Дочь олигарха

Перед этим мисс Уайт настояла на том, чтобы их взвесить, потому что вся эта история неожиданно создала впечатляющую статистическую выборку, которую она, возможно, как-нибудь использует в будущем – может быть, в совместном научном проекте с доктором Муном. В самом деле, за время болезни девятый класс на всех потерял десять стоунов весу – эквивалент целой девочки (еще и вполне себе крупной).

Желтые газеты снова презрительно отмахнулись. “Ну то есть это могла бы быть история о том, как ваши мажорские буржуазные олигархические суки перенесли массовый приступ булимии – такой сильный, что кто-то реально умер, но ведь на самом деле произошло не это, правильно? Ваши избалованные девчонки всего-навсего подхватили кишечный вирус – возможно, заразились от читателей наших конкурентов, и никто в итоге не умер, потому что вес целого человека – это еще не целый человек, и если вы думаете, что нашим славным подписчикам интересно читать про ваш научный эксперимент с жирными котами, то вы, мать вашу, реально не в себе”.

Ну или что-то вроде этого.

В последний час, прежде чем отправить всех по домам, девочек сфотографировали в юбках, которые стали им велики, и это было похоже на фотосессию с новым поколением супермоделей. Теперь все наверстывают упущенное. Сухарик очень быстро превратился в тост с маслом, а тот вскоре стал тостом с маслом и вареньем, который в свою очередь не замедлил обернуться полноценным обедом с жареной картошкой и сосисками – и глубокими вздохами облегчения родителей, по крайней мере тех, которым есть дело, и вся эта диетическая глава осталась далеко в прошлом, вот только…

Таш не знает, что ей есть. Она не знает, что есть, что носить и что делать. Вот почему она не может встать с постели. Пока лежишь под одеялом, все замерло, поставлено на паузу. Даже завтрак. Чем завтракают нормальные люди? Нормальные люди вообще завтракают? Книга Анастасии рекомендует воздерживаться от еды как можно дольше: идеально поужинать часов в пять-шесть вечера и потом уже больше ничего не есть до обеда следующего дня. Таш не помнит почему. Кажется, там что-то про пищеварительную систему, которой нужно давать отдых, чтобы предотвратить вздутие? Нет, ну правда, кому захочется ходить раздутым? С другой стороны, все остальные книги про здоровый образ жизни говорят, что завтракать надо. Есть овсянку. Только вот разве в овсянке не содержится чего-то там, от чего полнеют и сходят с ума?

Уж сколько девочки говорят о еде… Обо всех этих диетах. О памятках с цифрами и диаграммами, которые приносит Рейчел. Если сложить вместе всю информацию, ничего не останется. Есть нельзя буквально никому и ничего. Ну, разве что только брокколи и другие зеленые овощи. Всё. Остальные продукты обязательно чему-нибудь вредят и что-нибудь нарушают. К тому же Таш больше не видит перед собой цели. Это ее вторая проблема. Она даже не знает, хочет ли она вообще быть худой. Нет, конечно, понятно: ведь все девочки хотят быть худыми? Но послушайте: а что если она все это время была бы жирной? Была бы жирной и невидимой, и ее со всех сторон охранял бы особый жировой щит, который и близко не подпускал бы к ней всяких там насильников?

Об этом говорил Доминик во время их последней беседы перед тем, как все заболели.

– Ты, похоже, накинула пару фунтов? Чтобы больше никто к тебе не приближался?

Таш действительно поправилась, но в основном из-за того, что Тиффани внезапно воспылала страстью к еде: дорогим шоколадкам, которые ей присылают из Парижа, и пышным рулетам с начинкой, такие продаются в деревенской лавке, и белым батонам, в которые заталкивается пачка сыра, полбанки майонеза и ложка с горкой “Брэнстона”[40]. Каждой по батону!

Доминик рассказал Таш во всех подробностях про буч-лесбиянок, которые ненавидят мужчин и буквально собственным телом отпугивают их и заставляют держаться подальше. Обрастают массой-балластом. Принимают устрашающий вид. Отращивают себе бороды на тестостероне, который производят, дни напролет мечтая о женских дырках.

Кто-нибудь уже написал в желтую прессу про Доминика? Наверняка. Но им, скорее всего, и это тоже не интересно. Ведь в конце концов, что он такого сделал? Попытался помочь нескольким хорошеньким девочкам стать немного менее безумными. Это же не преступление, правда?

– Я не ненавижу мужчин, – сказала ему на это Таш.

Но была ли она при этом абсолютно честна? Ведь ненавидит же она Колю. И Тедди Росса, наверное, тоже. И уж точно – Доминика и Тони. Доктор Мун тоже стал ее слегка подбешивать. Но зато она любит своего отца, и мистер Хендрикс очень хороший, правда, она уже сто лет не видела ни того, ни другого.

– Это совершенно естественно, когда ты жертва насилия, – сказал Доминик.

Таш вспоминает, как смешно и манерно он тогда произнес это слово, как будто на самом деле имел в виду “на стиле”. “Ты – жертва на стиле”.

– Что естественно?

– Ну, ты либо начинаешь бояться мужчин, либо превращаешься в шалаву и вешаешься им на шею. Но как только доходишь до этой стадии – все, ты в полном дерьме. Потому-то и надо излечить корень проблемы прежде, чем дело дойдет до такого. Выгрести гнильцу, пока не разрослась.

– Не произошло в буквальном смысле ничего, – сказала Таш.

А может, не сказала. Ведь она, кажется, к тому моменту уже перестала это говорить, видя, что ее слова не производят абсолютно никакого впечатления на Доминика? Она ведь к тому моменту, наверное, уже стала просто дожидаться, когда он наконец плюнет и уйдет. Она ведь, кажется, к тому моменту уже смирилась с мыслью о том, что ее действительно подвергли насилию, что ее обесчестили, разрушили, и, раз она этого не помнит, то так оно даже хуже? Невинности больше нет. Жизнь окончена. Треснула, надломилась, испачкалась. И прошлое теперь волочится за ней, как нога доктора Муна.

Когда ты чиста, можно мыслить здраво. Но вот если стала жертвой насилия, это уже совсем другое дело. Разве можно когда-нибудь вздохнуть свободно, если однажды тебя подвергли насилию? И разве после такого когда-нибудь станешь счастливой? Не-а. Счастье у жертвы насилия – это в лучшем случае некая форма истерии, мании, подавления эмоций. Если жертва насилия чувствует себя счастливой, значит, не осознала до конца всю тяжесть того, что с ней произошло. Так как же жертве следует себя вести? Ясное дело, она должна одеваться мрачно или, может, экстравагантно, ей не положено веселиться, во время любого будущего сексуального контакта ей предстоит плакать, потому что она должна постоянно ощущать след своей травмы, незаживающий шрам…

Но вот завтракать – завтракать жертва должна?

Таш снова прячется с головой под одеяло. Вскоре до нее доносится тихий щелчок закрывающейся двери. Тетя Соня ушла на работу. Тетя Соня, которая раньше говорила, что по утрам следует есть одни только фрукты, но недавно передумала и теперь съедает одно яйцо-пашот на цельнозерновой булочке. Возможно, надо просто делать так же. Возможно… Таш закрывает глаза и видит принцессу Августу, обхватившую своими крупными ногами арфу. Представляет, как султан обесчестил принцессу Августу. Представляет чистую любовь принцессы Августы к сэру Бренту Спенсеру. Но знает ли кто-нибудь про принцессу Августу нечто такое, что точно было бы правдой? После того как ее обесчестил султан, принцесса Августа чувствовала себя жертвой? А она случайно не могла вместо этого испытывать нечто вроде восторга? А вдруг вообще вышло так, что на самом деле это она обесчестила его? Что если на самом деле это она оставила его истекающим кровью и в ужасе (ну, или просто истекающим потом и в истоме), и он прошептал сипло и отчаянно, что любит ее, любит больше, чем когда-либо кого-либо любил, что готов умереть ради нее хоть тысячу раз, а она только жестоко смеется ему в лицо и возвращается к сэру Бренту, как будто вообще ничего не произошло.

И чем же она позавтракала наутро?

Таш медленно поднимается и надевает халат. Выходит в залитую солнцем кухню и смотрит на Темзу, которая, как обычно, мерно пульсирует, равнодушная к тому, какие суда движутся по ее глади: прогулочные кораблики, торговые баржи или маленькие паромы, курсирующие между художественных галерей. Сияние освещает сегодня лишь чистых, то ли потому, что у сияния есть чувство юмора, то ли потому, что все это субъективно.

Чемодан Таш по-прежнему стоит здесь, в прихожей. Она его еще не распаковывала.

Она съедает яйцо с булочкой и испытывает облегчение. Одним приемом пищи меньше: осталось всего два. Вот бы можно было просто пропустить это и перенестись прямиком в… Куда? В Жизнь Жертвы Насилия. Она вздыхает. Думает о доме. Все обесчещенные женщины собраны в одном месте, слушают, как стиральная машинка проходит цикл за циклом, и смотрят мыльные оперы. Младенцы и готовая еда. Люди орут друг на друга, но все время орут не про то. Никто не живет ради красоты. Потому что ну кто так смог бы?

Жизнь жертвы на стиле.

После завтрака Таш принимает душ, а потом открывает чемодан. И сразу видит его. Школьный альбом. Тиффани сказала, что Таш надо взять его с собой, потому что из них только она одна едет на каникулы в Лондон. Лондон, где сияние ярче, чем во всех других городах, и где теперь оно осторожно выхватывает Наташу из-за окна, окутывает своей вуалью и приглашает вернуться, потому что тот, кто оказался в Лондоне, должен пойти и увидеться с Калебом и выяснить, что за херня вообще была там под этим слоем замазки.





Похоже, бунтарские и нигилистские гены – семейная черта всех Даунлоу, потому что Калеб, как и Бьянка, указал в школьном альбоме неправильный номер мобильного. Набрав его, Таш попадает на пьяного мужика, торгующего кебабами на Лэдбрук-Гроув.

Ну и ладно. Значит, можно снова провести остаток дня на линии Пикадилли, хотя мысль об этом уже навевает на Наташу тоску. Вообще-то она уже не тот человек. Может, лучше просто пойти прогуляться вдоль реки или сходить на выставку. Например, на такую, где экспонаты делают из какашек слона или из крови беженцев. Нужно придумать, как показать тете Соне, что у нее все в порядке и что нет никакой необходимости ехать в ужасную клинику, полную Домиников и Тони. Таш не уверена, что правильно изложила факты – то есть что болезнь была вирусом, шуткой бактерий и биологии, и теперь вся школа закрыта до конца пасхальных каникул. Вчера за ужином это, возможно, прозвучало неясно. Вообще Наташе не понравилось, как изменилось настроение, как по-новому стала смотреть на нее тетя Соня, как будто бы она жертва чего-то там.

А Тедди Росс случайно учится не в Хэрроу? Вот его номер у Таш есть.

После ужина в замке на второй день Рождества, когда престарелые дамы отправились спать, молодежь, включая настоящих проституток, удалилась в гостиную. Мальчик с веснушками и его друзья занюхивали кокаин с обложек первых изданий романов Ивлина Во, пока Наташа пила чай из свежей мяты и делала вид, что рассматривает книги на полках. Она уже подумывала тоже пойти наверх спать, когда к ней вдруг подошел Тедди. Она успела заметить, что он тоже не нюхал кокаин. Вместо этого он тихо сидел на допотопной тахте, с сигарой и хрустальной рюмочкой куантро.

– Вам нравится куантро? – спросил он, подойдя так близко, что их руки слегка коснулись друг друга. От него исходил тройной запах мальчика, мужчины и животного.

Таш пожала плечами.

– Попробуйте, – сказал он, протягивая ей свою рюмку. – Ничего, если останется след от помады.

Напиток оказался теплым, таким теплым и таким похожим на апельсиновую кожуру. Таш отхлебнула еще немного и вернула рюмку.


– Вкусно?

Она кивнула.

– Хотите со мной переспать?

– Не сейчас, – сказала она, немного подумав.

Какая-то составляющая куантро вступила в контакт с десертным вином, которое Таш понравилось, хоть она и поклялась больше никогда не пить, а еще с бренди, добавленным в трайфл, ей было уютно, и свет от камина, казалось, весело ее подсвечивает, поэтому она улыбнулась Тедди и легонько коснулась его руки.

– Потерпите до свадьбы, – сказала она.

На следующее утро, когда за ними прилетел вертолет, на улице было серо и моросил дождь, и отца она так и не увидела. Дворецкий выбежал из боковой двери, ноги у него слегка разъезжались на мокрой земле, и Наташа подумала: он бежит остановить их, возможно, им только что позвонил отец и сказал, что он в пути, так что…

Но вместо этого дворецкий протянул Наташе голубой листок бумаги “смитсон” с номером телефона – цифры немного расползлись под дождем, но еще читались.

– От Тедди, – сказал он.

Может, написать ему эсэмэс? Но в таком случае с ним придется переспать? А хочет ли она этого? Нельзя ли просто прямым текстом попросить у него номер Калеба, или это будет выглядеть нехорошо, как будто бы она хочет переспать с Калебом, а не с ним? Может, надо было связаться с Тедди раньше? В конце концов, ведь прошло несколько месяцев с тех пор, как он дал ей свой номер. Наташа представляет себе лицо тети Сони за ужином, когда она признается, что не только возобновила свое расследование, но еще и наконец-то сделала что-то ради отца, ради семьи. Ведь по плану Тедди должен был ей понравиться, правильно? Отца Таш так до сих пор и не видела. Судя по всему, он находится в своем доме во Франции и пришлет за ней летом.

Если бы Таш пришлось прямо вот взять и выйти замуж за Тедди ради того, чтобы ее приняли в мир отца, она бы это сделала? Конечно. Она сделала бы почти все что угодно. У нее есть предчувствие, что мир этот ей не слишком понравится, но ведь это ее отец. Хорошо бы было раз и навсегда решить проблему секса, с кем-то настоящим. К тому же что может быть хуже, чем вернуться обратно на орбиту матери – туда, где сыро, где кусают клопы и все так жестко, и где Коля и его сестра до сих пор спят на голых матрасах, а согреваются по ночам только благодаря тому, что большой семейный пес спит у них под боком. У толстой матери Коли нет ничего, и это все объясняет. А вот у Наташиной матери есть две шелковые наволочки цвета слоновой кости – ими может пользоваться только она, а Наташа тем временем спит на единственной грязной подушке, которую ни разу не стирали и на которой наволочки вообще никогда не было.

Таш вбивает номер Тедди в вотсапе и набирает короткое сообщение. В общем, нашу школу закрыли, и я в Лондоне. Может, выпьем кофе где-нибудь в центре?

Сообщение выглядит так, как будто Таш ничего не стоило его написать.

Только если в Хэрроу, – почти в ту же секунду приходит ответ. – У меня после обеда теология и философия.

Таш отправляет сообщение Тиффани в Париж, пишет, что та даже представить себе не может, какие дела тут у Таш творятся, и все утро они переписываются, в основном на французском: Тиффани интересуется, какое Таш собирается надеть белье, а Таш отвечает, что это совершенно неважно, потому что она не станет спать с Тедди, тем более что это и невозможно, ведь у него теология и философия. Но, по мнению Тиффани, если дать мужчине понять, что на тебе чулки, он отдаст все на свете, лишь бы затащить тебя в постель. Можно сказать об этом напрямую (как бы в шутку) или просто намекнуть, а если хватит смелости, можно сделать так, чтобы он увидел их верхушку, хотя, конечно, тогда есть вероятность, что он примет тебя за шлюху.

Таш напомнила Тиффани, что встречается с Тедди просто для того, чтобы получить номер Калеба, ведь тогда она сможет узнать у него, что там было под замазкой, она же обещала.

А о Бьянке я вам вот что скажу… Что?

Когда выходишь из метро в Хэрроу, ощущение такое, что попал в прошлое – в одну из тех старинных английских книжек, которых Таш не читала, но о которых слышала. Как, например, те, с которых мальчики занюхивали кокаин. Тут сплошной красный кирпич, мох, старые надгробья и лишайник. Тедди ждет ее в кафе у церкви. Он выглядит как-то по-другому – не так, как она запомнила. Бледнее, но и веснушки тоже светлее. Нос немного вздернут. Пьет двойной эспрессо и кажется великоватым для изящного столика на двоих, стоящего у окна, которое выходит на кладбище.

Увидев Таш, встает. Говорит ей, куда сесть. Заказывает для нее макиато.

– Итак, – говорит он, – ты приехала со мной поговорить.

Здесь никакого куантро нет. Таш ощущает легкое отвращение – пожалуй, посильнее, чем ожидала. С другой стороны, Коля у нее тоже сейчас вызывает отвращение. Может, она превращается в лесбиянку, как и предсказывал Доминик. Может, скоро все мужчины будут вызывать у нее отвращение.

– Хочешь пирожное? – спрашивает Тедди.

– Нет, спасибо.

– Сэндвич?

– Ух, нет. Ну, в смысле, спасибо.

Дверь звякает, выпуская наружу посетителя, и звук примерно такой же, как когда писает мисс Аннабел.

– Так вашу школу закрыли.

– Ага.

Щеки Тедди слегка розовеют, как будто он яблоко сорта Гала, которое кто-то хорошенько потер о свитер. Он прикусывает губу.

– Не возвращайся ты в эту школу. О ней никто никогда не слышал. Почему бы не поступить куда-нибудь получше? У вас там даже вступительных экзаменов нет. Ты разве глупая?

– Нет, я не глупая. Ну, то есть я так думаю. И потом, разве это не твой отец все организовал?

– Мой отец?

– Ведь он адвокат, так? Работает на моего отца?

Тедди выглядывает в окно и на мгновенье застывает, как будто у него на глазах что-то гибнет.

– В настоящий момент да, – говорит он нахмурившись.

Делает глоток эспрессо. Смотрит на Наташино запястье.

– Зачем ты носишь такое днем? – спрашивает Тедди. – Оно хоть застраховано? Насколько я понимаю, он настоящий.