Дочери Марса
Часть 38 из 64 Информация о книге
— Вступаетесь за леди Тарлтон, разве я не права? Пытаетесь защитить ее репутацию? Думаю, в этом нет нужды. В моих глазах ее репутация безупречна. — И все же, — возразила Наоми, тут же заметив, как одна из «английских розочек» стыдливо отвела глаза, будто зная что-то, чего не знала Наоми. — Мне казалось, что вам свойственна определенная терпимость, Дьюренс. Ну, в отношении леди Тарлтон и майора Дарлингтона. Большого ей счастья, — пожелала Эйрдри. — Просто иногда кажется странным, что она постоянно выбирает малость чокнутых. А вы, выходит, и не знали? Ерунда, не смущайтесь. Ваша реакция говорит только в вашу пользу. Наоми попыталась представить, что все обстоит именно так, как только что изложила Эйрдри. И это оказалось на удивление легко, куда легче, чем ей казалось. Услышь она такое, скажем, год назад, впрочем, в любое время, но до «Архимеда», это бы ее потрясло. А теперь… Просто банальная интрижка. Как говорится, война все спишет. Когда Наоми уже шла на дежурство, ее догнала шотландка. — Простите меня, — сказала она. — Я вообще-то ужасная вредина, но совсем не хотела вас задеть. Вероятно, вы считаете меня законченной сплетницей. Скорее всего вы правы. Признаюсь — люблю иногда кости перемыть. Так что уж не обессудьте. Наоми молча повернулась и зашагала дальше. Ей было наплевать на мнение о ней этой шотландки. Пусть считает ее хамкой, ханжой, если ей так хочется. В тот же вечер от Эйрдри пришла записка с извинениями. Та решила пригласить ее отужинать в Вимрё — Карлинг обещал подбросить девушек в следующее воскресенье. Разумеется, если подвернется машина или колонна грузовиков. Но мидии с картофелем фри — фирменное блюдо в Па-де-Кале, восторженно писала Эйрдри. Ням-ням! И — клянусь — наш с вами разговор останется между нами. На неделе выпал снег, вообще-то слишком рано, а ранняя осень обычно предвещает суровую зиму. Несколько сестер-австралиек из группы Митчи плясали на белом покрывале в саду — никогда в жизни не видели снега. «Английские розочки» смотрели на них с изумлением. А Наоми уже довелось услышать, как один раненый офицер высказывал недвусмысленные догадки насчет майора Дарлингтона и леди Тарлтон. Но даже австралийцы, обычно не стесняющиеся в выражениях, обсуждали это очень деликатно, причем даже с чем-то вроде восхищения. Опуститься до зависти настоящий мужчина никак не мог, потому оставалось насмехаться. И насмехались бы куда злее, не будь леди Тарлтон и майор Дарлингтон людьми, достойными уважения. Казалось, между всеми, кто был в курсе этой связи — а их было немало, и с каждым днем их число росло, — существует какое-то молчаливое соглашение воздерживаться от комментариев по этому поводу. Поездка ходячих раненых в Булонь, где они пообщались с другими солдатами, подтвердила слухи о том, что Австралийский добровольческий госпиталь — сплошь чудаки, склонные к необдуманным поступкам. Но их, знавших истинное положение вещей, этот имидж возмущал. К тому же увлечения леди Тарлтон нисколько не мешали ей на убой кормить раненых и персонал и хорошо отапливать помещения. Пенелопа Эйрдри и Наоми отправились в Вимрё пообедать и оказались несказанно довольны ресторанчиком на продуваемом ветром променаде, где они отогрелись после получасовой прогулки, во время которой вдоволь нагляделись на пляж и белые гребешки волн неприветливого моря. — Никогда не понимала страсти к морским побережьям, — призналась Эйрдри. В ресторане пылал камин. Девушки заказали подогретое вино. Вскоре на стол поставили огромную миску мидий и такую же — с жареной картошкой. Заткнув за воротники салфетки, они принялись за мидии, после чего ополоснули руки в мисках с водой. Доктор Эйрдри глянула за кружевную занавеску. — Серость, серость, серость. Такое уж время года. И тут же стала расспрашивать Наоми о погоде в Австралии, о том, где австралийцы ходят на лыжах, о пляжах. Погода обладает странной способностью пробуждать патриотизм. Штормы и пасмурные дни были позабыты. Описывалось исключительно лето во всей его прелести, о заморозках и речи не заходило. Когда Наоми дошла до дождливого сезона, когда бывают грозы, Эйрдри закрыла лицо руками. — Тебе нехорошо? — спросила Наоми. — Просто я сама не своя. Слушая тебя, я схожу с ума. Мне кажется, я влюбилась. Наоми сочла это признание за повод хотя бы сполоснуть в воде пальцы и сделать перерыв в еде. — О-о-о! И кто же этот счастливчик? — В том-то и дело. Никакого счастливчика не существует. Я влюблена в тебя. Наоми окаменела. Через нее словно прошел электрический разряд. Теперь настал ее черед закрыть руками лицо. Подобные вещи просто так не примешь к сведению. И Наоми пришла в замешательство не из-за моральных принципов. Уж очень странным ей это показалось. Непривычным и необычным. — Прошу тебя, не говори ничего, — негромко попросила Эйрдри. — Я наблюдала за тобой и за твоим отношением к работе. В тебе удивительным образом сочетаются ум, сдержанность и твердость. Наоми решила, что пора убираться из этого ресторанчика. Ее гнал панический страх. Все дело было в этих словах: ум, сдержанность, твердость. Она едва удержалась, чтобы не выскочить на улицу. Но рассудком понимала, что это мало что даст, что вечером Эйрдри снова появится на горизонте, и от разговора с ней никуда не деться. Еще в «Ройял Принц Альберт Хоспитал» ей пришлось выслушать излияния старшей сестры о «сафических тенденциях», часто возникающих в коллективах медсестер, с которыми надлежало бороться и — прошу вас, девушки! — докладывать о них. Но после Лемноса, после изнасилования Фрейд и всего остального если ее что и поразило, так это внезапный всплеск чувств Эйрдри, а вовсе не аморальность докторши или предосудительность ее поведения. Что же до предписанного сиднейской матроной доносительства, на такие вещи Наоми была просто неспособна. Она сама была влюблена — или просто приняла это чувство за любовь — в свою учительницу французского в школе в Маклей. Эта веселая, жизнерадостная женщина разбила сердца очень многих своих учениц, выйдя замуж за какого-то бродягу — то ли странствующего проповедника, то ли странствующего художника, — и перебралась в Сидней. В своих фантазиях дальше страстных поцелуев с объектом любви Наоми не заходила. Но это были всего лишь девчоночьи фантазии, не задержавшиеся надолго, во всяком случае, к отношениям между женщиной-хирургом и медицинской сестрой это никакого отношения не имело. — Прости, — взмолилась доктор Эйрдри, поняв, что огорошила Наоми своим внезапным признанием, — мне не стоило об этом говорить. Наоми знала, что Эйрдри ей не нужна. Но ей не хотелось расстраивать эту пылкую шотландку — причем несмотря на свойственную этой женщине грубоватую бесцеремонность. Так вот откуда эта возбужденность при общении с медсестрами, мелькнула у Наоми догадка. Рвавшееся на волю желание. «Сафические тенденции». Именно они и заставляли ее щебетать без умолку. Протянув руку через стол, Наоми сжала ее запястье — просто как женщина, которая хочет успокоить разволновавшуюся подругу. Эйрдри говорила едва слышно. — Мужчины меня не волнуют и не привлекают, — призналась она, — хотя я не против их компании. Меня чаруют женщины. Ты меня чаруешь. — Послушай, — проговорила Наоми. — Ты же прекрасный хирург, мужчины тебя за это уважают. И они правы. Но мне не хочется, чтобы ты влюблялась в меня — при условии, что ты на самом деле влюбилась, а не просто пытаешься таким образом убежать от одиночества. То, что я от тебя только что услышала, меня смущает. Мне тоже стыдно. Карие глаза Эйрдри полыхнули гневом. — Ты стыдишься любви? Ну, в таком случае могу тебе только посочувствовать. — Вероятно, ты права. Охватившая Эйрдри злость улеглась. Возможно, это была ее реакция на отказ Наоми. Обе сняли повязанные вокруг шеи салфетки. Совместная трапеза завершилась. — Что бы ты там ни думала обо мне, нам придется работать вместе, — как ни в чем не бывало сказала Эйрдри. — От этого никуда не деться. — Конечно, — согласилась Наоми, — конечно, мы будем работать, как работали. Обида Эйрдри явно притупилась, и она скорее из желания порассуждать пробормотала: — Если мужчина объясняется в любви женщине, это называется роман. Если женщина объясняется в любви другой женщине, тут уж разверзаются небеса. С мужчинами, предпочитающими мужчин, дело обстоит еще хуже. Но как человек пресвитерианской закалки, боюсь, в глазах большинства, да и в твоих я совершаю преступление. — Нет-нет, — запротестовала Наоми, — поверь, уж теперь я знаю, что истинные преступления совершаются на войне. — Знаешь, мне было бы куда легче справиться со своими чувствами, если бы мое признание тебя взбесило, — призналась Эйрдри. — Подобрала бы юбчонку, взывала бы к Господу, чтобы он ниспослал бы на мою голову все возможные кары, и была такова. — Когда-то такое было бы возможно. Когда мой кругозор был ограничен. Эйрдри вздохнула. — Значит, не будешь демонстрировать презрение ко мне, когда мы вернемся в госпиталь? Не станешь удирать при виде меня? — Не говори глупостей, — ответила Наоми. Странно было видеть, как Эйрдри — взрослая, солидная женщина-хирург, которой сам Бог велел держать дистанцию с младшим персоналом, — ведет себя как потерявшая голову школьница. Умилительно и обезоруживающе. Девушки подняли бокалы с вином. Наоми смотрела прямо в глаза Эйрдри, словно лучшего способа отказать ей наотрез не существовало. И понимала, что хоть эта докторша на пару лет старше нее, в некотором смысле она моложе. — У меня есть сестра. Ты знала? — спросила Наоми. — Самая настоящая сестра, она, кстати, сейчас не очень далеко отсюда. По дороге в Руан. — Сестра? — переспросила Эйрдри. — Надеюсь, ты не предлагаешь мне ее взамен себя? — Даже отвечать на такое не считаю нужным. — Младшая или старшая? — Младшая. И мы с ней до войны не особенно ладили. Глупо и бессмысленно рассуждать обо всем этом… И отмахнулась, причем от всего сразу — и от этого ресторанчика, и от безрадостной картины за окном, где под дождем у набережной выстроились солдаты, готовясь то ли патрулировать, то ли ставить какие-нибудь дурацкие заграждения. — Глупо ломать себе голову надо всем этим, — продолжала Наоми. — Над тем, что именно эта бездушная и не ведающая ни жалости, ни сочувствия война сблизила нас с ней по-настоящему. Но именно так и было. Вряд ли это послужит утешением матерям и женам солдат. Наверное, и у меня когда-нибудь будет муж. Хотя представить себе этого не могу. Но если останусь незамужней, у меня хоть сестра есть. Кто знает, может, нам на роду написано вернуться к прежней жизни в том же доме и в том же городке. Теперь вполне возможно то, чего раньше и представить было трудно. Пока мы были на Лемносе, нам казалось, ну, во Франции или там в Бельгии не будет хуже, чем на Галлиполи. Оказывается, здесь еще хуже! В тысячу раз хуже! Мы уже так свыклись со всеми ужасами, на которые нагляделись, что просто не должны расставаться. Только мы с ней и способны по-настоящему понять друг друга. Другие не поймут нас никогда. Они допили вино как равные во всех отношениях. За окном неукротимо бушевал шторм — так напоминавший эту войну. * * * Отказ Наоми доктору Эйрдри и благополучное завершение ужина в Вимрё принесли ей облегчение и даже в некотором смысле способствовали ее самоуважению, но объяснение шотландки вызвало у Наоми ощущение, что и она сама тоже страдает от одиночества. Комната Наоми находилась в отдаленной части здания. Летом в ней было жарковато — прохладный морской бриз сюда не долетал, зато регулярно навещал горячий южный ветер. Теперь же здесь царил жуткий холод, и Наоми едва обходилась без обогревателя, но просить о нем не решалась, поскольку обогревателей едва хватало для отделений. Щели в окнах приходилось затыкать кусками парусины. Но холод она воспринимала не как естественные трудности, а как козни дьявола, те самые, которые обусловлены одиночеством зовом плоти. Лежа ночью без сна, Наоми понемногу понимала, что именно Эйрдри усмотрела в ней — и использовала в качестве некоей форы: ее нереализованную потребность в тепле, обрести и ощутить которое можно, лишь оказавшись рядом с другим человеческим телом. Леди Тарлтон как-то жаловалась, что, мол, в отделениях временами бывает такая холодина, что от замерзших чернил лопаются вечные перья. Замерзали и водопроводные трубы, так что медсестрам приходилось растапливать лед, приготовляя какао для пациентов. И когда холод, несмотря на одеяла, пледы, шинели, носки и прочее, грозил пробрать Наоми насквозь, она понимала, что спастись от него можно, лишь прижавшись к чужому теплому телу — к чужой плоти и крови. Несколько последних ночей убедили ее, что они могли бы спать с Эйрдри в одной постели — в обнимку, именно в обнимку, и ничего более. И каждое утро Наоми хвалила себя за то, что не поддалась соблазну. Каждую ночь, лежа под колючими до невозможности одеялами, она страшилась заснуть и больше не проснуться от холода. А что, если кто-нибудь заметит ее по пути к комнате Эйрдри? Или Эйрдри вдруг вызовут среди ночи на срочную операцию, а она, Наоми, окажется в ее комнате и в ее постели? Но в одну из ночей холод стал просто непереносим, и она вышла в коридор. На случай, если ее кто-нибудь заметит, Наоми придумала вполне правдоподобную отговорку — мол, иду в кладовую за бутылкой, хочу залить в нее горячей воды, иначе спать невозможно. И по пути к Эйрдри раз за разом прогоняла в мыслях предстоящий уговор с ней. Но подойдя к двери шотландки и уже собравшись тихонько постучать. Наоми вдруг услышала приглушенные голоса. Говорили тихо, но Наоми все же догадалась, что женщины что-то обсуждают. Резковатый голос, интонация… Голос принадлежал, несомненно, англичанке, причем одной из самых элегантных молодых дам-суфражисток из когорты леди Тарлтон. Тех самых, из «приличных семей». Наоми сразу позабыла о холоде. Напротив, от изумления ее бросило в жар. И, что самое удивительное, этот эпизод ее даже слегка позабавил. Вот как, выходит, Эйрдри понимает любовь! Ведь и недели не прошло, как она впала в меланхолию — если на самом деле впала — от отказа Наоми. Или ей тоже стало невмоготу от холода, и она зазвала к себе кого-нибудь из этих девчонок, тоже возжаждавших тепла в постели. Но что-то слишком быстро эта по уши влюбленная в Наоми шотландка нашла себе утешительницу. И Наоми — в форменном пальто, в носках — отверженная и продрогшая, стыдившаяся и насмехавшаяся над собственной наивностью поверить Эйрдри — повернула в обратный путь. Отвращение и безудержное веселье согревали ее, приятно покалывая, бодро неслась по жилам кровь. И хотя она была несказанно рада, добравшись до своего нетопленого жилища, стоило ей улечься в ледяную постель, как перед глазами с невиданной до сих пор поразительной отчетливостью вновь предстали образы гибели «Архимеда». Я — не цельная личность. И не личность за семью печатями. Будь я ею, с какой стати я тогда поперлась к Эйрдри? Почему до этого холод казался мне нестерпимым, а теперь я спокойно его переношу? Я — череда непрерывно сталкивающихся обстоятельств. Продолжай я мерзнуть у себя, я не знала бы, почему я так решила. Как не знаю, почему пошла к ней. Выходило, параллельно существуют две Наоми: та, которая предпочла бы остаться у себя, несмотря на опасность замерзнуть, и другая — кравшаяся по коридору, чтобы согреть озябшее тело в объятиях шотландки. Это было зеркальным отражением другой пары: Наоми, которая предпочла бы пойти на дно вместе с «Архимедом», и еще одна — та, которая этого не захотела. И обе умещались в одном теле. И она, раздираемая на части своими стремлениями, мыслями, пережитыми событиями, воспарившая над всей оледенелой землей, презрев холод этой ночи, провалилась в глубокий, заключивший ее в свои желанные объятия сон. Солдатам в окопах сейчас куда холоднее, засыпая, пробормотала она в упрек себе. Им Эйрдри куда нужнее. 8. Эвакуация раненых Майора Дарлингтона тревожило количество солдат, поступивших за лето и зиму в Шато-Бенктен, которые выбыли из строя из-за проблем с ногами (траншейная стопа) и обморожений. У койки одного рядового-австралийца, потерявшего в результате траншейной стопы большие пальцы на ногах, по распоряжению Дарлингтона собрались доктор Эйрдри и все медсестры — с полдесятка австралиек плюс «английские розочки». — Бог ты мой! Этого вполне можно отправить на фронт, — пробормотала одна из австралиек. Все смотрели на солдатика. — Случай совершенно идиотский — хотя нет, тут я явно поторопился, — тут есть и вина самого пострадавшего, — подытожил майор Дарлингтон, обращаясь к собравшимся. Слова его были адресованы и пострадавшему австралийцу, которого явно смутила реакция медсестер. — Вы не считаете себя виноватым, молодой человек? — Наверно, нет, — ответил солдат. — Я имею в виду, иногда тебя что-то отвлекает, и ты не обращаешь внимания. Газы куда опаснее. И потом — какой смысл менять носки, если в любую минуту может оторвать ноги. — Не сомневаюсь, — продолжал, кивая, словно аист, майор Дарлингтон, — что, если мы хотим избавить себя от подобных инцидентов, необходимо настоять на том, чтобы в каждой траншее было отведено специальное сухое место, где солдат мог бы смазать стопу китовым жиром, сменить носки или в случае необходимости переобуться. В противном случае нам придется сталкиваться вот с этим.