Дочери Марса
Часть 28 из 64 Информация о книге
— Алле-гоп! — выкрикнул Шоу, поудобнее усаживаясь в седле. Хлопнув служившей ему тростью палочкой по холке осла, крикнул: — Ну, вперед, Нелли! Ослик, еле передвигая ноги, двинулся по песку. Шоу подгонял его ударами каблуков в бока. Его друзья восторженно захлопали. Но тут осел резко уперся, все произошло настолько неожиданно, что Шоу, перелетев через его голову, плюхнулся в песок, причем именно на больную ногу. Пару секунд он лежал неподвижно, будто впитывая в себя боль. Потом, опираясь на руки, поднялся и захохотал. Все прекрасно понимали, что это смех сквозь слезы. А осел, как ни в чем не бывало, одиноко побрел к воде. Лейтенант Шоу двинулся за ним, тщетно призывая животное вернуться и вести себя хорошо. Несколько его товарищей оттащили Шоу назад, вручили найденную в песке трость. Один из них закашлялся, да так страшно, как кашляют только получившие ранение в легкое. Шоу, обведя взглядом присутствующих, отыскал наконец Наоми. И сразу на его лице отразилось нечто похожее на облегчение, он снова хохотнул, на глазах его выступили слезы, и все решили, что это слезы от смеха, но уж никак не от боли. На обратном пути к кораблю Шоу изо всех сил старался скрыть неловкость под маской безудержного веселья. И время от времени встречался глазами с Наоми, которая при взглядах Шоу чувствовала сострадание и смущение одновременно. Вернувшись на причал, Наоми записалась на экскурсию на какую-то высоченную гору, подленько надеясь в душе, что Шоу больше не станет рисковать. Группа экскурсантов, пожелавших принять участие в восхождении, на следующее утро собралась на набережной, где их встретили крепкие на вид женщины — члены альпинистского клуба Кейптауна. Из центра еще не успевшего пробудиться города — только уличные уборщики махали своими метлами — они поездом доехали до подножия горы. По поросшему кустарником и полевыми цветами склону группа поднялась до скалистых уступов. Туда медсестрам и солдатам помогли взобраться уже каким-то образом оказавшиеся наверху местные негры. Стоя на массивных каменных площадках, аборигены показали им Симонстаун и остров Роббен-Айлэнд, где располагался местный лепрозорий. С огромных валунов, окруженных полевыми цветами и кустарником, они обозревали раскинувшийся внизу город и даже различили свой «Деметрис», казавшийся с такого расстояния игрушечным. Подъем их вымотал и в то же время отвлек от насущных проблем, привел в состояние невиданного блаженства. Вечером ощущение вины вынудило Наоми разыскать среди сидевших в кают-компании офицеров лейтенанта Шоу. Она рассказала ему о впечатлениях от восхождения на гору, причем так, чтобы сложилось впечатление, что она приняла в этом участие исключительно из энтузиазма. И с удовлетворением отметила, что перед ней снова прежний Шоу — весельчак и душа компании, а не страдающий от неразделенной любви меланхолик. — Счастливая вы, — сказал он. — Мне, разумеется, ничего не стоит свалиться с осла, но вот с подъемом на столовую гору я экспериментировать не стал. Все утро посвятил массажу и упражнениям. И, знаете, это того стоило. Наоми понравилась непринужденность Шоу. Он говорил совершенно обыденные и предсказуемые вещи. Ничего такого, после чего невольно захочется присесть и взглянуть на этот мир совершенно по-другому. Этот разговор отвлек Наоми от вороха собственных проблем, тяжким грузом лежащих на душе. — Не то чтобы я перестал ощущать себя настоящим мужчиной. Я понимаю, что иногда жизнь зависит от нескольких дюймов костной ткани. Я смогу ездить верхом ничуть не хуже, чем прежде, если приучу ноги к стременам. К тому же у моего старика есть авто. Ясно как божий день, что и складскому агенту, и начальнику станции необходимо уметь ездить верхом. Не всюду проедешь на машине, так что приходится садиться в седло. Да я не из слабаков. Впрочем, лучше сменить тему. А то все как-то уж чересчур мрачно. К чести Шоу, он сам понимал, что его робкие попытки свести любой разговор к обсуждению состояния его здоровья сами по себе болезненный симптом. Но при этом Шоу никак не мог смириться со своим увечьем. — Я вообще не в восторге от вчерашней поездки на Кэмп-Бэй. Не было у меня желания глазеть, как вы упали на песок. — Между нами, мне это тоже не особо понравилось, — признался лейтенант Шоу. — Поймите, нет необходимости ходить за мной по пятам и развлекать разговорами. Как больных и увечных. — Не говорите так, прошу вас. Вы — добрый, сердечный друг и, несмотря на ваше ранение, вообще на все, что с ним связано, не унываете. Поэтому люди всегда будут тянуться к вам. Так что мне это не в тягость. Придвинувшись к ней чуть ближе, чем позволяли их отношения, Шоу доверительно сказал: — Пока вы лазили по горам, я тоже совершил вылазку. Группу офицеров пригласили в дом Сесила Родза[17]. Там они осмотрели его огромную библиотеку. Последними словами Родза были: «Как мало сделано и как много предстоит сделать». И предсмертные слова Родза не шли у Робби Шоу из головы. — Никогда прежде не приходилось слышать лучшего довода в пользу свободной жизни, — признался он Наоми. — То есть он же как безумный носился по Африке — там алмазы, тут золото, где-то еще земельные угодья. И тем не менее он… он тоже не избежал разочарования. Это, Наоми это почувствовала, прозвучало как аргумент в пользу тихой, спокойной жизни где-нибудь в Квинсленде в домике с садом, где бегают детишки. Шоу так и не удосужился понять, что требуются особенные обстоятельства, чтобы ощущать удовлетворение от того, что он предлагает. На верхнюю палубу донеслись звуки — «Деметрис» отдавал швартовы. И никто не объявил точного времени отплытия. Пароход отчалил по своему усмотрению. На палубе заходили, забегали. Робби Шоу тоже забеспокоился. * * * Иногда медсестры ужинали в специально отведенной для них столовой. Но их часто приглашали и в кают-компанию, где Робби Шоу был среди тех, кто уделял им особое внимание. Совсем как тогда, на Лемносе. И постоянно эти быстрые взгляды, адресованные Наоми, свидетельствующие о некоей непонятной тайне, их связывающей. За одним из столиков сидел падре Харрис с крестами на отворотах мундира. У него не было ничего серьезного, это Наоми знала по работе в каютах, отведенных под палаты для офицеров с нервными расстройствами. Была небольшая каюта со спиртовой плиткой, на которой медсестры кипятили воду, чтобы заварить чай или сделать какао себе или пациентам. Если Наоми подавала какао преподобному Харрису, он неизменно отвечал ей вежливостью — особой, дистанцированной вежливостью в силу разделяющего их пространства. А может, это были нормы этикета, настолько прочно въевшиеся в подсознание, что он уже сам этого не замечал. Несомненно, преподобный Харрис был измотан бесконечными отпущениями грехов тем, кто покидал этот мир. Священники обязаны напускать на себя благостную невозмутимость, идущую от обладания истиной в последней инстанции, и по поводу грехов, и относительно Божьего промысла. На его удлиненном и осунувшемся лице, казалось, навеки вечные должно было запечатлеться умиротворение. Но это только казалось. На борту «Деметриса» находилась еще парочка священников — один англиканский, другой католический. И Харриса не привлекали ни к каким службам, ему было милостиво позволено тратить время на обретение былой уверенности в себе и твердой почвы под ногами. Но в последнее время он вдруг заговорил о вещах довольно странных. Беседы на общие темы Харриса не интересовали. Однажды вечером Наоми принесла ему в офицерскую гостиную настойку опия на спирту. Другие медсестры в это время тоже были заняты раздачей пилюль и капель. Приняв снадобье, Харрис заявил: — Знаете, а двое парней из венерологического отделения бросились за борт. Об этом умолчали. Но их ведь замучил стыд. Стыд, понимаете? И снова привычно погрузился в себя. Наоми не знала, верить этому или нет. При первой же возможности она решила узнать у Кэррадайн, правда ли, что кто-то из сифилитиков прыгнул за борт. — Впервые слышу, — ответила Кэррадайн. — Но такое было, это постараются сохранить в тайне. Чтобы пример этих двоих не оказался заразительным. На следующий вечер Наоми подошла к старшей сестре «Деметриса» и повторила вопрос — шепотом, чтобы избежать огласки. Та пристально посмотрела на нее и подняла глаза к потолку. В этом жесте было признание. Потом, опустив голову, пробормотала: — Не стоит об этом распространяться. А то они начнут как лемминги кидаться друг за дружкой в воду. Приглашая ее прогуляться по палубе, лейтенант Шоу, если судить по его виду, и слыхом не слыхивал об инциденте. Просто хотел поразмяться — как-никак «ревущие сороковые»[18] на подходе. Как только начнет штормить, с койки уже не слезть. Когда они вышли наверх, сияло ослепительное утро. Покрытый зыбью неспокойный океан обещал скорые неприятности. Огражденный проволокой участок для спанья медсестер был упразднен. Небольшой кусок нижней палубы, где содержались самые буйные, был предусмотрительно обтянут проволокой, чтоб неповадно было сигать в океан. Проблема Наоми, когда она прогуливалась с Робби Шоу, была в том, что она оказалась на той стадии жизни, когда мужское общество не только выносимо, но даже больше, чем просто выносимо. Что это было — иллюзия, грозящая втянуть ее, тоскливую и утомительную рутину? Или наступление возраста, когда приходит мудрость? Прогуливаясь с Шоу, она заметила отца Харриса. Он шел с двумя священниками по бокам — католическим в сутане и англиканским. Поскольку, и Наоми это помнила, высказывания Харриса приобрели странный пророческий характер, не приходилось удивляться, что католик и представитель англиканской церкви беседовали через его голову. Наоми почувствовала непреодолимое желание распрощаться с Шоу и броситься к ним предупредить, что они вот-вот дойдут до самого носа — до наклонного и ничем не огражденного киля. Впрочем, она знала, что клирикам несвойственно, мягко говоря, стремление к членовредительству. Шедшие чуть позади от Харриса католический пастор и англиканский священник были целиком поглощены беседой. Что уж они там обсуждали — символ веры или результаты скачек, но они были заняты разговором, да и куда им было угнаться за резко метнувшимся к перекладинам товарищем, который резво вскарабкался по ним на полированное дерево киля и бросился в пучину Индийского океана. Оба, крича, тут же кинулись к перилам, затем один побежал к трапу, ведущему на капитанский мостик. Шоу, Наоми и все остальные, кто оказался свидетелем происшествия, тоже поспешили к перилам и стали смотреть вниз. Спрыгни Харрис с кормы, еще оставалась бы надежда развернуться и вытащить его из воды. Разумеется, капитан развернул корабль и заглушил двигатели. Тут же выставили дозорных, на палубу высыпали пассажиры — добровольцы-поисковики, спасатели, медсестры и раненые. Кому-то показалось, что среди белоснежных барашков он видит голову. Но… Нет, не было ничьей головы и быть не могло. Все в один голос твердили о самоубийстве. Все прекрасно понимали, что, принимая во внимание слабость священника, шансы на спасение были практически равны нулю — его просто затянуло под днище, а потом разрубило винтами. Эта гипотеза просто потрясла Наоми. Уж она-то знала, что происходит, когда человек попадает под винт. И отнюдь не понаслышке. Корабль продолжал описывать круги, но все понимали — смысла в этом никакого. Наоми взглянула на часы. — Пора проводить вас вниз, — сказала она Робби. — Извините, но вот-вот начинается моя смена. — Уж не думаете ли вы, что я способен совершить нечто подобное в ваше отсутствие? — чуть ли не оскорбленным тоном спросил лейтенант Шоу. — Нет, не думаю. Уверена, что не способны. Но Наоми настояла, чтобы он спустился. Что он мог сделать для Харриса, стоя на палубе? Спасти? Да и удар был слишком сильным, чтобы оставлять Робби Шоу наедине со своими мыслями. Отчаянный поступок отца Харриса грозил стать звеном в цепочке. Сначала двое больных сифилисом, потом священнослужитель. Причем то, что на самоубийство решился священник, лишь доказывало допустимость сведения счетов с жизнью. И часа не прошло, как вооруженные винтовками санитары заняли посты на палубе. Как с мрачной иронией заметила Неттис, наверно, чтобы укокошить потенциального самоубийцу. Что до кормы, посчитали, что хоть чуточку внимательный санитар сумеет помешать слепому, безногому или иным образом изуродованному солдату выброситься за борт. Но и там на всякий случай выставили парочку часовых. Вечером, когда Наоми разносила таблетки, помогавшие некоторым сохранять душевное равновесие, отделение нервных расстройств было погружено в патетическое молчание. Все взгляды были прикованы к подполковнику по фамилии Стэнуэлл. Обычно он ночи напролет сидел в гордом одиночестве и курил, но довольно часто этого офицера можно было увидеть и в библиотеке. Как и Харрис, он принимал настойку опия, но в значительно больших дозах, чем несчастный священник. Очень часто Стэнуэллу не удавалось ни сесть прямо, ни даже зажечь сигарету. Поэтому опасались, что однажды он заснет с зажженной сигаретой и сгорит заживо. Присматривать за подполковником назначили его бывшего денщика — тот устраивался в удобном кресле прямо в каюте Стэнуэлла. Наоми знала, что подполковник Стэнуэлл пользовался уважением у молодых офицеров — это было видно по их подчеркнутой предупредительности, разительно отличающейся от формальной вежливости, которую проявляли два других священника к покойному отцу Харрису. Полковник Стэнуэлл с той же неожиданной и подчеркнуто отстраненной серьезностью, что и Харрис, в самой доходчивой форме сформулировал свой вопрос к Наоми: — Сестра, вы знаете, сколько своих людей я смог собрать после Крита? Так вот, десять процентов. Десять! Вы слышали о чем-то подобном со времен битвы при Каннах, где Ганнибал разгромил римлян? — Это очень печальная цифра, — согласилась Наоми. — Но реальная, — добавил Стэнуэлл. — Реальная! А не высосанная из пальца. — Но вы здесь, и ваша семья ждет не дождется увидеться с вами, — напомнила Наоми. И поправила ему подушки. Медсестры, которым было нечего сказать больным, всегда поправляли подушки, будто хотели таким образом изгнать бесов из своих подопечных. — Как я осмелился вести солдат по улицам на глазах у их семей? Выслушивать заздравные речи мэров? Глумиться над матерями и женами? Глумиться над ними? В его честь была названа горная гряда, Стэнуэлл сумел воодушевить на подвиг целый батальон из штата Виктория. В ту же ночь молодой человек из Хобарта с раскроенным надвое шрапнелью подбородком изложил на бумаге признание, что теперь у него два совершенно одинаковых лица, после чего прыгнул с кормы в гонимые ветром пенистые воды океана. Выяснилось, что как раз в тот момент двое санитаров, призванных предупреждать подобные инциденты, как назло вышли покурить. Вернувшись, они застали самоубийцу как раз в момент рокового прыжка в воду. Он будто растворился в темноте. Океан обшарили прожекторами, спустили шлюпку. Но никого не обнаружили. Пришлось удвоить караулы, а разгильдяев-санитаров лишили месячного жалованья и вдобавок на трое суток заперли в трюме. Однако дурной пример и вправду оказался заразительным. За завтраком старшая сестра настоятельно рекомендовала младшим коллегам любыми способами пытаться предугадать суицидальные намерения раненых. И вдруг все прежние нормы, принятые на Лемносе и предписывавшие медсестрам минимум общения с пациентами, сменились на противоположные — теперь от них требовалось быть приветливыми с ранеными, не отходить от них столько, сколько потребуется для избавления их разума от саморазрушительных иллюзий и мыслей. А Наоми тем временем, завершив черновик «Гибели „Архимеда“», взялась за стилистическую правку. Больше всего мне жаль тех, кто сдался и сам вернулся в бездну вод. Потерпи они еще пару часов, и они были бы спасены для долгой и плодотворной жизни. Так было бы и с молодым человеком с изуродованным лицом, который совсем недавно бросился за борт нашего корабля. Ведь наши хирурги до сих пор перегружены работой, хоть и обладают необходимыми навыками, и они вполне могли бы обеспечить ему достойную жизнь. Наоми не считала эти воспоминания дидактикой. Они казались ей попыткой описать трагедию — причем самым простым языком. Она решила отнести исписанные листки в каюту Кирнана, которая находилась на два яруса ниже. Здесь в раскаленном помещении — вентиляция сюда просто не добиралась, — за пишущей машинкой сидел служащий. Самого Кирнана не оказалось на месте. Он нашел ее чуть позже на палубе. Наоми сопровождала молодого человека из Западной Австралии, поправлявшегося после ранения в легкое. Она услышала от него рассказ о детских годах и пришла к выводу, что их жизнь в Маклей была раем в сравнении с жизнью этого мальчишки. Он вырос в жуткой лачуге, кое-как сколоченной у пересохшего русла речки. Как-то раз весной, когда река разлилась, его брат и сестра утонули. Запад Австралии оказался куда более далек от цивилизации, где она выросла. Громадная территория в сочетании с жутким невежеством населения. Наоми предложила ему присесть на пристроенную к переборке скамеечку. И тут с группой санитаров на дежурство вышел Кирнан. Остановившись и прервав разговор, он быстро заговорил: — Я прочел, что вы написали. Как раз то, что нужно. — И ваш рассказ принесет куда больше пользы, чем десяток проповедей или сотня часовых по всему кораблю. — А как насчет обвинений в адрес генералов? — Оставим как есть. Старшие офицеры после публикации наверняка возмутятся. Наоми хотела было ему сказать, что на что-то большее, чем такой очерк, она неспособна. Но в то же время она уже подцепила бациллу литературного тщеславия. — Завтра я раздам уже напечатанную газету, — заверил ее Кирнан. «Деметрис тайме» — вот как она будет называться. Наша газета. Все, мне пора идти. И простите меня. Кирнан пробудил в Наоми незнакомое ощущение. Вселил в нее новый дух. На следующее утро, когда она заканчивала дежурство в солдатском отделении, он пригласил ее пройтись по верхней палубе. Кирнан был человеком устойчивым. И в его присутствии мир тоже обретал устойчивость. — Или вы сами мне это говорили… а может, Салли, не помню уже… Ну о том, что вы — квакер? — Сочувствующий. Член «Общества сочувствующих». Спорно, конечно, что член такого общества может надеть военную форму. Правда, мы всегда использовали эту форму только во благо. Наоми поинтересовалась, а почему он сам надел эту форму. Да еще с сержантскими нашивками. — Ммм… По неведению. Из тщеславия. Из незнания, — признался Кирнан. — Я и понятия не имел, что есть и гражданские санитарные службы, занимающиеся ранеными. Думал, это дело только военных санитаров. Ну, и меня не обошла эта всеобщая болезнь. Все ринулись в армию, ну, и я тоже не хотел отставать. Меня охватило дурацкое чувство, что это некое горнило, в котором нам всем предстоит дойти до нужного состояния. Всем — и жестоким, и миролюбивым. Я хотел быть сопричастным. — Знаете, у меня было то же самое ощущение, — сказала Наоми. — Разумеется, мне хотелось уехать подальше. Но вместе с тем меня не покидало то же чувство, что и вас. — Но даже если так, мы все равно лишь наполовину движимы собственными мотивами. Все, без исключения. Мотивы — это чтобы прикрыть факт, что на самом деле нами правит инстинкт. А причины мы придумываем уже потом. Чем вы собираетесь заниматься? Работать медсестрой в Австралии? — Может быть. Но мне хотелось бы вернуться. — Ну, всем нам хотелось бы вернуться, — сказал Кирнан, усмехнувшись. И Наоми вновь отметила эту его всегда чуть скрытую усмешку. — Но, как мне кажется, у нас полно времени, чтобы все обдумать и организовать. Конца, во всяком случае, не видно. — Мне кажется, мой послужной список испорчен так, что никто и никогда в старшие медсестры меня не возьмет. Так что медсестра. Это мой потолок. Но я знаю, что вернусь. — М-да, — сказал Кирнан. — Нам обоим хочется чего-то совсем-совсем необычного, верно? Своими глазами убедиться, как далеко способны зайти люди, причиняя боль ближнему и преодолевая причиненную им? Хочу быть рядом с теми, кто сумел накопить опыт. Не будь этого, я бы еще до войны просто стал одним из тех, кто время от времени навещает больницы. Я имею в виду, «Сочувствующие» этим занимаются. — Но ведь это как болезнь, — согласилась Наоми. — Это тяга к смерти, а не к жизни.