Доблесть воина

– Вели кому-нибудь доверенному за ним присматривать, – кивнул Духарев.

– Сделаю. Что еще?

– Да ничего. Вчера всё оговорили. Доешь и собирай своих. И ты тоже, Ошурок. Воодушевлять их буду.



Духарев оглядел выстроившихся воев. Гарнизонные выглядели браво, но слабо. Ни кольчуг, ни даже простеньких панцирей. Даже у лучших всего лишь куртки с кое-как нашитыми пластинками. У остальных – совсем плохо. Пропитанные солью фуфайки, что-то типа кирас из вареной кожи. От сильной стрелы или доброго удара саблей такое не защитит. У ополченцев с защитой было по-разному. Вернее, они делились на две группы: на ветеранов, облаченных весьма неплохо, и простых ополченцев, которые щеголяли чуть ли не в обычной одежде. Взгляд отдохнул только на своих. У Духарева даже отроки были облачены в хорошие кольчуги, вооружены мечами, шлемы в большинстве снабжены тыльниками, а у некоторых имелись даже кольчужные сетки, прикрывавшие лицо. У некоторых, потому что многие, как и сам Духарев, кстати, считали их неудобными и бесполезными.

Огорчало то, что численность его маленького войска упала почти на четверть.

Он отыскал глазами гуза. Тот взгляд князь-воеводы выдержал спокойно. Что, впрочем, ни о чем еще не говорило. Рядом с гузом стоял и его сосед по удачному бегству, поселенец, пришедший с женой и сыновьями. Вот этот смотрелся орлом: бронь наилучшего качества, меч, степной рогатый лук в налуче. Да, такой боец на стене точно не помешает. Удачно он поспел…

Духарев встрепенулся. Молчание затянулось.

– Вы – молодцы! – рявкнул он. – Славно вчера копченым всыпали. Удирали шакалы, поджав хвосты!

Сборная дружина отозвалась одобрительным гулом.

– И это хорошо, потому что покажи мы слабину, сейчас они уже рвали бы нас на части. Копченые, они такие. Им только дай человека помучить. Кожу живьем снять, живот разрезать, огнем прижечь. Бесам, которым они служат, такое любо. Вот они и стараются. Чем сильней и дольше человек мучится, тем им радостней. А что они с женщинами да детьми творят, даже говорить не стану. У них участь еще страшнее. А хуже всего тем, кого копченые в рабство возьмут. Таким лучше живьем сгореть. Видел я, что бывает, когда степняки город берут. И больше я такого видеть не хочу! И потому прошу вас, други, сделайте так, чтобы я этого и не увидел! Не дайте тварям бесовским, навьим, град наш! Не дайте им детей наших и жен! Избавьте от участи ужасной! Бейте их яро! Бейте копченых! И не дайте им убить себя! Ведь если убьют нас, то не смерть придет в город! Сам ад придет, которым грозят нам христианские пастыри! Берегите себя, но помните: умрете со славой, защитив наш град и поразив множество врагов, и соратники займут ваше место и поразят нелюдских тварей! Мы – сила, други! Так будем стоять крепко! Умоем копченых их собственной кровью! Сокрушим их кости! Врежем им так, чтоб устрашились и уползли прочь! Мы – сила! С нами Господь наш и Слава Его! Порвем тварей!!!

Площадь взорвалась оглушительным ревом. Вскинулись вверх копья и клинки. Ликование было такое, будто враг уже удирает, пождав хвост.

– На стены! – мощно крикнул Духарев, перекрывая рёв.

Вовремя сказал. Орда уже сдвинулся с места и потекла к броду.



– Ты глянь, батько, что они несут, твари поганые! – Видмид коснулся плеча Духарева.

Тот пригляделся. Ах ты ж…

Двое копченых, ехавших впереди печенежского воинства, на длинных древках, будто знамена, несли человеческие головы.

Головы гонцов, которых Духарев отправил за помощью.





Глава 23





Польша. Дорога от Гнезно на Киев. Глупая смерть


Путешествовать с подорожной Болеслава оказалось чистым удовольствием. Везде «дорогого гостя и друга» принимали как родного. Распахивались ворота городов и замков, родовитые бояре сажали Илью по правую руку и прям-таки не знали, как ему угодить. Особенно те, кто в свое время не поддержал Болеслава или, хуже того, склонился в сторону его мачехи. Весть о крутом нраве нового правителя лехитских и прочих земель разлетелась быстро.

Правда, не обошлось и без исключений. Один из городков, принадлежавший кому-то из близких родичей боярина Прзибивоя, отказался впустить Илью со спутниками именно потому, что тот предъявил Болеславову подорожную. Так что пришлось проехать еще полпоприща и заночевать в обычной корчме.

А во втором случае едва не приключилась беда. Причем не из-за враждебности принявшего русов боярина, а из-за глупости и алчности его наемников.

Боярин-то повел себя правильно: устроил пир в честь именитого гостя, на котором так и сыпал здравицами Илье и князю Болеславу. Боярин был из тех, кто до изгнания Оды принадлежал к ее партии, и потому справедливо опасался, что, когда придет время отделять полезных овец от злонамеренных козлов, он, боярин, может оказаться в числе последних.

Пир был богатый, хотя ни замок, ни город, в котором он располагался, ни даже боярская дружина богато не выглядели. Скорее наоборот. Да и дружинники большей частью оказались чужеземными наемниками. Впрочем, его это не касалось. Главное, что устроили их очень хорошо и о конях позаботились как следует.



Утро началось как обычно. С изгнания легкого похмелья.

Спали они все в одной большой светлице. Илье боярин выделил отдельные покои, но тот, дабы не искушать ни себя, ни друзей, уступил их Зарице.

Понятно, без девок не обошлось, но то были обычные теремные девки, коим ублажить воина, да еще славного, за счастье.

Похмелье Илья изгонял упражнениями. Он, голый, висел на потолочной балке. Вернее, не висел, а подтягивался. То на одной руке, то на другой.

А на соседней балке, тоже голый, если не считать многочисленных татуировок, висел Гудмунд Праздничные Ворота. И тоже подтягивался. Но на двух руках. На одной у него не очень получалось.

А между ними располагался Рулав. Личной балки ему не хватило, да он в ней и не нуждался, поскольку все еще пребывал в постели и с утра пораньше пользовал выловленную в коридоре молоденькую служаночку, чьи стоны гармонично вписывались в уханье разогревающих мышцы богатырей.


Маттах в этом празднике мужества не участвовал. Он привык, что утро Ильи начинается с подобных упражнений. Сам не присоединялся, но относился с пониманием. Молодой хузарин знал, что всем этим висениям и качаниям княжича научил отец в те страшные времена, когда Илья обезножел. Потому для Ильи они, как для самого Маттаха, – утреннее благословение. Последним хузарин, правда, частенько пренебрегал.

А вот других Илья уже успел приобщить к богатырской забаве. Сначала Миловида, для которого был как Перун для варяга-язычника. Потом и Гудмунда. Нурман ни в чем не хотел уступать могучему княжичу. Однако уступал.

Миловида, впрочем, в горнице не было. Как и Малиги, Возгаря и Загрёбы. Эти уже куда-то отправились. Скорее всего, в конюшню. Лошадок проведать.

Рулав, кстати, тоже утро обычно начинал с лошадей, но нынче предпочел более приятное времяпрепровождение. Тем более что служаночка еще накануне Рулаву глазки строила, а потом куда-то потерялась. А сегодня вот нашлась…

Маттах ухмыльнулся. Он-то вчера свою не упустил.

– Вы тут развлекайтесь, а я есть пойду, – сообщил он.

– Ага, иди, – пропыхтел Илья. – Мы скоро.



Трапезная боярина, где вчера кипело веселье, была прибрана и пустынна. Скорее всего, боярские дружинники уже поели и занялись делами. Кроме челяди в трапезной пребывали трое воев, которые устроились за «нижним» столом. По виду – саксонцы. Наемники здешнего боярина. Эти больше налегали на пиво, чем на снедь. Судя по всклокоченным шевелюрам и бородам, ночь воины провели бурно.

Лиц их Маттах не помнил, что неудивительно. Он сидел наверху, за лучшим столом, а эти, небось, как и сейчас, – внизу, среди многочисленной безземельной шляхты, именовавшей себя «рыцарством», но ни гербов, ни золотых шпор не имевшей. Только спесь и вечную готовность схватиться за саблю.

Впрочем, Маттах и то и другое одобрял. Честь и бесстрашие – отличительные признаки воина.

Увидав хузарина, саксонцы на время отставили пиво и проводили его задумчивыми взглядами.

Маттах устроился поближе к княжьему месту и махнул рукой. Миленькая холопка тут же приволокла ему кувшин с пивом, но Маттах отказался. Пиво он не жаловал. И поскольку получить здесь приличное вино не рассчитывал, то попросил ягодной воды с медом и мяса. Любого, кроме свинины.

Свинину Маттах старался не есть. Господь ее не одобрял. Господь, надо отметить, не одобрял большинства пищи, изготовленной иноверцами, но смерть своего воина от голода Всевышний одобрял еще меньше. Так в свое время сказал Маттаху отец, а Маттах, как послушный сын, усомниться в отцовской мудрости никогда бы себе не позволил.

Принесли мясо. Похоже, оленину. Еще горшок со сдобренной луком и укропом кашей и кувшин с ягодной водой. Пища не изысканная, но сойдет. В походе.

Маттах достал собственную серебряную ложку, пробормотал положенное благословение и неспешно принялся за еду.

Однако спокойно позавтракать хузарину не удалось.

За столом саксонцев возник бурный спор. Поскольку языка германцев Маттах не знал, то суть спора осталась ему неизвестной. Да и пусть бы им, но один из воев обладал исключительно противным визгливым голосом и орал при этом громче всех.

Маттах пожалел, что пришел один. Он был уверен, что единственного рыка Гудмунда было бы достаточно, чтобы горластые германцы заткнулись. А вот его они вряд ли послушают. Тем более что пришел он сюда налегке, в шелковой рубахе и даже без сабли, с одним только кинжалом. А золотых украшений вряд ли хватит, чтоб внушить уважение этой похмельной ватажке.

Маттах уже почти закончил трапезу, когда один из саксонцев, огромный, ничуть не меньше Гудмунда, с нечесаной бородой и свернутым набок носом, бухнулся на скамью напротив и уставился на хузарина.

– Что надо? – с набитым ртом поинтересовался Маттах.

Саксонец каркнул что-то по-своему.

– Не понимаю, – по-словенски ответил хузарин.

– Это что? – Грязный ноготь германца указал на золотую гривну Маттаха с кулоном, украшенным Щитом Давида[8] со священными письменами внутри.

– А тебе какое дело?

– Интересуюсь.

Маттах поглядел на саксонца, поразмышлял, стоит ли отвечать, но все-таки ответил:

– Знак моей веры.

– Ты иудей, что ли?

– Угадал. – Саксонец Маттаху не нравился. Да и пованивало от него. Похоже, наблевал себе на бороду, а отмыл кое-как.

– А не похож.

– Я похож на своего отца, – надменно сообщил Маттах, отодвигая опустевшую миску. – Так что не сомневайся. А вот насчет тебя я не уверен.

– А ты дерзкий, – сказал саксонец.

– Не ты первый это заметил, – отозвался хузарин. Он воспринял слова германца как похвалу. А зря.

Наемник оглянулся и махнул рукой, подзывая своих.

Двое тут же снялись с места, обошли кругом стол Маттаха и грузно опустились на скамью, навалившись с боков. Пахли они ничуть не лучше первого. Впрочем, Маттах уже знал, что мытье у германских племен не в чести. Иные смердели похуже печенегов. Небось тоже боятся удачу смыть. Ну этим, похоже, смывать не так уж много.

Маттах усмехнулся. От саксонцев исходила угроза. Хузарин не знал, зачем они пытаются его напугать, но сам факт его развеселил.