Дочери Марса
Часть 36 из 64 Информация о книге
С французскими агентами по недвижимости леди Тарлтон свободно говорила по-французски с прекрасным произношением. Если нижние этажи выглядели сносно, она вела всех, включая Митчи, наверх, чтобы удостовериться в наличии обещанного света, воздуха и защиты от сквозняков. Иногда она спрашивала: — Сколько коек можно здесь разместить, Митчи? — Двенадцать, — отвечала Митчи. — Или, скажем, два десятка в этой просторной комнате, бывшей библиотеке владельца. — Так много? — И в Египте, и на Лемносе было намного теснее, — заверила ее Митчи. — Можно поставить сорок кроватей в зале на первом этаже. А семейная часовня может стать палатой по крайней мере еще человек на пятнадцать и идеально подойдет для выздоравливающих офицеров. — Нам следует планировать, исходя из того, что мир до зимы не наступит, — сказала леди Тарлтон, очевидно, скептически относившаяся к военным перспективам грядущего лета. — Поэтому парк при доме должен быть достаточно обширным, чтобы вместить палатки и бараки. Потом надо выкопать ямы для уборных. Неподалеку должен быть лес, защищающий от жары и дающий ходячим раненым и колясочникам возможность для прогулок. Были осмотрены три шато. В музыкальный голос леди Тарлтон закрались пессимистичные нотки, и она начала задавать французскому агенту, Митчи и Наоми вопросы, не требовавшие ответа. — Кое-кто из кожи вон лезет и тратит наше время, предлагая владения трусливых дворян или насмерть перепуганных буржуа, прикупивших дома из-за чванства и покинувших свою страну в час опасности. Но я постоянно твержу агенту, что мне не нужна усадебка. Мне нужно большое шато и в хорошем состоянии. И приличная сантехника тоже. Я не занимаюсь реставрацией. Она крикнула ехавшему с ними агенту: — J’ai besoin d’un grand château. Très grand[27]. Тот закурил, словно уже знал безусловно подходящий громадный замок. И едва они свернули в сторону Вимрё, как тот не замедлил показаться на невысоком прибрежном холме. Назывался он Шато-Бенктен. Даже ведущая к нему обсаженная тисами дорога обещала простор. Просека вокруг была широка, но неподалеку виднелись и перелески. Фасад белый, украшенный орнаментом и колоннами с канелюрами. Капители под крышей венчали резные каменные лица королей и графов или мудрецов. К тому моменту, как леди Тарлтон осмотрела главный зал внизу, замок ей явно понравился. Свет самым соблазнительным образом заливал пыльные доски наверху. Задние и верхние комнаты следовало проверить на предмет размещения персонала. — Мэрион, — предупредила леди Тарлтон, словно старшая сестра Митчи страдала легкомыслием, — представьте его не в сегодняшнем относительном великолепии, а с сосульками на карнизах и арктическим ветром, пытающимся сорвать замки. Старшая сестра Митчи возразила, что все преодолимо с тех пор, как в палатах появились печи. — Да, конечно, — согласилась леди Тарлтон. Затем договор аренды на Шато-Бенктен представили нотариусу в Булони, который во время праздничного обеда по случаю заключения договора в отдельном зале «Пари Гран» рассказал, что его отец оказывал услуги нередко гостившему в Булони Чарльзу Диккенсу. Леди Тарлтон потчевала их бордо. Наоми удалось осушить бокал непривычного для ее неискушенного нёба вина, поразившего плотностью. И, как и другим колонистам, послевкусие показалось ей гораздо приятнее самого вина. 6. Ипподром и шато Приближалось лето. Желтое по краям небо над ипподромом изгибалось куполом ослепительной морской синевы. В условленное время Салли ждала Наоми в административном бараке рядом с арочным входом. От отеля сестре предстояло два часа добираться на машине, и задержки вовсе не исключались. Не прошло и получаса, как большой черно-белый автомобиль подкатил к бараку. Мужчина средних лет в форме рядового вышел из водительской двери и поздоровался с Салли. Вслед за ним из задней двери показалась Наоми. «Вернулась ее убийца», — сразу же мелькнуло в голове у Салли. Но эта мысль ошеломила ее не так, как когда-то. Но Наоми улыбалась во весь рот, и это ободрило Салли. «Я ее люблю», — подумала она. Это ощущение ее удивило. «Я ее люблю и хочу, чтобы у нее все было хорошо». Они сердечно обнялись, причем ответное объятие Наоми было настолько радостно и беззаветно, что это чувство передалось и Салли. — Где ты пропадала? — спросила Салли. — Прости меня, — ответила Наоми. — Я обещала вернуться, и вот я в Булони, а теперь и с тобой в Руане. — О, я понимаю, ты вместе с Митчи. Да и что такое в конце концов какие-то полсотни миль или чуть больше! Салли увидела перед собой рослую даму с золотисто-каштановыми волосами в желтовато-коричневом платье с темно-синей отделкой и в соломенной шляпке на самой верхушке копны едва ли не намеренно растрепанных волос. Из письма сестры недельной давности следовало, что это леди Тарлтон. Она ожидала увидеть суровую даму, но не подобное создание, которого, похоже, не коснулись годы и которое даже в роскоши не утратило непосредственности, ибо ему было плевать на условности мира сего. — Не обращайте на меня внимания, — сказала леди Тарлтон Салли. — Я вам с сестрой не помешаю. Я собираюсь схлестнуться с офицером медицинской службы, начальником руанского госпиталя. И не только схлестнуться, как загадочно выражается Шекспир, но и как следует его припугнуть. Садитесь в машину. Салли послушалась. Женщины устроились на скрипучей коже, и Карлинг закрыл дверцу. — Дело, которому посвятила себя ваша сестра, мисс Дьюренс, — скромное, — сказала леди Тарлтон со своего места. — Но дай я им волю, они превратят его в дом отдыха и офицерский клуб. Ваша сестра расскажет вам, как они тянут с предоставлением мне военврачей для работы вместе с моим молодым шотландским доктором — вернее, докторшей, а также о двух молодых врачах, причем слабогрудых. Будь моя воля, я бы вообще брала в качестве врачей исключительно женщин. Они не так надменны, как военврачи. И, разумеется, надежнее, чем едва оправившиеся от чахотки мальчишки. Ее отличало странное отсутствие сдержанности, а искренность почти обескураживала. Было ясно, что в лице Наоми она обрела верного соратника. Ее слова заставляли лицо Наоми светиться сознанием цели. Едва Салли, как некогда Наоми, успела привыкнуть к роскоши обивки и красному дереву, как шофер завел мотор. Когда они оставили позади арочные ворота, леди Тарлтон вновь обратилась к Салли, которая глазела в окошко, словно через стекло этого чуда техники мир предстает иным. — А вы не хотите присоединиться к нам, мисс Дьюренс? В шато, я имею в виду. Салли сразу же подумала о лейтенанте Констебле и его изувеченном лице, и у нее возникло ощущение, что леди Тарлтон что-то недоговаривает. — Весьма польщена… — сказала она. Леди Тарлтон покачала головой. — Понимаю, — проговорила она со странной улыбкой, опасно балансирующей на грани вульгарности. — Сестры могут любить друг друга. Но иногда в госпитале есть место только для одной. — Не в этом дело, леди Тарлтон, — попыталась возразить Салли. Но все трое прекрасно понимали, что именно в этом. Салли и Наоми вышли на площади Руана — здание мэрии на одной стороне и ошеломляющая затейливость собора, куда ее водил Чарли, на другой. Едва огромная машина отъехала, Наоми и Салли, переглянувшись, одновременно рассмеялись, словно две девчонки, только что прошедшие собеседование у чудаковатой школьной директрисы. Они направились прямиком в кафе, маленькую деревянную забегаловку с выставленными прямо на площади столиками. Наоми подняла лицо к солнцу, отчего Салли тоже ощутила прилив радости. Это был особый день, когда даже сестры с таким непростым прошлым могли сесть рядом и думать: «Если бы нас сейчас видели, как мы сидим тут прямо на старинной площади, попиваем крепчайший черный кофе и лакомимся не какими-нибудь, а настоящими французскими пирожными!» — Знаешь, — сказала Наоми, — странно. Мне кажется, что здесь и сейчас мы счастливее, чем в той нашей прошлой жизни. — Ты имеешь в виду на Лемносе? — Нет. Дома. — Ты писала, что старшая сестра Митчи вернулась? — спросила Салли, пытаясь направить разговор в более безопасное русло. — Как ей это удалось? — Исключительно сила воли. Она одинокий человек, родственников почти нет. Ей просто страшно остаться без цели в жизни, для нее это конец. — Но мы тоже одинокие. — Да, — согласилась Наоми, — но все-таки несколько моложе. И кроме того, в один прекрасный миг все может измениться. Замужество уже не кажется мне чем-то немыслимым. Чем дальше я от округа Маклей, тем менее невероятным оно выглядит. — Робби Шоу? — Не знаю. Я ему написала и фактически отказала. Но он упорствует. — Хочет стать твоим женихом? — Сказав, что замужество уже не представляется мне чем-то немыслимым, я не имела в виду никого конкретно. Мне начинает казаться, что брак с Робби Шоу невозможен. Я не расположена к нему. Мне следует написать ему еще раз, но я все тяну и тяну. А дело в том, что чем дальше я от него, тем более невозможным мне кажется выйти за него замуж. А ведь все должно быть наоборот. Он хороший человек, положительный. Но считает, что во мне есть нечто такое, чего на самом деле нет и отсутствие чего я пытаюсь скрывать. И ты понимаешь, что это опасная иллюзия. Однажды прозрев, он никогда мне этого не простит, нас ждут двадцать или тридцать лет сплошного несчастья. А у меня на эти ближайшие двадцать или тридцать лет совершенно иные планы. — А тебе не кажется, что в этом и есть суть брака? — спросила Салли. — Могут ли мужчина и женщина не питать взаимных иллюзий? Повисло молчание. Обеим не хотелось распространять сказанное Салли на родителей. — Нет, — проговорила Наоми. — Я думаю, в брак следует вступать с открытыми глазами. Совсем иное дело иллюзии Робби Шоу насчет возвращения сюда, когда одна нога у него на пять дюймов короче другой. Да, старшую сестру Митчи вернули. Но полагаю, что не без волшебного вмешательства леди Тарлтон. А у Шоу никакой леди Тарлтон нет. Он обивает пороги военных комиссариатов, и все без толку — ему отказывают, а потому у него могло сложиться впечатление, что и я действую примерно так же. Но послушай, ты писала, что кого-то там встретила? К вящему удивлению Салли, этот разговор не вызывал у нее неловкости. — Сын адвоката, Чарли Кондон, — сказала она. — Он забавный и с очень живым умом, хотя могу себе представить, что в жаркий день его одержимость древними постройками может показаться и слегка утомительной. Однако со временем ему понадобится умная женщина. Он и сейчас хороший рисовальщик, но намерен совершенствоваться и дальше. Он даже хочет рисовать аборигенов. Белые округа Маклей интересуют его куда меньше. Он говорит… Короче, он понимает, что такое город. Такое может сказать лишь тот, кто уехал очень далеко и когда все сильно уменьшается в размерах. Вся эта показуха бушленда. Поразмыслив о недостатках городской жизни, обе решили, что эту тему развивать не стоит. — Но Чарли пока не участвовал в боях, — проговорила Салли. — И я не хочу, чтобы участвовал. Осколок может в мгновение ока оборвать жизнь человека с такой тонкой душой, как у него. Равно как и других людей с тонкими душами. После чего она поведала Наоми, как Чарли к ней приезжал и заказал стол телеграммой. И про себя подумала — раз о таком можно рассказать, то и остальное нет смысла скрывать. И однажды она так или иначе обо всем ему расскажет. И о своей вине. И поблагодарить его не позабудет. Оставалась еще одна тема — миссис Сорли. Обе получали от нее письма — очень милые, разумные и сдержанные. Наоми признала, что у этой женщины истинное чутье. — Поэтому нам и в будущем следует быть с нею честными, не так ли? — Похоже на то. Обе сестры прекрасно сознавали, что превращению их в дочерей миссис Сорли мешает страх полюбить эту неведомо как вошедшую в их дом женщину, что любовь к ней окажется сильнее, чем любовь к матери, с которой их связывали узы плоти и крови и леденящий душу «удар милосердия». После утреннего кофе Салли повела Наоми в собор и показала ей все, что показывал ей самой лейтенант Кондон. Затем они почти с облегчением от того, что встреча окончена, увидели большой лимузин, приехавший на площадь за Наоми. Салли махала на прощание так же энергично, как и Наоми. Несмотря на их сближение в Александрии, они все еще не до конца были откровенны друг с другом. Но французское свидание прошло хорошо. * * * Пульс и давление капитана Констебля были такими же, как у здорового молодого человека, хотя он и страдал бессонницей. Даже ночью Салли редко видела его глаз закрытым, и он часто хотел что-то записать. И лишь иногда, только в самые мрачные минуты, в написанном им чувствовалась жалость к себе. Однажды ночью он заметил: — Все это больше похоже на производственную травму, чем на боевое ранение. Салли шепотом строго возразила: — Какая разница? Эта война — огромный завод. Единственное, что я знаю, так это то, что вы были и остаетесь прекрасным человеком. Настроение у него сразу улучшилось. Он написал: — Вот как? Где же доказательства?