Дни, когда все было…

Так случилось, что Федьку заприметил один тип. Все произошло не без Фединой глупости, простительной по молодости. Еще до армии, до института. Феде предложили сфотографироваться. Просто для журнала – якобы. Продемонстрировать спортивную мужскую одежду. Что тут такого? В маленьком городке Артемовске развлечений немного. Даже старшая сестра, ничего не подозревая, одобрила.

Впрочем, Федины сестры – отдельная тема.

Федя не то чтобы быстро забыл о съемке, но постарался погасить тщеславные иллюзии на ее счет. А потом выяснилось, что журнал не журнал вовсе, а каталог известного свойства. Там-то его и заприметил человек с искореженной линией ума и, как следствие, неправильными потугами тела. Он пригласил к себе в гости, в ни разу не виданный доселе Петербург. «Хотя бы на „Аврору“ посмотришь…» – так сказал. Парень был без затей, но потом сориентировался, чем надо завлекать. Провинция не болото, а кузница прогрессивных кадров. Федя уж давно учился на геодезиста в областном институте, пережил первую робкую любовь, а тут на тебе! Питер, Розенбаум, водка «Абсолют»… Он воспринял приглашение как шутку. А потом как… дружбу. Если крепкая мужская дружба может начаться с драки, то почему не может с недоразумения? Пусть даже и такого скользкого. Просто беда с этой мальчиковой доверчивостью! Федьке было немногим более двадцати. Недостаточная арифметика. Всем известно, что только после тридцатника люди не любят тратить время даром и целыми сутками заняты, от греха и от соблазнов подальше. Потому что уже знают: при желании их обмануть очень легко. Надо всего лишь пригласить на концерт Агузаровой.

Правильную точку нащупал гад: не «Аврора» и не Эрмитаж, а концерт великой Жанны.

Федор любил ее преданно, с оттенком восторженного эротизма, и был отчаянным пропагандистом своей любимицы. Он начал бывать наездами в Питере. Гостеприимного доброжелателя стал жалеть. Какой-то он был неприкаянный, слегка нелепый в своем жлобстве с потугами на романтику. Его было жаль. Впрочем, Анна могла лишь предполагать, как все происходило, не лезть же к Федьке с расспросами. Хотя, что греха таить, пыталась! Надо же было реставрировать прошлое, чтобы понять корни проблемы. Чтобы разобраться, почему у Федьки не срастается с подругами – а он многим нравился… И зачем ему понадобилась недосягаемая и шикарная Диана Смолина, жена хозяина тира? К чему создавать своим чувствам непреодолимые преграды, когда есть вполне осуществимые варианты? Чтобы все отстали: ах, у него такая сложная «неразделенка», и поэтому толком нет подруги?.. А Федор лишь оправдывался, что опасается женщин, активно выражающих готовность.

Может быть, и так. Но Диана – это уж слишком. К счастью, она «длилась» недолго. И то, похоже, была срежиссирована Фединым злым гением, дружком, соблазнителем за счет Агузаровой. Именно он любил захаживать в этот тир, а Федя тащился с ним как наипервейший наперсник. К злому гению к тому времени приклеилось прозвище-эвфемизм Кузен. Его придумала Анжелика. Она первая начала догадываться о характере непростой дружбы. Но молчала, потому что думала, что вокруг нее не дураки и тоже догадываются. Но Анна оказалась дурой. Она, как и Федя в свое время, принимала все скабрезности за дань времени. И, как всегда, смехотворно полагала, что никакого гомосексуализма не бывает, тем более так близко от нее. Это ж Федька, друг ситный, а не Элтон Джон.

А меж тем Кузен с того момента, как Федя перебрался в Питер, свое плотное влияние усиливал. Анну и Анжелику он невзлюбил сразу, потому как нечего отираться вокруг его Феди особам женского пола. Мол, знаем мы этих друзей с жадными матками наперевес! А вот Диана, «не выражающая готовности», куда как безопаснее. Ее-то Феде не видать как собственных ушей. И все шептания на ее счет Кузена ничуть не трогали. Даже наоборот – он как будто сочувствовал.

Право слово, что за чел… Странный и мрачный. Лицо у него – словно нервозный художник-перфекционист писал маслом. Но портрет мастера не удовлетворял, и он перерисовывал без счета. Наконец вспылил и в гневе замалевал черты, а успокоившись, поверх мазни «нацепил» очки. Вот, дескать, и я умею не хуже Магритта. Поэтому примет у Кузена не было, кроме очков. А их он часто снимал, терял и менял. У него был совсем маленький «минус», так что носил он свой аксессуар не по медицинским показаниям. Да хотя бы чтоб с обоями не сливаться!

Кроме Феди Кузена еще жалела Екатерина. Нет, вовсе не потому, что в один день с ним родилась. Екатерина смотрела на людей вселенски. Она Бога лучше понимала, чем Аня с Анжеликой. И у нее была своя версия происходящего. Особенно когда в жизни Федора появилась прочная и взаимная привязанность к Соне-белошвейке – прозвища, данные Анжеликой, всегда приклеивались плотно и сидели на персонаже как влитые. Соня и вправду рукодельничала, оканчивала текстильное училище и мечтала продолжить образование с похвальными дизайнерскими амбициями. Но скоро всем друзьям, с матками и без оных, стало не до смеха и не до амбиций. Потому что Кузен наложил на Федечкины «натуральные» пристрастия жестокое вето. Пришлось тому бегать к белошвейке тайком, как Арамису. Хотя у мушкетера были экзистенциальные трудности иного рода.

Но шила в мешке не утаишь. Пришли трудные времена. Федю выселили из съемной комнаты. Пришлось временно переселиться к Кузену, да так и остаться у него на многие годы. Под неусыпным оком Большого брата, точнее, Большого Кузена любовь не скроешь, в общаге у зазнобы не заночуешь. И однажды прелюбодея настигла кара. Кузен его избил и отобрал одежду. Справедливости ради стоит сказать, что силы были вопиюще не равны. Федин дружок был на две весовые категории мощнее. К тому же он был запойный, и водка будила необходимый для расправы адреналин. Человеку Фединой комплекции такого типа в одиночку не одолеть. Разве что он Брюс Ли-Уиллис какой-нибудь совокупный.

Вопиющее и кошмарное избиение случилось, когда Анна давно и плотно жила в Москве. Единственный, кто был готов нанести ответный нокаут и вырвать Федьку из лап «гомосекшн революшн», – конечно, Вадим. Во всем Питере не нашлось… Но и Вадим, хоть и любил поиграть мускулами, тоже понимал, что на тех, других, брегах нельзя рубить с плеча – увязнешь. И к тому же Екатерина все примиряюще объясняла.

– Феде нужен Кузен больше, чем белошвейка. Неужели вам, заступничкам, непонятно… А вот когда перевесит другая чаша весов, Федя сам уйдет. Оставьте человека в покое.

«Оставьте Габсбурга попам!» – кричали Парацельсу, когда он появился при дворе и вылечил-таки умирающего монарха плесенью, соскобленной со стен склепа. Не отдал августейшего в лапы преподобным, опробовав на доходяге прадедушку пенициллина. Анна тоже с азартом лезла не в свое дело, но с меньшим успехом. Сначала стань Парацельсом, а потом залупайся! Словечко из диких времен торговли шампунями на проспекте Ветеранов, так что в экстренные моменты употребляемое. Но ведь пока Анна доучится до волшебника, Федор, умничка-лапочка-интеллигент, окончательно превратится в потрепанную тапетку! Хоть Катерина и утверждает, что у Кузена не животная, а трансцендентальная ревность, он обижен корявым скупым детством, он хочет снова прожить его, но уже как следует, по-подростковому кровожадно и неистово, и мучить Федьку, как младшего брата или как… кошечку, которых ему недоставало когда-то. Короче, дело не в анусе, а в тонусе, и никаких позорных сношений нет, а вместо них – глубинное эмоциональное порабощение, подкрепленное вполне материальными тремя китами, имя которым – всем трем! – квартирный вопрос. Феде негде жить. А с Кузеном Федя в складчину купил стиральную машину. А что есть у белошвейки?

Патриархальный постулат о мужчине-добытчике, который сам платит за квартиру и даже – с ума сойти! – на свои кровные покупает бытовые приборы, а не пристраивается к чьим-то, даже не вспоминался. Какие могли быть добытчики в Питере в конце 1998 года, – я вас умоляю! Только Анжелика порой вздыхала о том, что в каждую семью неплохо было бы внедрить наблюдателя ООН. А то потом вечно никому ничего не докажешь…





2. Совместное предприятие «Гений и злодейство»




Случилось чудо невероятное: рассказы братьев Радельниковых приняли! Однажды в телефонной трубке раздался жизнерадостный баритон журнального редактора – и душа запела осанну.

– Только давайте не будем грешить против истины и подпишем тексты вашим именем, – потребовал насмешник. – Никаких братьев не существует, я правильно понял?

– Правильно. Правильно! – заторопилась Анна, без смущения ликуя.

Не ломаться же теперь. Выходит, женская проза – как старая засахарившаяся сгущенка в холодильнике. С голодухи и она душевно идет с растворимым кофе, который обильно пьют в редакциях пыльных, толстых, одышливых, больных диабетом и гипертонией журналов. Увядают, курилки, но не сдаются, обещая по капле выдавливать из себя литературное золото партии. Странно и удивительно мечтать в них напечататься, но Анна сразу пресекла в себе всякий ложный стыд. Сюда хотя бы пускали таких Ломоносовых – Тарковских с пакетиком прозы, как она… А в новых, мускулистых, прогрессивных, с зубами из заморского фарфора действовал загадочный фейсконтроль. Временами публиковали кого-то стоящего, как ревниво замечала Анна. Но к ней это не относилось, она так и не прорубила модную фишку, не поняла, что важнее – красиво изложить или одеться. Свой стиль она определяла как «вышла на минутку, или Мэрил Стрип на отдыхе». Невеликая хитрость: напялить добротный секонд-хенд с вкраплениями распродаж. А потом убедить себя (убежденность – самый важный элемент гардероба!), что в доме полным-полно от-кутюр, но «я-то Мэрил Стрип на отдыхе, вышла за хлебом в качественной и потертой джинсе и слегка великоватом кашемире, и в этом мое антиснобское величие!».

Особый и необходимый дар – прыгать из грязи в князи. Литературных князей без грязи не бывает, они рождаются в ней, как Афродита в пене. Памятуя об этой закономерности, Анна довольствовалась местами, где пьют так называемый растворимый кофе из жестяных баночек. Еще там пьют трогательное густое какао, воображая, что это и есть горячий шоколад, пьют чай, но стыдятся этого, пьют портвейн и мадеру (без них не бывает литературы, доказано классиками!), пьют коньяк, иногда даже аутентично армянский, пьют джин, виски, абсент, «Мерло» – да и водку с пивом, конечно, никто не отменял. В общем, пьют всё, потому что жрать особо нечего.

И там, в этих странных местах, иногда встречались чудные, дивные и добрейшие люди. Более того – энтузиасты, превращавшие вверенную им 250-страничную макулатуру в достойное чтиво. С одним из них Анна была знакома. Встретился этот светоч в конце извилистого туннеля, в котором пришлось блуждать, не подозревая, предусмотрен ли финиш. Это была черная полоса улучшенной планировки – дьявол давно овладел риелтерской терминологией. Полоса последовала после нежданной удачи с выдуманными братьями Радельниковыми. Первая удача, как известно, коварна своими последствиями. Первый блин должен быть комом. И близкие люди должны сопротивляться твоему занятию – насмехаться, проклинать за то, что подался в богему, в лучшем случае – оставаться равнодушными к твоим опытам. Жесткие условия игры закалят характер, и за стойкость воздастся тебе. Придет Державин и, в гроб сходя, благословит. Сим победиши.

У Анны выходило не по канону. Вадим верил в ее писательство, практически не читая, – хотя от «захарившейся сгущенки» у него была изжога. Но так уж он устроен: его способ любить мир – взращивать непризнанных, удобряя их теплым словом. Выдавать похвалы авансом даже недостойным – дабы поощрить трудное борение с материей. Конечно, что касалось Анны, то для профилактики за щепоткой пряника следовала непропорционально щедрая доза кнута. Но она была по поводу невыполнения на должном уровне прочих обязанностей гейши. Ведь ей предписано не только изящной словесностью пробавляться!

А еще Аню поддерживали трогательными аплодисментами друзья и мама, что совсем смахивало на тепличные условия. И с чего тогда появиться громогласному, спасителю от гонений, долгожданному Державину?! От чего спасать зажравшуюся девицу?

Вот и получалось: «Чё тебе не хватает? У тебя, блин, все есть!» Оно и верно, так и есть, так и есть. Точнее, так оно и было, пока не появился Данила Дмитриевич. Добрый и с виду покладистый, он с первых же дней совместной жизни, – революционных и страшных дней, – отвешивал одну словесную оплеуху за другой. Это была беспорядочная и беспощадная атака на смысл.

– Зачем ты все это пишешь-то? Да еще так долго. Чего там тянуть – сел и написал. Это ж не в шахте работать. Разбаловались… все теперь пишут! Писатели в таком количестве не нужны. Надо их сократить. Оставить только тех, кто писаниной семью кормит. Пускай представят справку о доходах. Нет доходов – меняй профессию. Экономика в основе всего. И сразу столько людей освободится от графоманского невроза! Еще спасибо скажут.

Теперь-то, удалившись от тех термидорианских страстей на расстояние выстрела серебряной пулей, Анна понимала, что с ДД надо было сразу как с болезным. С юнгианским спокойствием. С терапевтической улыбкой медсестры частной швейцарской клиники. Не надо было астматически хватать воздух возмущенно отвисшей челюстью. Спорить и заходиться в рыданиях в ванной комнате со сломанной защелкой, – в это Станиславские не верят! И, главное, не надо было мусолить шекспировский вопрос о том, почему от Данилы Дмитриевича, такого с виду жертвенного, похожего на Николая II без усов, хотелось сбежать обратно в темницу, к распутинским бесчинствам Вадима. Очень вредно изводить и грызть время, мысли и ногти, пытаясь ответить на глупые вопросы. Чтобы они не возникали в голове и не вытягивали энергию с жадностью молодого вампира, надо кое-что усвоить.

Например, что ключевые персонажи всей нашей жизни появляются на сцене одновременно. И первые, и вторые мужья-жены. И старшие, и младшие братья-сестры. Первые и последующие книги. Младенческие складочки и морщины. Каждый из нас – эксперимент Господа нашего. Он помещает своих созданий в разные пробирочки. То в кислотную среду, то в щелочную, то половинку начистит зубной пастой, то полбашки помоет новым шампунем – и смотрит, что будет с человечком. И когда он какую-нибудь Анну выдает замуж за какого-нибудь Вадима, то Боженька прекрасно знает, что потом ему придется подбросить на Анину дорожку какого-нибудь Данилу Дмитриевича. Господь ведь его уже создал, куда ж его теперь девать. А уж что выросло, то выросло. От подмоги рыло воротить грешно. Какой бы она ни была. Подмога, между прочим, кандидат наук. Не действительный тайный советник, конечно, но уж коллежский асессор точно – примерно серединка Табели о рангах.

Роптать не стоит. Всевышний всякий раз хочет как лучше, он пробует – а как без этого изобрести совершенных нас… Он до сих пор создает мир. Точнее, редактирует. Результат будет, только надо подождать – не дольше того, как выходит книга. Полный печатный цикл, включая многолетнее паломничество все с тем же с пакетиком прозы по редакциям, вежливые отказы и мимолетную утреннюю суицидальность, – все это есть грехи по христианским канонам. Данила Дмитриевич приводил в пример иконописцев, которые не ставили своего имени на иконах и за славой не гнались. А Аня, к стыду своему, гналась, – прими, Анжелика, первый пункт исповеди.

Но даже чуткий труженик издательства, ангел небесный, открывший двери ходоку с потным лицом, не сможет поторопить события. Ведь милосердный редактор куда более загружен чтением безвестных мифотворцев, чем редактор отвергающий. Ему надо ознакомиться и утвердить… Космически не скоро рождается плод долгожданный, уязвимый для порчи критиканов и последующего забвения, – книжица со склеенными, как реснички младенца, страницами. Медленно мелет мельница. Быстрее иной раз долететь до Бетельгейзе, – и там, на прекрасной звезде, поведать о домашнем насилии. Которому, кстати, подвергаются отнюдь не только женщины. Все писатели – точно. Человек, пишущий не для продажи, не может не раздражать.

Закономерно, что некоторые ранимые и нестойкие творцы уходят в мир иной, не дождавшись своего склеенного, только что исторгнутого из чрева типографии «младенца». Анна о них читала в причудливой энциклопедии с расплывчатым названием «Русские писатели. Современная эпоха. ХХ век». Издание напомнило Книгу памяти жертв холокоста. Или просто жертв чего бы то ни было: давно известно, что литература крайне вредное и неблагодарное производство. Каких людей загубила! Удачных судеб – процентов пять. Книжицу можно подсовывать в нагрузку к премии «Дебют» – дабы призеры не питали иллюзий о благополучии. В издании встречались, конечно, персонажи-миллионщики по тиражам, урвавшие заслуженного барства. Их надо бы поблагодарить за надежду, вместо того чтобы завистливо шептаться вслед о блате и пронырливости. Хорошо, что хоть кому-то откололись щедроты жизни. Но глаз цеплялся не за них, а за известных лишь в узком кругу, которые срывались с крыш, гибли в автокатастрофах, пали от рук гопников, сами прыгали из окон… А чего стоит «погиб на третьем курсе из-за нелепой случайности»?! И смерть не своя, и жизнь взаймы: мыкались в плену, чалились по зонам, едва выжили детьми в блокаду… «После тюрьмы мать на порог не пустила, пошел работать в шахту…» – и так через одного-двух. Определенно Анна была счастливее, пока не прочитала эти печальные истории.

Но, судя по иным фигурантам, тяга к художественному слову порой вполне совместима с жизнью. Так что в общей трагедии были вкрапления фарса и анахронических безобразий. Скажем, основным литературным достижением писателя Н. явилось то, что он приложил все силы, чтобы в журнале Н.Н. не напечатали роман глыбы русской словесности Н.Н.Н. Так и сказано: «Н. тем и знаменит». Или же сочинительница детских рассказов о природе И.С. Казалось бы, чего тетеньке не сиделось в безмятежной нише. Пиши себе про ежиков и радуйся. Но нет, надо было «сыграть зловещую роль в судьбе знаменитого Ю.Д.». Тема-то старинная: чтобы попасть в историю, достаточно вставлять палки в колеса тому, кто попадет в нее впоследствии. Логика слегка потоньше геростратовской – лаять на слона, пока он еще слоненок. Только вот не все подлецы знают прикуп, растрачивают себя на мелких рыбешек, которые потом не прозвучат. На таких, как Анна, одним словом.

Она не метила в неудачницы, просто поневоле пришлось примерить на себя горькую участь канувших в толщу лет. Тех, о которых было написано кратко: «Выпустил несколько книг скучнейшей прозы», «стихи автора не нашли отклика у читателя» или «издатели не знали, куда девать не раскупленный тираж его книги»… Тут под ребром начинал зудеть вечный вопрос, как правильнее жить: ярко, коротко и кошмарно или так себе серенько, но без потрясений и откликов читателей. Снова Анна тратила время на несуществующие дилеммы, от коих сильно разило советским воспитанием. Обмирала от стыда! Но куда деваться от своих корней: не дано ей было грозовых перевалов Великой Отечественной, не знала она блокадного хлебушка. Все потрясения детства – номерные горшки в шкафу ясельного туалета.

Ан нет! Зато потом неженке в отместку за баловство были даны две эпопеи – Вадим и Данила Дмитриевич. Ее личные войны с Алой розой и с Белой розой. Выходит, есть надежда на то, что из Анны Мельниковой выйдет толк. С другой стороны, нельзя забывать, что и «средние писатели» терпят муки, а холеные потомки, пороха не нюхавшие, выбиваются в дамки. Талант не пропорционален страданиям, его можно получить незаслуженно. Есть такие перцы – им легко пишется, поется, рисуется… они сразу родились в верхних слоях атмосферы. Прелесть их загадки в том, что ее не надо разгадывать, а можно просто любоваться ею. Легкостью тоже можно заразиться. И не мучиться более риторическими глупостями. Впрочем, Анна оправдывала себя тем, что у каждого, даже великого-превеликого, найдется хотя бы один мучительно детский вопрос к бытию. Невозможно все время строить из себя глыбу русской словесности или прогрессивного стилягу-матерщинника, – когда-нибудь непременно обнаружишь на себе воспетое Булгаковым пятно на парусиновых штанах.

Наипервейшие из пятен – испражнения критиков. Впрочем, некоторые перлы настолько цветисты, что могут даже и украсить писательскую одежку. Типа «…уникальная ревизия постмодернистской центонности с крайне нетривиальным использованием интертекстуального инструментария». О как… Подобной конструкцией как ни пытайся – не обидишь. Чтобы такой виртуозный сарказм расчухать, надо самому быть едва ли не доктором филологии. А ведь «писатели – народ темный», как верно подмечено у любимого классика в «Сталкере». Жаль, что и критиков с непосильным интеллектуальным багажом немного. Чтобы жизнь в литературном котле булькала и не давала расслабиться, некоторые из них пишут совершенно обыденные гадости. Оно и понятно – работа такая. Тем не менее Анна нашла повод для расстройства и вдруг тихо разрыдалась – так накатило от несправедливости, пусть и к маститым, и славы хлебнувшим…


Случилось это после очередной Вадюшиной вакханалии, после которой она совершенно выбилась из сил. Уложить буйного пьяницу спать – этому даже жесткая кащенская психиатрия толком не научилась. В бытовых условиях, без подручных средств, исключительно лаской и убеждением – как на медведя с голыми руками. Но Аня насобачилась. Далеко не всегда операции по усмирению проходили успешно. Порою бывала битой. Но чаще просто выслушивала поношения и угрозы. Поначалу помнила, что надо терпеть и слушать. Но простое непротивление злу не прокатывало – необходимо было сразить чем-то неожиданно оптимистичным и свежим. Например, стриптизом. Или мудрыми речами, что сложнее – Вадим был человеком интуитивно эрудированным и фальшь чуял с полтычка. Да и без фальши был параноидально недоверчив, потому и стриптиз оценивал критически. В общем, не будучи вышколенной медсестрой частной швейцарской клиники, Анна рано или поздно срывалась и шла ответным огнем. Это всегда был путь к поражению. Только однажды ощутила боевое превосходство, когда со всей мощью твари божьей, которой вторые сутки не дают спать, обрушила на Вадюшину голову томик Стругацких. То ли оттого, что Вадим нежно чтил этих фантастов, то ли по другой, биохимической, причине, но безобразник затих. Сначала всхлипнул, забормотал что-то обиженно, а потом захрапел, выводя затейливые фиоритуры раненого мамонта. Алкоголики довольно авангардно храпят, в духе Шнитке и Родиона Щедрина.

Нынешней отчаянной ночкой Анна так легко не отделалась. Спасибо еще, что под утро угомонился, а мог бы еще сутки колобродить. Обессилев, Анна ликвидировала кухонный разгром и решила наградить себя за усилия жасминовым чаем с припасенными лакомствами. Тут-то и зачиталась энциклопедическим эпосом, который заботливо приобрел Вадим на книжной барахолке. Вот уж утро подперло бессонной тошнотой, а она все не могла оторваться от драматических писательских судеб. Но сломалась на нескольких вопиющих эпизодах. Прежде всего – с баритоном. Разумеется, с тем самым, который принес Анне первую благую весть, вдоволь насмеявшись над братьями-сиротами с православной фамилией. Он ведь не только заместительствовал в журнальном отделе прозы – он и сам пописывал, как это часто бывает с членами редколлегий и даже королевских академий, памятуя о Перро. О творчестве баритона в последнее время густо писали разные колумнисты. Вадим подначивал смущенную Анну попросить у именитого и даровитого какой-нибудь протекции. Анна старательно набиралась смелости для этакой навязчивости – ведь дядька и так для нее много сделал, не рано ли опять семенить по проторенной дорожке?! А тем временем… писатель пописывает, читатель почитывает, однако… как метко подметил тов. Ленин. Иной, не последний на этой планете, читатель не просто почитывает, зевая, а выдвигает писателя в лонг- и шорт-листы. Похвальный почин, в результате которого самый красивый баритон среди литераторов и лучший литератор среди баритонов получил премию. Настоящую, в виде денег, а не поощрительную, в виде водки и яблока. Такой поворот дела не понравился… отчиму новоявленного лауреата. Невероятно, но анамнез некоторых, вполне зрелых и состоявшихся господ отягощен наличием злобного, по сей день здравствующего отчима! Золушкин сюжет в мужском варианте. Месть завистливого гоблина, который тоже имел касательство к литературе, была незатейлива – тиснул рецензию-пасквиль в замшелой газетенке, которую никто не читал, и только заботливый составитель энциклопедии приберег цитату из нее для кучности. Но Анну поразило, что злопыхатель в начале отповеди выставляет напоказ степень своего сомнительного родства: дескать, смотрите, что пасынок мой вытворяет!

Непостижимая логика старого литературного маразматика… Хотя мало-мальски грамотный пиарщик счел бы это нормальным «продвижением товара на рынок»: чудовищный отчим поневоле рождает симпатию к пасынку. Тем более пасынку юморному, обаятельному – да еще баритону! От поклонниц наверняка отбоя нет… Впрочем, на тот момент пиар был для Анны чем-то мифическим, вроде клонированной овечки или изучения английского языка во сне.

Следующим потрясением стали нападки на детского писателя А.А., взрастившего миллионы отроков, – можно сказать, классика… Когда-то он скрасил Анютины дни в детской больнице. Томик повестей одновременно увлек, полоснул душу, рассмешил и утешил – а что еще нужно… и кто еще так может? Руки прочь от А.А., старые литературные стервятники, обвиняющие его в малодушии и податливости! Сами валите на баррикады и бронепоезда, а тот, кто умеет писать, – пусть пишет, даже если он давно живет в Израиле (что он там делает?) и его настоящая фамилия Перельмутер.

А потом Анна и вовсе потекла ручьем. От чувств-с! Оттого, что одного лауреата госпремий и всяческих регалий чуть было не расстреляли в 1942 году в двухлетнем возрасте. Уже было зарывать в общую яму стали, а мать его, будучи в тифозном бреду, вырвалась из рук увещевателей, прибежала к братской могиле и свое дите не дала закопать заживо. Маме тоже нужно было дать премию – за героическую интуицию. Давно пора учредить такую награду для тех, кто спасает и нянчится. И не только по количественному принципу матери-героини – скольких вырастила, но и по качественному – кого вырастила…

И с кем мучилась – тоже важно. Женам порой не меньше достается. Не все из них зарятся на наследство или топорами исподтишка лупят. Кто-то вместо топора использует щадящих Стругацких… и Анна всплакнула, теперь уж о себе, а потом снова – о ближних и дальних, потом снова о себе и далее – везде. Ничего не поделать, таков народный характер, все по песне: сначала я тебя, потом ты меня, потом снова я, потом снова ты… Слезы капали на энциклопедию – неисчерпаемый источник познания! – и чуть было не смыли краткую справку о мужественном и молодом почти что Хемингуэе, пережившем среднеазиатский кошмар срочной службы и написавшем роман о мытарствах. А некий критик-эпигон о нем обмолвился: ах, дескать, пафос понятен и кровью писан, но все равно неинтересно… Сволочь ты штатская, как же у тебя язык поворачивается! Солдатиков-то хоть не трогай, если сам отмазался и теплое местечко нашел… А даже если б ты и загремел в армию, все равно такие как ты… в общем, не берут таких в космонавты! Разгневалась Анна с устатку. Сама себе удивилась. Видела этого критика единственный раз по телевизору. Малахольный, уравновешенный, немногословный. Анжелика, например, смогла бы его полюбить – ей нравятся тугодумы. Хоть, право, это излишние порывы!

Накалилась Анна до предела и уже сама себе напоминала бабушку на красно-коричневом митинге. Хорошо, что от самобичевания ее спас нежданный телефонный звонок. Объявился тот, кто лет десять уже был недоступен. Связь с ним была односторонней: он звонит, а ему – нельзя. Таков негласный уговор неведомых сил, от которого можно сойти с ума. Бывало, сидишь, поджав ноги в кресле эпохи зрелого Брежнева, как нынче Анна, переживаешь за судьбы горемычные, а тут в телефоне бодрый вопль:

– Вонг Кар-вай, Вонг Кар-вай, кого хочешь – выбирай!

Это Паша Вепс выходит на миротворческую тропу. И его сразу можно завалить вопросами насущными и праздными, экзистенциальными и эзотерическими, и он будет охотно и пространно отвечать, как депутат накануне выборов в Думу. Только по-честному! Насколько это возможно.

– …И скажи мне теперь, Паша, после всего мною прочитанного, существует ли ответ на вопрос: отделимы ли тексты от тела?

Паша подумал-подумал и ответствует:

– Нет, душенька. Тексты – плоть и кровь моя. Любишь меня – люби и их. А не любишь… – Паша шумно набрал в легкие воздуха…

– Поняла, поняла! – поспешила опередить его Анна. – Вонг Кар-вай, Вонг Карвай, кого хочешь – выбирай!.. Кстати, у меня есть невкусный торт. Заходи на огонек.

– Только если невкусный!

Паша Вепс следил за фигурой, то есть за маслами и намеком на то, что буйное воображение могло бы назвать пивным брюшком. И одновременно Паша был гурманом, который тем не менее мечтает казаться суровым и неприхотливым. Настоящим диким вепсом из финно-угорского племени, коренным жителем Ингерманландии, где был построен Питер, Город-Спас-на-Крови-Вопреки-и-на-Радость. Паша и был вепсом по родословной, но, видать, модифицировал предков в своем лице. А лицо у него было неповторимое и пятиугольное, с улыбкой задиры. Впрочем, тролли и викинги непредсказуемы во всем, включая гастрономию. Таков и Павел. Широта его пристрастий необыкновенна – как вокальный диапазон у мировой оперной дивы. Скажем, у Марии Каллас. Хотя вот ее как раз Вепс не то чтобы не любил – жалел. Страдала она много и голос погубила, потому что села на диету и похудела. Нельзя земной женщине доверять такой голос. Нельзя земной женщине доверять талант. Непосильная это ноша… женщине нужно не крест нести – а так, крестик, иначе пропадет. Экий вздор, однако! И все же так оно и есть, так и есть…

Паша Вепс умудрялся жить и в Питере, и в Москве. Дружить и с Вадимом, и с Данилой Дмитриевичем. Когда Анна металась между ними, а после варфоломеевской ночи ушла к Даниле, Паша Вепс был единственным, кто признал молодую республику в виде нового союза, но при этом еще и усмирял Вадюшу. Тот обращался в полыхающую боеголовку и готовился к священной войне. Анна бежала по горящему мосту, а Вепс в это время раскуривал сигару в клубе «Курвуазье» и вел неспешную беседу с Дианой Смолиной. Отдыхал от миротворческой миссии. Диана, давняя любовь Федора, всплыла, как статуя-поплавок, на жизненном пути Вепса, сначала немного закрутила с ним, покрутила-покрутила, а потом наняла охранником в свою фирму. Да, с тех пор, как эта женщина с безупречно вздернутым носиком, дама доброжелательная и шутливая, состояла в браке с директором тира, – с той поры много воды утекло. И Федечка о ней давно забыл, и Диана тем временем сменила четвертого мужа. Но она, несмотря на породу, была совсем не роковой и не спесивой. Она меняла мужей не как перчатки – не цинично и пренебрежительно. Она меняла их внимательно, сочувственно и вдумчиво. Никогда ни о ком не вспоминала с надрывом – ни хорошо, ни плохо, только нейтрально-рационально, вроде «когда мы жили с Аркашей, я увлеклась йогой». Так владелец агентства недвижимости, человек стреляный и ушлый, вспоминает о собственных квартирах, рассуждая о достоинствах и недостатках каждой спокойно, без придыханий.

Еще одну особенность Дианы подметил в свое время Кузен. Иногда в компаниях он мог развеселиться, чем несказанно угнетал окружающих. Веселье у Кузена выходило корявое. И вот в кумаре и вскриках всплыла в разговоре Диана – как всегда словно совершенная статуя-поплавок.

– У нее попа и грудь совершенно одинаковые, – вдруг резюмировал Кузен. – Абсолютно! У меня глаз-ватерпас. – И тихо рассмеялся.

– А на ощупь? – попросил уточнить кто-то.

Кузен, расчувствовавшись, не ответил. И было совершенно непонятно, что у него за чувства. Он был, конечно, сомнительным ценителем женщин. И тем не менее всем присутствующим запомнились его «замеры». С тех пор при случайных встречах с Дианой любопытствующие, вне зависимости от пола и воспитания, не могли сдержаться и украдкой оглядывали ее с двух сторон. Быть может, загадка уравновешенности некоторых персон, плывущих по жизни с достоинством статуй, заключается в физических пропорциях?

Так или иначе, но релаксирующее рандеву в «Курвуазье» с нечеловечески пропорциональной особой заставило Пашу Вепса вспомнить… об энциклопедии, так сложно пережитой Анной. Потому что нынешний муж Дианы Смолиной был писателем, которому в этом томе была посвящена обширная статеища. О нем писали, что его последний роман «неприятно удивил навязчивыми мотивами инцеста и полового неистовства героев». Диана этому по-детски радовалась. И Вепсу ничего не оставалось, как с ней согласиться: действительно, после таких слов хочется немедленно «неприятно удивиться» вслед за рецензентом. Тут, в сигарном дыму и к слову, он и походатайствовал за старую подругу Анну. Обрисовал несомненное литературное дарование, столь никчемное сейчас, когда неистовствуют инцесты… Естественно, о горящих мостах он не упоминал – не тот случай, когда можно бить на жалость. Это как у знакомого олигарха клянчить сотню баксов. Диана, как выяснилось, совсем не помнила Анну, но вальяжно упомянула об одном своеобразном субъекте, который может помочь сделать литературное имя. И даже поведала, кому он это имя сделал, только – тс-с-с! Потому что никто не знает, что он берет взамен своей услуги. А те, кто знает, не говорят. Не деньги! В том и изюминка.

– Душу, Дианка, душу, – качал головой Паша и подливал захмелевшей Диане коньячка из своей уютной коричневой фляжки. – Ну не тела же сморщенные писательские! Хотя… есть вполне ничего себе.

А Диана уже соскочила с крючка темы и ностальгировала про редакцию на Обводном, куда ее однажды пригласили и где с ней наперебой заигрывали водители.

– Зачем здесь столько водителей? Подарите и мне парочку, – кокетничала Смолина.

Не можем, говорили ей, здесь у нас контора-то посерьезнее рогов и копыт газетных. Газетка-то так, баловство нашего генерального, который ниточки на самый верх в пятерне держит. Сюда не суйся. Хотя… не берите в голову, прекрасная панна, здесь банальное совместное предприятие.

– Совместное предприятие кого с кем? Гения и злодейства?

Примерно так. А телефон загадочного субъекта Вепс у Дианы выудил. На всякий случай.





3. Жесть




Вепс понимал, почему Анна ушла от Вадима к Даниле Дмитриевичу. Вепс видел Анну со свежеоплывшим подбитым глазом – это убедительнее шума и ярости, и даже статей в «Нью-Йорк таймс». Где-то на коварной подкорке даже самые сочувствующие и сострадательные из человеческого племени пока не увидят – не верят. Посему все близкие, кроме Паши, об Анином сокрушительном разводе нехорошо молчали. С обидной озадаченностью. Одна Анжелика молчала понимающе. Она – друг, к тому же нельзя сбрасывать со счетов жертвенную службу в «Бетельгейзе». Но и ей требовался анамнез, предыстория и все-все пыльные забытые детали. Анна их тщательно собирала в рундуках памяти, а если надо было срочно срываться с насиженных съемных мест, то пихала в пакетик с прозой – только уже пакетик мысленный. Проза сминалась и жалобно пищала. И все никак было не довезти эти сокровища с раскопок жизни до метафизической кухни. И потому исповедь получалась рваная, клочкообразная и дистанционная – посредством ненадежной связи. А далеко не все события, даже ярчайшие и переворотные, – телефоногеничны. Электронной эпистоле тоже не всегда доверишься – не хранит свежесть ран. В результате Анна привыкала безмолвствовать и копить. Писать, а не говорить. А написанное когда еще прочтут, да и прочтут ли? Кто ж читает собственных друзей, даже если они не какие-нибудь Радельниковы, но Гонкуры или Бронте?! Редкие птицы ценных пород читают. Кстати, Анжела к ним принадлежала и прочла бы без зубоскальства. Но ведь написанное надо еще и издать, а на это, как уже известно из писательской энциклопедии, иной раз и жизни едва хватает. Так что «редкая птица» оставалась в запущенном неведении. Прости, Анжелика!

Хотя и к лучшему. Таких, как она, нельзя перегружать дурными вестями. Если они не могут ничем помочь, их душа изнемогает от оборотов вхолостую. Когда Анжела слышала крик отчаяния, ей непременно нужно было действовать. Иначе – асфиксия от невозможности. Не молчание, а немая агония. И далее – психосоматические боли различной степени тяжести. Острая непроходимость благих намерений.

Далеко не случайно в ее имени задействован ангел. На сей раз банальная параллель правдива, подружка у Анны – хранитель и оберег не по характеру и не по экстерьеру: никакой кучерявой херувимости в облике! Она ангел по нечаянно обретенному призванию. У ангелов все серьезнее, чем у врачей: не смог выручить страждущего – значит, снимай погоны. Ты уже не ангел и сгоришь в очистительной геенне. Позор – допустить такое, если тебе доверились однажды. Наградили, не глядя, ролью, от которой не отказываются. Анжи рассказала об этом Анне в один из вечеров, когда распахни любую дверь – и тебя ждут. Момент волшебный, ошеломительный и неподвластный меркантильным устремлениям. Ведь успеваешь открыть всего лишь одну дверь, первую попавшуюся, а не Ту Самую, для каждого свою… Но даже вера задним числом в то, что мог бы словить невероятную удачу, если б загодя предупредили о великом шансе, – даже простая вера в то, что неуловимое возможно! – давала живительный и чудный прилив благодарности миру. Так бывает в сентябре, когда то самое солнце, которое как женщина после тридцати… Но даже солнцу полагаются исключения. В такие дни оно теряет время даром и совершенно не знает, чего хочет. Разве что пообещать вслед за гениальным шестнадцатилетним балбесом Пресли: все в порядке, мама. Во всяком случае – пока.

Анна восхитилась: мы в лучшем месте и в лучшее время! Анжелика, однако, возразила: мол, да, теперь лишь Питер… но только теперь, когда исчез ее родной город. То был рай не умышленный, а естественно произрастающий. Не северный, а южный. Его уже не повторить. Лучше этого города нет и не будет. И даже произносить всуе его имя теперь не имеет смысла. Его название умерло, вместо него – фонетическая мумия, всего лишь эхо оскверненной сказки. Нет, не стоит даже сотрясать воздух наболевшей вибрацией – этим словом теперь называется совсем другой город… Анна знала страшную историю мельком и не любопытствовала лишний раз. Анжелику изредка прорывало саму, и она рассказывала о том, как появился у нее навязчивый страх, что может подойти неслышно сзади кто-то, обхватить левой рукой, а правой разрезать молочную железу. Почему? Никто не знает. Наверное, что-то слышала во время дней погромов, хотя слово «погром» появилось в сознании позже. Отец Анжелики к тому времени уже умер. Он был намного старше мамы, он был ироничен и мудр. Зашла речь однажды о межконфессиональной неприязни – дети и не поняли, о чем, собственно, он. Какие-такие погромы? Папа замялся и свел все к чистой политике, что вовсе для отроков пустой звук. Резюмировал родитель примирительно: ежели какая заваруха, то всем достанется. Называется «конец света». Много лет Анжелика ломала голову, как бы объяснил произошедшее отец, если бы все это увидел. Он, как ученый с нежной специализацией «теплофизик», всему находил щадящую трактовку.

И вот та ночь… от соседей напротив послышался вскрик. Мама Анжелы была женщиной взрывной и любвеобильной, но чтобы настолько – этого младшая дочь не предполагала. Старшие дети – сестра и брат, – созревшие птицы, упорхнули из гнезда, учились в столице, у брата уже была семья. А мама все не верила, что надо уезжать. Во-первых, им нечего бояться национальных чисток. Во-вторых, ну не может же быть… Годы спустя просто не верится, сколько людей погибло из-за этого «не может быть». И вот у соседей началось. Соседи в райском городе – это та же родня. Но многие квартиры уже пустовали. Мать вдруг зачем-то схватила папину куртку – ее было решено так и оставить на вешалке, на память, – и с участившимся дыханием вдруг выбежала на лестницу. Анжелика осталась смотреть телик, там показывали смешной грузинский фильм по сценарию Резо Габриадзе. Очень не хотелось от него отрываться. «Мам, ты куда? Ма-а-ам… Мама!» Анжелика злилась на тапки – залезла на диван с ногами, а в тесные шлепанцы с орнаментом теперь не втиснуться. Они давно маловаты, но это подарок отца, тоже память, теперь потерянная… Может, никуда не бежать? Но опять крики. Кажется, уже мамины. Что-то про Мадонну. Господи, что происходит?

Происходила смерть. Соседская дверь напротив висит на одной петле. Толпа, вопли, мама продирается сквозь черные повязки. Запомнилось, что у некоторых были такие на головах. Мама надрывно выкрикивает чьи-то имена. Чьи?! На полу кровь, но до Анжелики все дошло только потом. В тот момент она была любопытным зверьком, всем телом обращенным в погоню. Почему-то знала точно: надо юркнуть вслед за мамочкой, которая сошла с ума и вопит, что у соседей застряли чужие дети. Дети Мадонны. Ну конечно, Мадонна – это имя соседки с третьего этажа, но она тут при чем? И почему ее дети должны быть тут? На все вопросы был вполне логичный ответ, но ведь до сей поры в этом городе ребятня делилась разве что на темненьких, рыженьких и русых. Национальностей было слишком много – всех не упомнить.