ним, сердечным, правда, никуда съездить не удалось, зато прожили вместе два с половиной года. Мама была готова костьми лечь, чтобы разорвать, аннулировать, изничтожить опасную любовь. Она даже ничего не говорила, только смотрела так, будто сейчас ее настигнет кара за спасенных пацанов и она получит свое перо в подреберье. Паранойя на склоне лет не поддается лечению. Наивная Анжелика, пользуясь тем, что родительница жила с семьей брата в дальнем городке Ленинградской области, пыталась инсценировать окончательный разрыв с неблагонадежным типом. Бесконечный двухгодичный разрыв. Нелепо и печально: парень-то никак не мог взять в толк, что ему инкриминируют. Он вообще не про это – художник, реставратор, творец… Он, конечно, был одним из нас, но теперь-то пятую графу, – которая исчезла из анкет, но с физиономий никуда не делась, – разглядывали куда как пристальнее… И его несостоявшаяся теща навсегда поставила свой бронепоезд впереди всех скорых и пассажирских. Она означенную графу теперь бдила даже в дружественном лагере и, конечно, нацистом оказалась неумелым.

Ладно, дело прошлое. Но по прошествии всех прошлых дел Анжелика осталась верна призванию. И теперь понимала даже то, что своя «Бетельгейзе» нужна и мужчинам, которые тоже терпят домашнее насилие. Она понимала всех, вне зависимости от граф. Такую ширь и глубь сложно вынести даже крупной птице. Потому она и молчала в телефонную трубку – но молчала наполненно, напряженно и осмысленно.

Что она могла сделать, получив «ориентировку»? Только сочувствовать, понимая, как мучительно терять насиженных покровителей, не имея новых. А мужчина, с ее точки зрения, – всегда покровитель, иначе союз невозможен. Каждый в чем-то консерватор: Анна не верила в гомосексуалистов, Анжелика – в рафинированное равенство полов и раздельный семейный бюджет. Вадима она, во-первых, боялась, во-вторых, считала надежным мужчиной, в-третьих, жалела, в-четвертых, ценила как неисчерпаемую мишень для иронических импровизаций. Это вполне сочетается на евразийском пространстве – сколько бы автоматическая компьютерная орфография ни сигналила о перегруженной пунктуации этого предложения! Десять лет бок о бок с таким типом сравнимы, пожалуй, с небольшим погромом, когда все остались живы, но клок из души вырван, и, как говорила одесская знакомая Фаины Раневской, «эта революция таки стоила мне полздоровья»… Впрочем, неприятно признавать, но при всех безобразиях Вадим умудрялся быть покровителем. А интеллигент Данила Дмитриевич – нет. Совсем не тянул! И признавать это было куда неприятнее. Выходит, Анна ошиблась, поменяв сильную особь на слабую? Отчаянный вопрос, который с надрывом хотелось предъявить всем скептикам! Анжелика объясняла, что ответят «да» только особи коммерческих форматов, которые в качестве угощения подают горку сухофруктов и живут в сталинских квартирах, доставшихся от бабушек. Особи, которые пороха не нюхали. А уж она, Анжелика, которая знает, что такое быть изгнанной из рая, все понимает. Но сказать ничего не может! Ей надо подумать. А пока… «Анюта, есть комната в Питере на Сенной, может, в ней пересидеть?»

Спасибо, маркиза ангелов. Тебе просто сразу не понравился словесный портрет Данилы Дмитриевича. Один раз услышать – и сто лет не видеть. Звериная интуиция.

Анну познакомил с Данилой, конечно, Вадим. Раз уж второй – следствие первого, так ему и начинать. Знакомство прошло в атмосфере сонного штиля, опасность которого осознается много позже. Уж лучше пусть сразу пронзят нутро гром и молнии, и встреча получит моментальный статус роковой и безжалостной. Потом – любовная агония, наваждение, грех, покаяние, возвращение в лоно семьи и, может, даже церкви. Обычная поправимая история, хотя и у нее бывают разные категории сложности и последствий, как у пожаров или катастроф. Но трамплин постепенного нарастания интереса – он самый сложный, потому как таит в себе высокую вероятность необратимости. Бывает, все и обойдется, симпатия останется на неосознанных слоях, получит легальный выход в чинном приятельстве и совместных прогулках по Ботаническому саду – а то и на Гарри Гродберга в Зал Чайковского. Какая благодать – не переступить эту грань!

Но мучиться потом несбывшимся?! Увы, не наш диагноз. Данила Дмитриевич увлек шелестящим говорливым спокойствием. Чем, кстати, умиротворял даже Вадима, что мало кому удавалось. Он не спорил и не возмущался безобразиям, он только смиренно ссылался на святое: «Вадик, не ругайся в Рождество, тебя Бог накажет». И Вадим на время становился напряженно-задумчивым. «Вот оно как!» – брала на заметку Анна. Но в ее устах смиренный упрек не имел силы – ведь сама некрещеная. Да и Данила Дмитриевич не всякий раз был услышан, чаще был бит изощренной отповедью со ссылкой на Вадюшиного крестного отца (ох и широких взглядов господин!).

Данила, упругий и скользкий, как сама истина, мирно переводил тему в иное русло. Не обижался, не отрицал и не отказывался от угощений. Вадим угощал с кавказской настойчивостью: кем-кем, а жадиной он не был. Конечно, при этом приходилось терпеть его диктатуру. Однако… Данила как будто все сносил велеречиво и смешливо, словно все вокруг не всерьез и драки с гопниками за соседним столом ни при каких обстоятельствах не будет. Для Анны с растянутыми мышцами-связками тела и риторического аппарата – от постоянной необходимости удерживать своего бедолагу от эксцессов – это было в новинку.

Случались, конечно, на ее пути мудрые равнодушные советы: мол, пусть себе Вадюша носится в ночи, ищет приключений себе на макушку, а ты спокойно спать ложись. Ну поколотят, ну ввяжется, ну пролетит… так он же, мятежный, сам просит бури. Сколько можно бегать за страшным небритым мужиком и ловить его над пропастями во ржи! Тем более что он совсем над другими пропастями, куда Анне путь заказан и о которых она своими куриными мозгами даже не догадывается и с крыльями куриными никогда не долетит (это уже от Вадима получала, когда ему надоедала вздорная неумелая опека).

Иначе строил защиту Данила Дмитриевич.

Он по праву старшинства подкупающе уходил в прошлое:

– Я и сам, и сам был таким, Анечка. Ты не представляешь, насколько я узнаю в Вадике себя пятнадцатилетней давности! Не бойся, он сейчас вернется. Целый и невредимый, а мы с тобой лучше тут посидим, выпьем. Вот уверяю тебя: лучшее, что можно сделать, – не поддаваться истерике. Быть собой. Молиться…

О том, что молитвы Данилы выходят боком, Анна пока не знала. В тот момент ее расположило к миротворцу отсутствие постылой, просто-таки ненавистной идиомы «не обращай внимания» или ее же вариация «не бери в голову»! Речевой аппарат доброхотов автоматически воспроизводит эти указания, давно вписанные в генетическую память. Могли бы изобрести что-нибудь новенькое! Так и хотелось в ответ врезать по репе – да хоть бы и теми же Стругацкими, раз уж они удачно прошли испытания. А после ответить тем же необременительным сочувствием: «Не бери в голову, подруга…»

Вадим, как и было обещано, вернулся невредимым и даже довольным своими успехами на невидимом фронте. Позднее предсказания Данилы Дмитриевича тоже сбывались – но только плохие. Он больше по ним спец. И молился он за ближних своеобразно. Был у него старый верный друг. Умница, детский доктор, авторитет в тонких хирургических делах. Анна так много слышала о нем от своего любимого комнатного Нострадамуса, что как будто и сама знала. Однако светило-хирург никогда не появлялся в ее поле зрения. Его жена чем-то страдала, была слабой и немощной. В общем, гейша из нее не проклюнулась. И Дмитрич пожалел друга по-мужски. Помолился за его здоровье, чтобы личная жизнь наладилась и рассосался бы застой в предстательной железе. Что ж, Господь лучший доктор… Вскоре друга увела из семьи энергичная коллега из ординатуры. Как будто все разрешилось благополучно. Для предстательной железы – как минимум. «А душе каково?» – интересовалась Анна. Ей не давала покоя судьба брошенной и больной жены. Разве с ней обошлись справедливо? «Так, значит, Богу угодно», – философски разводил руками Данила Дмитриевич.

Дальше – больше. По «подсказке» усердного молитвенника Богу стало угодно, чтобы один преуспевающий, но нервный предприниматель разорился и уехал в тамбовскую деревню разводить овец. Здесь для души польза очевидная: от стяжательства и соблазнов – к праведному семейному житию на лоне живительной экологии. Пятеро детей обучались столярному делу. Красота!

– А в столице в него бесы вселялись, – вспоминал Данила о бывшем начальнике. – Мог, например, выпустить для острастки приказ о применении телесных наказаний для подчиненных. Правда, он отходчивый, в тот же день все отменял…

Как известно, все к лучшему в этом лучшем из миров. Однако когда Анну в недельный срок попросили освободить квартиру, Паша Вепс сощурился: «Видно, Данила свет Дмитриевич за тебя помолился…» Внезапный, никак не объяснимый форс-мажор! Смешок попал в точку – Анна и сама подозревала. Данила-мастер умел устроить best regards, а уж если примешивались обиды, которых при расставании накопилось… Но расставание и исход из полюбившегося гнезда – они когда еще будут! Хаотичное повествование норовит забежать вперед, торопливая исповедь проглатывает дни и месяцы счастья. Зачем мы так торопимся к развязке?!

Чтобы нас скорее отогрели на метафизической кухне, разве непонятно! Но пока, если вернуться на дни, месяцы и даже годы назад, – то необходима лишь одна ремарка: Анна мимолетно насторожилась. Взяла на заметку: пускай Данилушка не будет в курсе всех проблем, а то еще помолится сгоряча. И тут же забывала поостеречься! Усыпляла бдительность нежданная персиковость происходящего. Гуляли по Замоскворечью. Падали крупные снежные слитки, горели окна кафе, в которых сидели нога на ногу располагающие к себе статисты. Они – спасибо им! – придавали неторопливый уют картине мира. Важнейшая деталь – окружение. Незнакомцы и незнакомки, остающиеся на фресках наших приключений навсегда. Недаром содержание норовит перетечь в фон, и нередко в любовных историях самые симпатичные – герои второго плана. В общем, снежное, влажное новогоднее преддверие. А гулять с Данилой Дмитриевичем было одно удовольствие. Он хоть и не покровитель, но знаток. По ориентированию на местности у него твердая пятерка. Умел нырнуть от центральных улиц в укромную мякоть города. Туда, где судьба давно не ищет никого за печкой, потому что жильцы здешние уже либо упакованы «от и до», либо ничего им не надо. Сами себе кудесники не от мира сего, старики и дети на убитых квадратных метрах под снос. В стенах трещины. Из одеял, свешивающихся с балконов, лезет вековая вата. В мозгах у аборигенов то ли опилки, то ли золотая стружка. Не понять, как живут эти хоббиты, кто их рожает и выхаживает их, – дееспособный люд не пеленгуется в этих сказочных дырах города.

После приятных скитаний хорошо зайти в кинотеатр «Иллюзион» – и припасть к иллюзиям бесповоротно. Но в старом кино есть пленительный обман. В него приятно окунаться, когда реальность накатанная, как лыжня в Инсбруке, – и не мешало бы ей придать эстетический вектор. У Анны, напротив, назрело мятежное перепутье. Она пряталась за Лелюша, а потом приходилось вылезать из кадра и распутывать свой клубок противоречий с того же места. Пока находилась с Дмитричем, усыплявшим ее маниловщиной, – мерещился правильный выход. Хотя Данила ничего не обещал – только жаловался на Аниных предшественниц. Жаловался любовно, щедро выстраивая для каждой оправдание.

Ему удивительно шло великодушие – как костелу рождественское убранство! Первая любовь – отвергла его без объяснений. Первая жена – изменила ему. Вторая жена… вот ее как раз Анна немного знала и была с ней солидарна, и даже вместе с Данилой энергично жалела о порушенном не своем счастье! Там детки супруги выросли и разлюбили отчима, вот в чем дело. Неразрешимый переплет. Но когда после кино опять нагуляешься по мокрым черно-белым «иллюзионным» набережным, и надо уже домой, и Вадим звонит, который всё знает, потому что с ним решено обойтись по-честному, – будьте вы неладны, высокие отношения! Так вот, в сию минуту роковую так сладко послушаться вкрадчивого Данилиного искушения и присесть на полчасика в укромной кофейне. Всего-то по капучино в кукольной посудинке – и переплет кажется разрешимым. Надо волевым усилием прервать цепь личных неудач. Сколько можно здоровому, честному и доброму мужчине куковать неудачником, потом затворником, а теперь в намеченной перспективе – монахом?! Надо еще дерзнуть, рискнуть, попробовать… Словом, когда с холода заходишь в тепло, уровень оптимизма в крови подскакивает. Любовь требует воплощения. Правильный выход уже не мерещится – он вопиет о себе.

Вадим тоже вопиет. Но ведь он специально такой невыносимый был все эти годы – он втайне хочет, чтобы Анна ушла сама! Тем самым дала бы ему повод еще и покуражиться, сорвать куш сочувствия с безмозглых, кому можно голову заморочить. «Измена! Измена!» – покричат особенно ретивые Кибальчиши. В числе коих – свита собутыльников и особое подразделение барышень, которым Вадик чинил компьютеры. Не их собачье дело, – заранее грозила кулаком Анна. С Данилой Дмитриевичем она расправляла запылившиеся, поблекшие от невостребованности паруса. Правда, по дороге домой вся легкокрылость сдувалась. Вадима пока любила. С ним прожито и понято немало, как некогда пелось… На Страшном суде припоминают не только страшное. С Вадимом тоже поначалу радовали статисты и антураж. Только они были совсем иными. Начиналось в Питере. Гуляли совсем по другим берегам, по другим людям, в другое время года. Был конец мая, и встретились подряд три голые женщины. В предзнаменование чего – неясно. Одна, совсем молодая, пыталась утопиться, сиганув в Фонтанку с гранитного причала. Ее кто-то спасал и урезонивал. Через двадцать шагов другая дама, возраста элегантности, с шикарной седой завивкой, высунулась по пояс из окна, будучи неглиже, и помахала Ане и Вадиму сигаретой. Третья… а вот третья забылась. Может, парила в небе, как любовники Шагала? Это было бы вполне по-петербуржски, как язвила Анжелика. Ведь тут даже птичьи чучела летают, за которыми не уследил однажды Федечка, перейдя из спецкоров в сторожа.

Смешная история. Печатный орган на Обводном со временем накрылся, зато прочие, непечатные, вполне себе процветали. «Гений» захирел, зато «злодейство» набирало обороты. В качестве компенсации Федечку, а потом и Анну оформили охранниками. Жалко было на улицу выгонять самых неустроенных и сирых. Охранная миссия нехитрая: вечером запирали входную дверь на клюшку и звали друзей. Куролесили до утра, благо что места много, и на кожаные диваны можно было укладывать притомившихся, как морских котиков. Сколько было здесь выпито, выяснено, сочинено и продекламировано… В этом коридоре храпел даже светоч рок-н-ролльного авангарда, но что теперь об этом! Не стоит культивировать убогую манеру помечать события жизни громкими именами для пущей важности: дескать, на этом стуле сиживал внучатый племянник Штрауса, а в тот платочек сморкалась сама Агния Барто. И без них ночи были туго набиты судьбоносным. Сама муза Клио спускалась порезвиться на угол Лиговки и Обводного.

И вот одно дежурство выдалось тихим, без компаний. Федор идиллически почитывал свою любимую Сельму Лагерлёф, когда в дверь позвонили. На дворе полдвенадцатого ночи. В глазке наш храбрый страж видит… потом он назвал пришельцев «группой мужчин-с», и этот эпитет вошел в анналы. Федор запустил группу мужчин-с, потому что не увидел в ней ничего опасного. Разве что натопчут! К генеральному частенько захаживали такие группы. Узнав, что Сам отсутствует, шумная группа что-то долго обсуждала в его кабинете. Даже коньяком хотели Федю угостить, наивные! Эка невидаль: у генерального была припасена канистра, из которой особам приближенным было разрешено цедить. Посовещавшись и назначив себя приближенными, Аня с Федей цедили, но речь не о том. Коньяк был в канистре знатным, так что от чужеродного напитка храбрый страж отказался, дабы не нарушать сложившуюся биохимию организма. Группа мужчин-с не стала настаивать и шумно-хохотливо удалилась. Кто мог предположить, что они унесут какие-то чучела птиц? Федор клялся, что никаких пернатых, живых или мертвых, в руках у незваных гостей не приметил. Собственно, на прямой вопрос начальника «Где?» Федечка простодушно пошутил: «Улетели!» Не то чтобы генеральный директор был страшен в гневе или, как знакомый Данилы, мечтал о телесных наказаниях для подчиненных, но все ж таки ему было на что обижаться. Человеком он был с виду незлобивым, но за плечами у него был Афган и какие-то «нити, ведущие на самый верх», о которых шептались в кулуарах. И он совершенно справедливо недоумевал по поводу полночных ковбоев, которые ищут его на рабочем месте в столь неурочное время. А также по поводу охранника, который таким ковбоям дает зеленый свет.

Дела давние, Федечка был прощен, птицы официально констатировались «улетевшими». А все к тому, что в Питере не бывает героев второго плана. Для фона они слишком активны и затмевают основной сюжет. Даже вклиниваются в любовные истории, превращая их в болезненные многоугольники. Главные герои не выдерживают и отдают им свою любовь, потому что нуждающимся надо отдавать лучшее. Нешуточные жертвы нужны, чтобы осчастливить голых женщин, одетых мужчин и оживить чучела птиц. Оттого здесь так запутаны исповеди, Анжелика.

А Данила Дмитриевич не любил Питер. За беспорядки и скудость трапезы. Что касается великих, засыпающих в коридорах, то о них высказывался еще резче. Сжечь на кострах возрожденной инквизиции, чтобы не сбивали молодежь с пути истинного! Весь этот рок с джазом – сатанизм и бесовщина. Анна, услышав такие речи, поперхнулась, коротко вспылила, потом быстренько придумала оправдание – разница в возрасте. О ней Дмитрич и сам любил всплакнуть: «Я старый для тебя!» Мужчина ранимый, ворчливый и желчный – это было внове. Надо было срочно подвести теоретическую базу – чтобы Вадиму диагноз поставить, годы ушли. Подумала и решила: на старуху нашлась проруха, тишайший Данила тоже подвержен помутнениям рассудка, что суть следствие больной печенки. Но что ценно – он отходчивый, не в пример Вадюше. Значит, патология неглубока.

Вывод, конечно, типично дилетантский, но надо было быстрее помириться. Встречались редко, времени было мало. Зато потом, когда мосты сгорели и поселились вместе, Данила каркнул во все воронье горло. Тут был попран не только град Петров и патлатые рокеры-богохульники, но и все источники Аниной силы. «Я думал, ты жертва, а ты своему Мельникову под стать! Оба вы, неучи, норовите обидеть кандидата наук», – спесиво морщился Дмитрич, еще недавно обильно посылавший кучерявые эсэмэсочные нежности. Впрочем, по части словес за ним никогда не застоится. Они для него на вес, тоннами и килограммами, гадости и нежности, все в куче. Смешает, взболтает – и щедро выльет в чужие уши, как в унитаз, половину своих кулинарных творений. Готовил он, кстати, отлично, если не портил блюдо порочной тягой к фальшивому фьюжну.

Кто не ценит слово, тот и дело не делает. Анна мудрость усвоила, но поздновато. Хотя, быть может, надо было с другой стороны заходить: она оказалась банальным объектом мести за Вадимово превосходство? Превосходство, зачем-то старательно предполагаемое Данилой и такое банальное, что о нем даже «Спид-инфо» устало писать. Стыдно ученому-то кандидату завидовать чужой брутальности. Но в ученом жил невротичный подросток, избалованный и недолюбленный одновременно. Подросток жалил очень больно, защищаясь от несуществующих лярв. Это лишь брутальный Вадик мог себе позволить не добивать врага, практикуя половинчатую кару. Как делали это за соответствующую мзду царские палачи, что жили когда-то в Палашевских переулках. Палачи ведь не только умерщвляли – они ведали и более щадящими наказаниями, что сводились к битью батогами по пяткам. Процедура была чревата параличом или сумасшествием для наказуемого, но можно было с истязателем договориться, в смысле забашлять. И тогда он выдавал спасительные куски жести, которые прятали в сапоги. Жесть защищала пятки несчастного, и он отделывался синяками и неделей постельного режима. Так вот, Вадим-мучитель давал подложить жесть. А Данила, светоч гуманитарный и неподкупный, наказывал как будто не так страшно. Подумаешь – словесная иголочка под ноготь! Но – без всякой жести и без аффекта. Трезво и чинно, с сознанием собственной правоты. И кто бы объяснил Анне, чей путь душеспасительнее…






4. Нож для своих




Странное предложение – то самое странное предложение, если ты еще помнишь о нем, Анжелика! – поступило после предательства госпожи Смагиной. Предложение не было утешением, а предательство – предательством, если начистоту. Разве что и Бога считать предателем, который то дал, то взял. Взял – его право. Также и с госпожой Смагиной. Как можно винить ее в том, что она впустила птицу удачи в окно, а потом пернатая, заскучав, вылетела на волю! Остыв после неприятного эпизода, Анна жестко урезонивала свое разыгравшееся эго. Которое, увы, лишь подтверждало принцип «не делай добра – не получишь зла». Нравоучения имели слабое воздействие: натуры человеческая и животная с трудом принимают внезапное пресечение потока того самого добра. Болеют и мстят. Сосуды рвутся от недоумения: как же так, еще вчера сиживал по правую руку от его величества, а теперь на порог не пущают! И ведь правильно делают. Все ради блага Анны Мельниковой, которая иначе пустила бы корни у первой попавшейся помойки. Ведь она ленива. Ей только волю дай – и оседлает «добрый поток», объедаясь бананами и тортом «Муравейник». Внезапный взбрык потока и сбрасывание с корабля современности мобилизуют и концентрируют творческие силы организма. Дают стимул искать новое его величество – ведь, как известно, величества изнашиваются, не сходя со своего трона. А глупые подданные не знают своего счастья быть свободно согнанными с теплого местечка, познать новые горизонты и получить в награду за скитания нечаянную радость.

Так что госпожа Смагина учинила полезное вероломство. О том предупреждали законы мироздания – слишком уж хорошо с ней начиналось!

Любовь Грантовну Смагину, как золотую рыбку, поймал широким неводом Вадим. Надоели ему робкие Анины экспедиции с пакетиком прозы. Для начала неплохо, но долго на мелкомасштабной ниве зависать не стоило, о чем Анне неоднократно напоминалось. Больно нерасторопно она пробивалась к верхним слоям атмосферы. По пути норовила поверить обещаниям разной степени сомнительности. Чуть было не попала в сборник, который собирались издавать аж в Брюсселе. Составитель выглядел преуспевающим щеголем. Правда, подозрительно молодым, с навязчивым румянцем на скулах. Он был похож на выпускника брайтонского колледжа, который надел на важную встречу папино пальто, притом что папа – банкир где-нибудь в Восточной Европе. Что ни говори, фасад бравого молодца выглядел как будто подходяще для того, кто самоотверженно продвигает русскую словесность на Запад. И то, что молодой человек обладал натуральной сочно каштановой мастью, и то, что мог внезапно прервать телефонную болтологию загадочным «все, пока, мне еще встречать делегацию!», и то, что в качестве талисмана носил в портфеле виниловую пластинку «Радионяни», – все это импонировало и увлекало в родной мир грез, в нескончаемый «Иллюзион». Деловой и удачливый культуртрегер (вечно свежее и напористое призвание!) именно таким и представлялся: стремительным и маняще необычным. Анне уже украдкой мечталось, как возьмет в руки элегантную книжку, оформленную в пастельных тонах, и обнаружит в оглавлении свою фамилию. Ей даже были показаны нежные акварели многообещающей художницы, которой было доверено придумать обложку… Сиреневые и пурпурные проблески на телесном, едва зеленоватом фоне – так могла бы выглядеть кожа инопланетянина-подростка.

– А на каком языке будет сборник? – для поддержания разговора поинтересовалась Анна, хотя ответ сам по себе был ясен. Раз Брюссель, значит…

– На бельгийском, – невозмутимо ответствовал культуртрегер.

Анна пыталась убедить себя, что это шутка. Но румяный пацан не шутил, истинно веруя в существование бельгийского языка. Позже Вадим, умиротворенный похмельем и полуторасуточной игрой в WarCraft, напоминал о своих мудрых предостережениях. Он-то сразу раскусил румяного шустрилу и советовал Анне не тратить на него время. Она же упрямо шла методом собственных проб и ошибок, закидывая собственный невод, пусть и не столь приемистый, как Вадимов. Если б она не тратила время на всякую попавшуюся ей рыбку – хоть девять из десяти оказывались несъедобными, – то не выловила бы дражайшего Николая. Того самого, что, презрев суету, преобразил пыльного 250-страничного «толстячка» в достойнейший из журналов. В благодарность коллеги на юбилейном номере изменили выходные данные и тиснули «Главный редактор Николай Чудотворов». Хоть он и был Уговоров – тоже не последняя на грешной земле фамилия по осмысленности.

Забегая, как обычно, вперед в своем нефеллиниевском «Амаркорде», Анна записала на манжетах, что за Николая ее даже Вадик похвалил. В ту пору уже улеглась пена страстей болезненного разрыва, и Вадюша был хладнокровно рационален. Правда, не преминул напомнить, что у человека пишущего таких угодников должно быть несколько. Много он понимает, воевода виртуальных карликов, мастер компьютерного градостроительства! Такие, как Уговоров и тем более Чудотворов, выдаются человечеству в единственном экземпляре, и копирование без разрешения Автора запрещено. Дражайший Николай, конечно, не вел частых бесед по телефону, прерываемых неведомыми делегациями. Он выходил на контакт внимательно и по существу. Не потому ли он один из первых получил от Анны внятный отчет о ее кошмарной переправе от Алой к Белой розе. От Вадима к Даниле Дмитриевичу. О том, как стала персоной нон-грата и для Антанты, и для Тройственного союза. Для наибов Вадима и союзников Данилы. И как долго потом, натирая на душе мозоли, завоевывала осторожное доверие тех и других.

– Есть способ все это перемолоть, – деловито заверил Николай, попусту не комментируя и не осуждая ни одно действующее лицо драмы. – Ты как можно более точно описываешь события. Лучше ручкой на бумаге – компьютерный экран погрузит тебя в рефлексию, ты запутаешься в ней, и терапевтический эффект ослабнет. Так что бумага и ручка остаются лучшим инструментом врача и следователя. Далее: написала, выплеснула, омыла слезами – и в Лету. То есть в реку. Желательно быструю. На географии я не настаиваю – Рейн, Тигр, Евфрат, Терек – что будет под рукой…

– А в море нельзя? – спросила Анна, у которой, конечно, назрело много других, более важных вопросов по процедуре. Но она решила, что сойдет за умную, если попросит уточнить чисто функциональную подробность.

– Лучше река. Наглядность течения! Твою боль уносят воды времени, уносят от тебя далеко-далеко. А море оставляет теоретическую возможность, что твои треволнения опять прибьются к берегу.

– Да-а, понятно… – протянула Анна, озадачившись.

Николаю она верила безоговорочно, поэтому и речи быть не могло о том, чтобы увильнуть от предписания. Правда, с рекой затруднялась, но Данила Дмитриевич туманно поманил поездкой в сторону Кавказа. И хотя он успевал поменять любое решение в среднем четыре-пять раз за минуту, надежда на лермонтовские воды Арагви и Куры затеплилась. Прорвемся, – махнула рукой Анна и принялась писать. И хорошо пошло! Настолько, что захотелось оставить и себе экземплярчик, не только водам горных артерий. Графоманское тщеславие нарушило чистоту эксперимента. Инструменты врача и следователя были попраны, Анюта горячо застучала по клавиатуре. Компьютерный экран, как и предупреждалось, навредил психике. Отшвырнул на острые края деталей, изранил… Рефлексия – это еще мягко сказано. Вспомнилось все. Или почти все. Предохранительные клапаны памяти кое-где срабатывали, не давая бередить самые уязвимые места.

Но разве существуют неуязвимые? Обернешься – все кровоточит. Истерзанную ткань времени, чтобы не заживала, тревожит память. Ее разъедает привычный комплекс вины – примерно так же, как цирроз прожигает печень. Ее буравит уже привычный упрек Вадима, на все лады повторяемый и для общественности праведный:

– Ты зачем его привела сюда, в мой дом? Я тебя просил не водить его сюда, а ты привела…

Обыденный иезуитский идиотизм. В переводе значит: ты пошто с подмогой пришла, одной-то тебе легче мозги законопатить, помучить ночку-другую пьяной истерикой. Ишь, чего надумала – не одна пришла, «с кузнецом»…

Словно Анна пришла измену Мальчишу-Кибальчишу учинять на его же территории! Словно бы вот такая гулящая, ни стыда ни совести, прямо под носом у труженика-мужа, который непосильным трудом ей, барыне, хату снимает. И не только! Кормит ее, одевает… «У нее, блин, все есть!» – а она, змея гнилой питерской породы, вон что надумала. Вадим виртуозно владел тактикой «гнев праведно-патриархальный, ментально управляемый, в упаковке с дозатором». Первейшее орудие манипуляторов. Этим грубым компостером для мозгов некоторые на удивление тонко работают. Анна-гусыня вздумала идти против такого виртуоза неумелой лобовой атакой – и ее порыв был обречен на стратегический провал. Но чего только не сделаешь в аффекте бунта, осмысленного, но все равно безобразного. Идея освободительного движения бывает и чиста, и справедлива, но вот исполнение из рук вон. За содержание пять, за грамотность два. Экзамен провален.

До нее потом доносились голоса скептиков о том, что надо было все тщательно подготовить.

– Анюта, вышло действительно некрасиво: ты привела в дом любовника – ведь так?! Естественно, тем самым спровоцировала драку, ведь так?! И Данила не хотел идти сам, это ты его просила, ведь так?! Ну зачем… Ведь он в результате чуть было… А кто знает, чем могло бы все кончиться?! От удара бутылкой по голове можно и кони двинуть – если неудачно. И, конечно, можно понять Варвару, к которой вы потом заявились среди ночи: кто такая, почему тебя ищет муж? Ищет не где-нибудь, а у нее дома! Откуда он может знать?! Он следит за тобой? Да еще и угрожает ей, ни в чем не повинной, которая ни сном ни духом! А у нее дети! И что с того, что вы не с ними в квартире, а на другой территории? Да сколько бы у нее ни было квартир, это не твое дело! Человек пустил тебя на принадлежащую ему жилплощадь, в одно из своих гнезд, а за тобой охотится какой-то уголовник. Ведь Вадик ужасно сквернословит, по телефону его можно принять за отъявленного бандита! И это человек, с которым ты прожила десять лет! А что же тогда можно сказать о тебе, Аня?! Неудивительно, что Варвара была против… Ну и пусть когда-то Данила ей помог. Но это было давно. Теперь другие времена. И это он ей помог, а при чем здесь ты? Ведь если бы не ты, ему бы и не потребовалось политическое убежище. Он жил бы себе да жил с родителями и сестрой. Человек уже настроился на буржуазное загнивание, отдельный холодильник себе купил, рыбок завел…

Потрясенная риторикой упреков, увязшая в сизифовых оправданиях, Анна не сразу осознала, что никаких скептиков и их голосов не существует. И даже Варвара приютившая – не особенно-то она кипятилась. Весь этот недовольный ропот – лишь глас Данилы Дмитриевича, который умеет расслаиваться и умножать ядовитые сущности – псевдодрузей, которые якобы осуждают. Еще одна манипуляторская наработка – только теперь уже другого маэстро чеканки по мозгам. Все-таки кандидат наук, язык у него без костей – и к тому же один из немногих органов Данилы Дмитрича, что работают бесперебойно. Вадюша хоть и пил, но был здоровее и на апостолов не ссылался. Это ведь больше академическая привычка, а Вадя академиев не кончал. Он никогда не обвинял по принципу «мы, народ…» – он нес честную отсебятину.

Беда в том, что Данила никак не мог реабилитировать Анну за то, что безоглядно вняла зову его души и плоти, а не духа. Эти три кита у Дмитрича совсем не дружат. Коллизия несколько сложнее, чем у лебедя со щукой и раком, – в товарищах не было согласия, но они хотя бы играли на равных. А Данила пытался насиловать себя внутренней иерархией. Плоть, как и положено, умерщвлял. Дух, как и положено, назначал Верховным главнокомандующим. Душа получала почетное второе место. Но рано или поздно начинала страдать, неприкаянно металась в своем «промежутке», чего-то ждала. За ней принималась волноваться плоть: «Почему всегда я? И так вся больная, изношенная, армией и панкреатитом покалеченная… За что? Чем провинилась, мой господин?» Заканчивалось все банальным «низы не хотят, верхи не могут» и последующим революционным переворотом. То есть обыкновенным человеческим счастьем, кратким мигом полета, за которым следовало наказание. Не только бунтовщицам душе и плоти, но и их сообщницам. В данном историческом контексте – Анне Мельниковой.

– Видишь ли, христианская вера – это, в сущности, подготовка к смерти, – вздыхал задним числом Паша Вепс. – Она устраивает человеку такую земную жизнь, что ее конец видится приятной перспективой. Но нужно иметь очень сильный характер, чтобы устроить себе аскезу, будучи здоровым полноценным мужиком в самом расцвете лет. Потому и недотягиваем до горчичного зерна…

– А ты?

– А что я… верую в единого Бога. Я – ортодоксальный христианин…

– Опаньки! Даже так? – пугалась Анна.

– …и именно поэтому я никогда не принуждаю женщину принять мою веру. Как многоуважаемый твой Данила… кстати, он не потомок князя Барятинского? Очень похож. Я как раз сейчас набрел на книжку о Кавказской войне. Какое поучительное чтиво – его переписка… «больной и слабый Шамиль»! И это не победитель и побежденный – это две глыбы, друзья по переписке, два великих правителя. Прости, все время забываю, что женщинам это неинтересно. Они не знают истории.

– Нет-нет, очень даже интересно, – поторопилась Анна, которой, по правде говоря, было куда интереснее подкрепиться аргументами против Даниловой апологетики. – И что же там дальше? Почему Шамиль «больной и слабый»? Это Барятинский его довел?

– Господи, Аня! Я же сказал, что женщины не знают истории! Барятинский наоборот… впрочем, не стоит всуе ковырять ноготками пласты культурного наследия.

– Хорошо. Тогда ответь пока, почему ты не стал бы принуждать женщину принять твою веру?

– Потому что это гордыня – полагать, что и рыбку съешь, и в Царствие Небесное войдешь. Буду по-честному гореть в аду за свои грехи.

Вот так же честно подписаться бы под последним письмом – «больная и слабая Анна»! Но где ж найти благородного и милосердного адресата… Нынешний век – сплошная показуха. Страдания без эффектной обертки, без приличного промоушена не принимаются. Николай Чудотворов вел речь о другом. Он просил без всяких форматов вспомнить все по-честному, без купюр. Беспощадно к самой себе и к врагам рейха. Довести истерию своей вины до абсурда и избавиться от нее. Таков незатейливый метод аутотренинга. Метод шоковый, доморощенный, из той же серии, что и больной зуб, привязанный к дверной ручке. Как и православная вера, это путь для сильных характеров. Анна недотягивала. А до веры – тем более. Данила Дмитриевич ее предупреждал! Тут надо отдать ему должное. Анна не послушалась слабого, но бескомпромиссного голоса Духа, который в тот момент был монархом в изгнании. Дух требовал: «Креститься и венчаться, иначе во грехе погрязнете!» Анна рассеянно кивала, успокаивая себя: «Не всерьез же он!» Еще как всерьез, не по-детски. Просто в те благословенные времена тон задавали подружки душа и плоть. И они умоляли: детка, иди к нам!

Данила Дмитриевич, им послушный, наполнял левый глаз слезами. Правый у него был поврежден в детстве и никогда не плакал. Обычно, напротив, повреждение слезной железы влечет усиленное увлажнение, но здесь-то организм особый. Левый глаз слезно просил избавить Данилу-мученика от растянувшихся во времени страстей. Как было при первом разводе. Он растянулся на несколько лет, он изнурил и вымотал. Супруга-изменница все не решалась – ведь уходила к человеку неприятной наружности, без рельефных выпуклостей характера, с некрасивыми пропорциями лица и тела. Зато – молчун и трудоголик, мечта самодурши. И все-таки женщине, травмированной обаятельным болтливым невротиком, похожим на князя Барятинского, тяжко было привыкать к обыденному психотипу. Подобное лечат подобным. Скорее даже не лечат, а пытаются лечить, тяготея к щадящим неправославным методам. Анна в мыслях о первой супруге ДД прошла все стадии преодоления фарисейства – от гневного обличения до полного и бесповоротного прощения. Последнее, конечно, пришло с опытом, когда Анна познала Данилушку в быту, в ближнем бое, как говорится.

Уже в знаменательную ночь, когда она решилась на спринтерскую дистанцию по горящим мостам, наметились трещины. Но что ей до мелочей, когда Вадим уже вычислил ее место дислокации. На этом месте и не пахло прелюбодеянием: Анна вместе с Данилой провожали гостью из Питера. Гостья была драгоценной. Давно не близкой, но «родня по юности», из тех, кто давно перешел с портвейна «Три семерки» на родной португальский первоисточник, но еще может напеть «В трамвайном депо пятые сутки бал». Она, единственная из Аннушкиных друзей, внушила ДД безоговорочную симпатию. Еще бы – изящная, длинноволосая и несуетная. Анну даже уколол комарик ревности, но она едва успела его заметить. Потому как вскоре под лопатку воткнулось нечто куда более весомое – целое копье, отравленное мстительным ядом. Только не собственным, а Вадюшиным, разумеется. Большие корабли не мелочатся. Вадим был мрачен и неукротим, как Советское информбюро. «Бюро» посредством мобильной связи извещало о том, что злой Вадик уже ступил ногой каменного гостя на территорию Ленинградского вокзала и скоро всем будет возмездие. Погоня! А меж тем он еще пару часов назад выказал редчайшие намерения, как то: быть сегодня трезвым, уложить сына спать, почитать ему «Винни-Пуха», учинить полезный воспитательный процесс, оказать позитивное отцовское влияние…

На сем эпизоде откровения упорно спотыкались. Так оно всегда с детьми выходит. Прихотливая субстанция. О них либо все, либо ничего, иначе выйдет лживость и приторность. Невыносимая «засахаренная сгущенка», от которой прячутся красивые редактора-баритоны. Но Анне негоже было бояться – ныне она сознательно писала «в стол», то есть в реку! Однако терапевтически исповедального эффекта не получалось – там хотелось урезать, здесь прибавить. Причесать непроизвольный поток чувств, на всякий случай вписаться в какой-нибудь формат, – а об искажениях в хронике событий и говорить нечего. Память человеческая тут успевает напортачить поперек мозга, недаром показания участников одной и той же эпопеи обязательно будут друг дружке противоречить. За примером далеко ходить не надо. Данила Дмитриевич упорно не помнил, как панически вопил Вадиму, что он оставляет его жену в покое – только пусть тот даст ему уйти восвояси.