Дочери Марса
Часть 37 из 64 Информация о книге
— Я вижу это по тому, как вы все это воспринимаете! — У меня нет выхода, — написал он. — Если сдамся сейчас, не выкарабкаюсь вообще. — Как раз то, что вы так думаете, — сказала она, — показывает, что вы за человек. И их диалог продолжался, блокнот переходил из рук в руки. — Мне бы хотелось понять, настоящий я солдат или нет. Я ведь даже не был на Галлиполи. — И что такое Галлиполи сейчас? — возразила Салли. — Галлиполи — кладбище. И протянула ему блокнот. — Но те, кто остался в живых, теперь знают себе цену, — написал он в ответ. Салли: — Миллионы людей знают себе цену без всякой войны. Миллионы. Покачав головой, он принялся энергично писать. Когда протянул ей блокнот, она прочла: «Да. Но как только ты становишься солдатом, твоим главным предназначением делается война. Вся суть в том, чтобы понять, сможешь ли ты выстоять на войне». Он кивнул, когда она это прочла, и Салли мрачно признала, что он прав. С востока послышался грохот. Достаточно громкий, чтобы забеспокоиться. — Ты слышала? — спросила Онора, подойдя к Салли. Они пошли к дверям металлического ангара[28] — такие сооружения пришли на смену палаткам, — и раздвинули внутренние и наружные светомаскировочные шторы. Небо на востоке непрерывно заливали яркие разноцветные сполохи. Это было даже величественнее, чем на Галлиполи. — Ну прямо сам Марс, черт бы его побрал, играет гаммы, — пробормотала Онора. — Это они? Или наши? — заволновалась Салли. Канонада превосходила мощью грозу, пожар и любые другие природные катаклизмы. Если это противник, как нам удержать фронт? Как выстоять в этой битве? Ей казалось, что настал апогей войны. Отжившее должно исчезнуть, а новое прийти ему на смену. Грохот продолжался весь остаток дня и ночь, потом еще сутки и еще. В полночь на третий день на машинах «Скорой помощи», теснившихся на подступах к ипподрому, стали прибывать целые полки раненых. Совсем как на Галлиполи — ранеными были забиты все перевязочные пункты на передовой. А в приемных отделениях, куда бросилось большинство медсестер, солдаты валялись в вонючей изорванной форме с утратившими всякий смысл знаками различия. И вновь, теперь уже среди англичан, медсестры, осматривая раны, столкнулись с поразительной и неземной тишиной. Даже некоторые из тех, кому ампутировали конечности, не кричали, как на передовых перевязочных пунктах или в медсанбатах, а лишь тихо стонали, а медсестры умеряли их муки инъекциями морфина. Только когда суматоха улеглась и раненых распределили по палатам, Салли обошла послеоперационное отделение, палату для отравленных газами и для пациентов с торакальными ранениями. Руан можно было сравнить с университетом, если речь идет о новых знаниях и навыках. Иногда ее назначали на ночное дежурство в палаты для отравленных газами. Обычно люди попадали сюда через несколько дней после того, как вдохнули газ, но симптомы отравления оставались — глаза их по-прежнему оставались широко раскрыты и встревожены, губы посинели, вокруг глаз тоже расплывалась синева, дыхание было затрудненным, на губах то и дело образовывалась пена. Санитары подносили шприцы с раствором сульфата атропина, и Салли делала уколы. Устройство под названием осьминог — множество масок, подсоединенных к кислородному баллону, — было разработано специально, чтобы облегчить состояние одновременно нескольких пострадавших от газа. Осматривая их перед тем, как сдать дежурство на рассвете, она поняла, что осьминог почти не помогает. Симптомы отравления не изменились. Грохот артобстрелов и вспышки на востоке продолжались, но никаких внятных объяснений на этот счет не последовало, оказалось, что перелом на фронте пока не наступил и успехи весьма скромны. Пришел приказ погрузить пациентов с ампутированными конечностями на госпитальные паромы в порту Руана. А также часть раненых в грудь, в живот или в голову, ослепших и отравленных газом. Один офицер признался Оноре, что места освобождают для австралийцев, нет сомнений, теперь в пекло бросят и их, они уже на подходе. Пришло распоряжение очистить австралийские госпитали перед поступлением австралийских раненых. Ну, подумала Салли, в такое горячее время госпиталю леди Тарлтон не придется выпрашивать пациентов. Так велико было число прибывающих. Благодаря полученному на «Архимеде» опыту Салли три ночи провела в операционной, давая наркоз, точнее, эфир, ассистируя невозмутимому, как всегда, и даже безмятежному доктору Феллоузу. Эфир считался более безопасным и страховал от ошибок, если приходилось иметь дело со случайным анестезиологом, каким и была Салли. А без нее было уже не обойтись — при неожиданно установившейся теплой погоде австралийцы конвой за конвоем в течение полутора суток подряд стали прибывать по тысяче в день. Их было чудовищно много, лица их казались одинаковыми, и в этой драматичной мешанине отчаяния и боли невозможно было отыскать Чарли Кондона и узнать, не понес ли он наказание за свои слишком уж обширные познания о Руанском соборе. У всех, кто сюда попадал, на устах было слово «Позьер». По-видимому, это было название какой-то деревни, но в их сознании оно разрослось до имени места, откуда начинались все их несчастья. Английские газеты одним Позьером не ограничивались. Указывалась и проклятая река, едва заметная на карте. В сознании французов Сомма теперь струилась кровью и стала куда полноводнее Нила или Амазонки. Она превратилась в алтарь, на котором Авраам принес в жертву своего сына, и не было Бога, который велел бы ему опустить нож. Это название жужжало в приемном покое в тот момент, когда Салли с помощью санитара начала снимать грязные бинты с раненого в пах молодого парня, показавшегося ей стариком, и из его бедренной артерии ударил фонтан крови. — Просто остановите кровь, сестра, — спокойно сказал он, — и я вернусь к жене и детям. Салли с санитаром пытались зажать артерию, но было уже поздно — дернувшись, он испустил последний вздох, скончавшись от потери крови. Название реки произнес и юноша с ранением в грудь, это он заявил Оноре, что слишком устал, чтобы заснуть. В операционной, перед тем как ему дали эфирный наркоз, он признался операционной сестре и хирургу, что ему всего шестнадцать. Ходячие раненые из его отряда, готовясь к отправке на фронт или в Англию, без устали произносили это название. Мальчишку пришли навестить сослуживцы, принесли собранные для него карточки из сигаретных пачек с комическими сценками — быками, поднимающими на рога тигров, попугаями, шокирующими горничных порочностью языка, ковбоями и индейцами, футболистами и ловцами форели. Заголовок газеты в столовой для медсестер возвещал: «Гунны несут огромные потери». — Фрицы бегут, — успокаивал какой-то генерал. Капитан Констебль остался в Руане из-за хаоса и небывалого наплыва раненых из-под Позьера. Казалось, это название стало причиной и его кризиса. На периферии раны начался сепсис, нужно было под наркозом удалить больной зуб и дренировать гной. Стало быть, Англия и обещанная челюстно-лицевая хирургия откладывались. Тысячи успели прогнать через их госпиталь, а он как был, так остался прикован к месту. Ведь считалось, что операция в Англии по восстановлению лица невозможна, пока в течение полугода не будет признаков сепсиса. В Шато-Бенктен у леди Тарлтон было всего два хирурга и два палатных врача, когда начали поступать раненые австралийцы, пополнившие немногочисленные ряды британских офицеров с ранениями средней или легкой степени тяжести, которых направляли туда до сих пор. Занимающий кабинет заместителя начальника медицинской службы определенно считал, что титулованной особе, каковой была леди Тарлтон, надлежит иметь дело исключительно с офицерами. А теперь в машинах «Скорой помощи» везли австралийцев любого звания. Военные прислали к ним, судя по всему, опытного хирурга, майора Дарлингтона. Но держался он отчужденно, Митчи с Наоми сошлись с леди Тарлтон в мнении, что военные решили от него избавиться, но не из-за того, что он плохой хирург, а, вероятнее всего, из-за его нелюдимости. Леди Тарлтон тщетно добивалась от лондонского отделения Красного Креста присылки еще одного гражданского хирурга, будто в те дни такое было возможно. Дарлингтон был долговяз, слегка сутулился, что придавало его облику некоторую привлекательность, но слова его нередко попадали в засаду мысли, и он умолкал, так и не договорив. Однако вскоре он стал душой госпиталя. Слухи о его мастерстве пошли от операционных сестер. А он, в свою очередь, был несказанно рад оказаться в больнице, где в его распоряжении была собственная бактериологическая лаборатория. Его подчиненной была молодая женщина, доктор Эйрдри, миниатюрная, с вьющимися волосами, поступившая как волонтер из Шотландской женской больницы, в Бенктен ее направили по просьбе леди Тарлтон. Ее тоже стали считать местным сокровищем. Но Дарлингтон был и оставался сокровищем куда более ценным. Митчи с майором Дарлингтоном, Наоми с доктором Эйрдри совершали обход приемного покоя, распределяя поступивших по палатам. У Эйрдри еще не утихла обида за назначение в Шато-Бенктен. Однажды она выдала на своем шотландском диалекте: — Стать волонтером только ради того, чтобы тебя послали костоломом в эту чертову Булонь. Она мечтала о Средиземное море или Месопотамии. Но носившиеся вдоль обсаженной вязами аллеи к Шато-Бенктен санитарные машины заставили ее изменить мнение о леди Тарлтон как о светской даме, способной лишь нанимать горничных. Вскоре у Эйрдри и майора Дарлингтон стало очень много работы в операционной, а два молодых палатных врача были просто завалены ею выше головы, так что Митчи с Наоми приходилось принимать решения самостоятельно. Они инструктировали недавно прибывших нескольких австралийских медсестер и других сотрудников Красного Креста, нанятых леди Тарлтон, делали карандашные записи о ранениях и лечении на листах, висевших в изножье коек всех пациентов, совсем как в наилучшим образом организованных госпиталях. Они назначали дозы морфина и других препаратов и принимали решение о перевязках и орошении ран. К Наоми вернулась былая уверенность, которой она не помнила со времен «Архимеда». Она научилась не тревожиться о добросовестно принятых решениях. Мужчины на койках в приемной палате усмехались, слыша ее австралийский говор. Приносит ли пользу характерный выговор персонала тем, кому он напоминает о родине? Наоми действовала во вневременном режиме, понятие времени суток и такого временного отрезка, как час, перестало для нее существовать. Секунды еще что-то значили — без них не обойтись при измерении пульса. А следить за такими гигантскими отрезками времени, как час, было просто недосуг. Прибыл конвой — девяносто раненых из Позьера, и Наоми проработала больше суток, не догадываясь об этом, заметив только, что легкость верхней части тела никак не согласуется с тяжестью в нижней, например в ногах. Фактически исполняя обязанности старшей сестры, она при этом день и ночь делала перевязки и таскала кислородные баллоны в газовые палаты. Список, который она оставила в отеле «Дорчестер», казался чем-то вроде переложения «Потерянного рая», если вспомнить, что ей пришлось делать в те дни после Позьера. К началу августа 1916 года, того самого, которому предрекали победу, палаты были забиты англичанами, австралийцами и даже индусами. Им прислали еще одного молодого палатного врача, по здоровью признанного медицинской службой невоеннообязанным. Также из Лондона вызвали отряд добровольных помощников, разумеется, благодаря влиянию леди Тарлтон в Красном Кресте. — Мой муж безнадежен, — тихо пожаловалась она Наоми и Митчи однажды утром, когда они пили обжигающий чай в столовой. — Ему не по душе то, что я делаю, и настойчивость, с которой я тереблю его приятелей. Он уверяет, что никакого влияния у него нет. Лгун он и сплетник — вот кто. Такие могут только разрушать, а не созидать. А затем, будучи отнюдь не сплетницей и не лгуньей, а как раз человеком действия, она отправилась взглянуть, как английские волонтеры готовят раненым завтрак. Из Бенктена было легче попасть в Англию. Майор Дарлингтон занимался этим в дополнение к хирургии и работе в патологоанатомической лаборатории. Доктор Эйрдри и палатные врачи были солидарны с Дарлингтоном в нежелании отправлять солдат обратно на фронт без хотя бы краткого отпуска в Англию. Аргументы об уклонении от исполнения долга никак на них не действовали. За исключением редчайших и самых бесспорных случаев выздоровления или под нажимом самого солдата, яростно требующего возвращения на фронт, они отправляли всех транспортабельных, в том числе с пост-травматическим синдромом, на машине «Скорой помощи» на паром. А ремонтные работы в Австралийском добровольческом шли полным ходом. Леди Тарлтон наняла рабочих рыть в летнем саду ямы под канализацию и отопительные котлы и доить трех коров, которых она приобрела, чтобы обеспечить раненых свежим молоком. Карлинг оказался незаменимым мастером на все руки. — Вы знаете, эти войсковые сатрапы все еще нас ненавидят, — едва ли не с гордостью объявила леди Тарлтон своим сотрудникам. Молодая шотландка, Эйрдри, мелодично рассмеялась, она откровенно восхищалась леди Тарлтон. Поскольку она лишь недавно получила диплом врача, австралийские и английские медсестры шептались, что ей нужен наставник, способный превратить ее в настоящего хирурга. Но ее это не задевало. Раненые англичане и австралийцы, которым довелось лечь под ее нож, в один голос утверждали, разумеется, лишь те, кто не утратил дар речи из-за полученных ранений, что абсолютно ей доверяют, поскольку она не задирает нос. То, что их оперировала женщина, удивляло их уже потом, после того как они выжили, перенеся мучительную боль из-за ранения и саму операцию. 7. Обитатели Бенктена Оба хирурга по мере необходимости привлекали Наоми в качестве операционной сестры и анестезиолога. Австралийские медсестры из группы Митчи, а также медсестры Красного Креста проявили себя способными ученицами и экспертами по части перевязок, совсем как Наоми и Салли год назад. Мичти дала прозвище сестрам Красного Креста — «английские розочки», но некоторые принадлежали к движению суфражисток, похоже, леди Тарлтон тоже в нем состояла. Многие были из семей, считавшихся в Британии «приличными». И выговор их мало чем отличался от выговора леди Тарлтон. Наверняка их родители хорошо знали эту даму, раз доверили ей своих дочерей. Но среди «английских розочек» попадались и такие, кто не согласился идти в медсестры, в поварихи или в судомойки — это уж куда ни шло. Это было своеобразной формой протеста против изнеженной жизни, которую они вели, наглядным доказательством, что женщины ничуть не хуже мужчин способны тянуть лямку, и потому те обязаны относиться к ним с должным уважением. Девушки из групп Наоми и Митчи как только могли убеждали их, что женщины Австралии за десять с лишним лет уже вдоволь наелись плодов суфражизма, причем отнюдь не теша себя иллюзиями, что суфражизм вмиг избавит их и от повседневных хлопот, и от преждевременной старости. Отдающая безумием вера майора Дарлингтона в бактериологию как отрасль медицины оставалась непоколебимой, и он — вполне вероятно, даже с умыслом — всячески ее подчеркивал в беседах с медсестрами и санитарами. Майор постоянно доказывал начальству необходимость ношения масок при обработке ран. Австралийские добровольцы и крохотная бактериологическая лаборатория — за оборудование которой Дарлингтон заплатил из собственного кармана, — был единственной возможностью проводить эксперименты в этой области. Он привлекал медсестер и санитаров, у которых брал мазки из горла. По его распоряжению некоторым палатным медсестрам и санитарам полагалось надевать маски при перевязке ран — в коридорах двух отделений красовался плакат: «МАСКИ!», не заметить его было просто невозможно. А на дверях двух других отделений были вывешены уже другие плакаты: «БЕЗ МАСОК!». Отделения, расположившиеся в только что построенных бараках в саду, экспериментом охвачены не были, это добавило бы Дарлингтону столько работы, что она оказалась бы просто неподъемной, — причем и в роли бактериолога, и в роли хирурга. Сам он, обходя отделения для забора проб раневых тканей, всегда надевал маску. Затем наносил пробу на стеклянную тарелочку[29] и уносил с собой. Дарлингтон, объясняясь с медсестрами не совсем понятными обрывками фраз, внушал им, что самую большую опасность для раны представляют стрептококки, обнаруженные у них в глотках. Нет-нет, как обычно, едва слышно посмеивался он, при этом кивая и весьма своеобразно опуская нижнюю челюсть, то, что они — носители стрептококков, это не их вина. Стрептококки нас просто обожают, говорил он Наоми и другим медсестрам. Стрептококки любят завоевывать нас шутя. И заходился кашляющим смехом. Его лицо — землистого цвета, настороженное и кислое — со временем приобрело выражение хладнокровия и целеустремленности. В то уникальное лето, когда люди впервые в истории принялись изничтожать друг друга отравляющими газами, потоком шли и раненые, и отравленные. Как минимум, две трети из них были австралийцы — видимо, из-за названия госпиталя[30], но нередко и больше. Госпиталь не принимал пострадавших от осколочных ранений, хотя там находились на излечении солдаты, раненные именно осколками. По ночам они пробуждались от донимающих их кошмаров или кричали во сне. Увы, но в штате Австралийского добровольческого госпиталя не числилось ни одного психиатра. В Австралийском добровольческом госпитале были предусмотрены раздельные столовые — для офицерского и рядового составов. Естественно, для ходячих. Лето понемногу вступало в свои права, и столики выставлялись на площадку напротив замка, где офицеры и солдаты образовывали разношерстное общество, ну, совсем как в ходе боев, из-за которых они сюда и попали. По настоянию леди Тарлтон к обеду желающим подносили по бокалу вина. Леди Тарлтон учредила в Лондоне комитет, собиравший пожертвования на разного рода лакомства с целью разнообразить меню. И все поступавшие деликатесы распределялись исключительно справедливо — пресервы, специи, песочное печенье от «Фортнама и Мэйсона» доставались всем — и офицерам, и рядовым. Как однажды выразилась леди Тарлтон в разговоре с Наоми, когда они наблюдали за прогуливавшимися ранеными и выздоравливающими, великая честь обществу, если в нашей армии и школьные учителя, и священники, и журналисты служат простыми солдатами. Правда, она отчего-то не включила в свой перечень деревенских парней с крепкими кулаками и тертых жизнью выходцев из трущоб. Как бы то ни было и вопреки расхожим армейским догмам, спровоцированное светской дамой смешение сословий отнюдь не потрясло основ. Быстрее, чем ожидала Наоми, дни становились короче, листья — желтее, иными словами, природа в очередной раз напоминала господам генералам об очередном профуканном лете. Гиацинты и примулы, которыми была усажена территория Австралийского добровольческого госпиталя, отцвели. Небо приобрело мрачновато-серый оттенок и все ниже и ниже опускалось на замок, и временами казалось, что оно вот-вот снесет аспидные плитки его крыши. По утрам нависал туман, который солнцу не всегда удавалось разогнать. В отделениях поставили обогреватели. Зарядили противные, день ото дня все более холодные дожди, куда противнее, чем даже на Лемносе, — здесь их подгонял дувший с Ла-Манша ледяной ветер, от которого по ночам замерзали лужи на соединяющих палатки тропинках. Одна из медсестер, англичанка, сломала лодыжку по пути из приемного отделения в больничный сад. Другая упала, обварив себя какао, которое разносила по отделениям. Но волонтеры не сбегали — хотя имели на это полное право. Магнетизм леди Тарлтон намертво приковал к себе «английских розочек», на каждом шагу демонстрирующих воистину железную волю. И потом, ну, скажите на милость, где еще на Западном фронте они могли сыскать такой райский уголок, где принципы суфражизма столь наглядно воплощались на практике? С первыми заморозками — репетицией той самой зимы, которой было предначертано затянуть эту войну до Рождества и дальше, до 1917 года, — в больнице и появилась доктор Эйрдри. Она была в меховой куртке, похожей на ту, которые носили и офицеры, и солдаты. Спортивного вида ансамбль дополняли и охотничьи ботинки, наводившие на мысль, что этой даме вполне по силам штурмовать горы как пешком, так и верхом. Ее звали Пенелопа — такие просочились сведения, однако никто к ней так не обращался. Вероятно, оттого, что в ее окружении отсутствовали хирурги женского пола, поскольку таковых не было в природе, или же оттого, что она питала отвращение к ухлестывающим за ней врачам-мужчинам, шотландка водила знакомства исключительно с медсестрами, причем держалась с ними на равных. Вот когда гигантский маховик этой войны наконец остановится — при условии, что это вообще возможно, тогда ей — не исключено, что в ущерб карьере, — преподадут уроки общения в какой-нибудь заштатной и штатской больничке. Наоми постепенно поняла, что Эйрдри только и оставалось, что беседовать с ними за чаем. Что она самая одинокая во всем замке. Оно и понятно — от медсестер ее отделяло высшее медицинское образование (университет), но даже рассеянный и погруженный в собственные заботы майор Дарлингтон, и тот не мог не заметить столь вопиющей аномалии, которую рассматривал в чисто медицинском аспекте. Эйрдри призналась и Наоми, и другим медсестрам, что все же отыскала двух бывших чахоточников, прежде работавших палатными врачами, и считала их вполне приемлемым обществом. Оба принадлежали к типу людей, которые, как она выразилась, лучше освоят медицину по верхам, но углублять свои знания — ни за что. Короче говоря, как тот ребенок: «Мама, я хочу стать доктором!» — иронизировала она на их счет. Эйрдри была не прочь посплетничать, что всегда и везде поощряется. Лорду Тарлтону принадлежит половина Банфшира, заявила шотландка, — его дед, английский контрабандист, как говорила Эйрдри, очищал население Банфшира, ссылая неугодных в Австралию и Новую Зеландию. — Мой дядя шапочно знаком с Тарлтоном, — заявила Эйрдри, — а мой двоюродный брат в свое время был у него управляющим, но я решила не досаждать леди Тарлтон этими сведениями. Что касается самой леди Тарлтон — ее настоящее имя Джулия Хеннинг, она англичанка и родилась в Манчестере. У нее была мастерская по пошиву дамских шляпок и шляпный же магазинчик в Вестэнде, и покупательницы ее были самых-самых голубых кровей. Но как бы то ни было, мастерица по изготовлению шляпок, пусть даже шляпки — просто загляденье, — была и остается в их глазах недочеловеком. Мать постоянно твердила мне, что, когда Джулия Хеннинг вышла за лорда Тарлтона, его родня чуть с ума не сошла. Ее так и прозвали — Шляпница. Потому что желающих стать женой этому лорду Тарлтону было хоть отбавляй. И стоило ему заикнуться о красавице мисс Хеннинг, как разразился жуткий скандал. На первый взгляд лорда можно было принять за привлекательного мужчину — чем-то он напоминал майора Дарлингтона, но никакой глубины не было и в помине. Просто какой-то посыльный высокого ранга из консерваторов. Даже армия, и та без него обошлась, продолжала Эйрдри. Не сомневаюсь, что и в вашей стране он не покроет себя неувядаемой славой. Поведение его супруги с самого начала способствовало тому, что они разошлись, как в море корабли. Но почему они все-таки поженились? Да потому, что аристократический титул — одно, а шляпница, пусть даже писаная красавица, — совершенно другое. И мисс Хеннинг втайне надеялась, что сможет на него повлиять и сделать из него хоть подобие чего-то. Но он, заперев ее в четырех стенах, принялся куролесить по Лондону. Законных детей у них нет — а вот бастардов целая рота. Одного я знаю — одного из Путни лорд Тарлтон даже содержит. Но австралийцы его терпеть не могли, хотя он не лишен обаяния, кстати, и в Австралии у него тоже есть бастарды — те, что принесли в подоле дочери крупных скотопромышленников. Он обеспечил себе титул персоны нон грата своими немыслимыми… Как это там у вас говорят? — Сквот[31], — подсказала Наоми. — Вот-вот, это я и имела в виду. — Доктор, а вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете, — усомнилась Наоми. — Не думаю, что я так уж сильно преувеличила, — помолчав, ответила Эйрдри. — Я считаю, что леди Тарлтон — единственная женщина во всей Империи, которой любовник просто полагается. — Любовник? — переспросила Наоми. — Любовник? — ошарашенно повторили «английские розочки». — Кто же это? — Ну, вы же сами не слепые и не глухие, — ушла от прямого ответа шотландка. Наоми поразилась, как быстро прошел первый шок от догадки, тут же сменившийся неприязнью к этой Эйрдри с ее якобы осведомленностью о личной жизни леди Тарлтон. — Вы — порядочная, преданная девушка, — сказала Эйрдри. Сказано это было вполне серьезно, без тени иронии.