Дочери Марса
Часть 59 из 64 Информация о книге
— Вам не стоило переодеваться ради меня, — сказала она. — Если это было именно ради меня. — О, — откликнулся Констебль, — меня уже тошнит от этих проклятых пижам. Да и смотрится смешно с широкополой фетровой шляпой. Салли заметила нашивку за ранение на левом рукаве кителя. И подумала, что это совсем не отражает всего, что ему пришлось пережить. — Как бы то ни было, меня очень скоро отправят домой, — сказал он. — Так что все равно надо привести в порядок свою старую форму. Ей было интересно, воздаст ли мэр его города почести так сильно пострадавшему молодому человеку, она вспомнила, что Наоми рассказывала об эпидемии самоубийств на корабле, на котором она возвращалась домой. Но нет, он слишком сильный человек, чтобы пойти на такое. В кондитерской на главной улице они заказали чай и профитроли с кремом. Английские пирожные казались паршивыми по сравнению с французскими. Тем не менее этот славный комок теста и сахара пришелся как нельзя кстати. Официантку его внешность, казалось, не удивила. Наверно, она уже привыкла обслуживать таких клиентов. — Знаете, — сказала Салли, когда принесли чай и ароматный пар защекотал ноздри, — если бы мне сказали вручить награду своему самому лучшему пациенту, я бы выбрала вас. Это правда. Это никакая не лесть. Просто очень сомневаюсь, что сама смогла бы вынести то, что довелось вам. Констебль невесело усмехнулся и отхлебнул чая. Она не знала, есть ли в его губах нервные окончания, чтобы чувствовать температуру напитка. — Я уже не такой хороший, как раньше, — сказал он. — Я стал гораздо жестче. Теперь все позади. Теперь мне придется жить с этим до конца дней. Я справился с ранением, но, сказать по правде, не знаю, как справлюсь с результатом лечения. — У вас есть право быть жестким, если только не переусердствовать. Но она поняла, что его гложут сомнения. — Я решил остаться в городе, где жил раньше. В Нарромине. Буду работать с отцом, мы разводим овец и племенных баранов. Надеюсь, ко мне привыкнут в городке, где не так много людей, которых можно шокировать. В этом есть смысл. Как минимум для меня. — Но вы могли бы куда-нибудь уехать, — сказала она. — Мне как-то не по душе, что вы намерены запереть себя в клетке. — Нет, думаю, будет лучше попытаться начать жизнь заново дома. Просто хочется на какое-то время избавиться от жалости. И всяких медалей и речей. Старику придется постараться, чтобы ничего такого не было. Я так ему и сказал. Не хочу никаких торжественных встреч на перроне. Возвращались они под нежным осенним небом цвета утиного яйца. В такую погоду, когда на небе над Северной Европой играют не меньше пятидесяти оттенков голубого и сотня желтого, оно кажется неподражаемо утонченным и величественным одновременно. — Ну что ж, — сказал он, — похоже, война близится к концу. Все только об этом и говорят, и трудно в это не верить. Фронт фрицев прорван. — Но они развернут еще один, — сказала Салли. — Раненых будет еще предостаточно. Констебль задумался, а потом расхохотался. — В чем дело? — удивилась она. — Если мне предложат поделиться воспоминаниями о войне, придется ограничиться одной фразой. Оказался не в то время не в том месте. Салли расслышала в его словах жалость к себе. Хотя она не думала, что он окончательно избавился от нее, ее это огорчило. И она сказала: — Я приехала в Англию специально, чтобы встретиться с вами. Должна честно признаться: когда я думаю о герое, то думаю о вас. И знаете, мне было нелегко это произнести. — Но вам ведь было еще и любопытно, правда? — возразил он. — Да, мы старые друзья. Но в каком-то смысле вы приехали как туристка — полюбоваться, как выглядит сейчас этот клоун! Я бы так же поступил на вашем месте. — Когда вы говорите подобные вещи, вы пытаетесь манипулировать людьми, — предостерегла она. — У меня слишком много дел, чтобы совершать туристические вылазки, я постоянно тревожусь за любимого человека, который остается на фронте. А еще мне надо попытаться добиться свидания с женихом сестры, который отбывает наказание в тюрьме в Олдершот за неповиновение. Но, знаете, если жизнь покажется совсем невыносимой, напишите мне, я вам отвечу, а если удастся, то и приеду. Вернувшись в госпиталь, они обменялись адресами. Салли дала адрес фермы отца: «Шервуд, Кемпси, Маклей-Вэлли, Новый Южный Уэльс», — и тут же поняла, что не может себе представить, что жила там или будет жить потом. Но если туда придет письмо, она его так или иначе получит. Они попрощались в вестибюле, и она уже была в дверях, когда он сказал: — Знаете, вы очень похудели. Вы гораздо худее, чем были в Руане. Нельзя так изнурять себя работой. За воротами рос высокий кустарник. Салли бросилась туда и дико закричала, надрывно, будто ворона, а потом слезы хлынули у нее из глаз. Минут через десять она пришла в себя и поспешила на ранний вечерний поезд в Лондон. На Хорсферри-роуд Салли зашла в офис начальника военной полиции. Клерк за столом отвел ее в кабинет, где сидел средних лет капитан, который внимательно, не изображая ни сочувствия, ни осуждения, выслушал ее просьбу о свидании с Кирнаном в Олдершоте. Когда она закончила, он положил на стол руки ладонями вверх. — Бесполезно, — сказал он. — Олдершот — британская тюрьма, и там свои правила. Существует договоренность, что они не будут нас раздражать, стреляя по нашим ребятам. Неудача ее страшно расстроила, но вечером она все же пошла с Фрейд и ее врачом-американцем на комедийную постановку в Вест-Энд. В антракте, когда капитан Бойнтон встал в очередь, чтобы купить им шампанское, Фрейд сказала: — Он всегда был уверен, что мы будем жить в Чикаго. У меня даже хватило ума, чтобы, как и Брайт, попытаться объяснить ему, что условия для хирурга в Мельбурне ничуть не хуже. Но для него, похоже, это дыра дырой. — Да ведь так оно и есть, — проговорила Салли. — Нравится тебе это или нет, но это так. — Из-за этого мы можем разойтись. Или, вернее, из-за меня. Пусть никто не думает, что я буду держаться за первого попавшегося. — Глупо из-за этого терять порядочного человека. Интересно, что Фрейд, по своему обыкновению, сказала «держаться за первого попавшегося» там, где другие сказали бы: «выйти замуж». Но стоило Бойнтону появиться с шампанским, пропасть между ними, казалось, исчезла. Американец гораздо нагляднее выказывал свои чувства, чем это делал Феллоуз по отношению к Лео. На сцене тем временем оживленно болтали и искренне веселились. — Как думаете, персонажи этой пьесы в курсе, что идет война? — спросил Бойнтон. — В том-то и прелесть, — сказала Фрейд. — Они живут в мире, где нет никакой войны. — Похоже на Америку, — сказал он. — Но персонажи? Они как будто вне истории. Фрейд заметила, что людям периодически необходимо делать промывание, чтобы избавить их от истории. — Драматургу это удалось, — сказал Бойнтон. — Ну прямо благодетель человечества какой-то. Дайте ему Пулицеровскую премию. — Да пожалуйста, — сказала Фрейд. Американец обнял ее за талию. — Ну только послушай, что она говорит! — воскликнул он, обращаясь к Салли. * * * Через пять дней она вернулась в Векевиль. Так же, как капитан Констебль в Эпсоме, в Лондоне Салли бегло осмотрела достопримечательности, которые пропустила в прошлый приезд. Но все время думала о возвращении. Первым делом она отправилась искать Слэтри и нашла ее в дальнем углу газовой палаты — та, кашляя, наблюдала за тем, как две медсестры наносят на тела солдат противоожоговую мазь. Онора увидела ее и, стуча каблуками по дощатому полу, кинулась навстречу. — Есть минутка выпить чайку? — шепнула Салли. Разговаривая с Онорой, она автоматически наклонилась и поправила кислородную маску на лице солдата. Сыпь, вызванная ипритом, требовала мази. Но кислород был еще важнее. Раненый хмуро посмотрел на нее. — Лошади, — проговорил он. Солдат на соседней койке, не так отчаянно хватавший воздух, сказал, что его товарищ прав. Они начинают ржать и пронзительно кричать, когда с глухим стуком рвутся газовые снаряды. Эта речь так утомила его, что Салли погладила его по плечу, как будто этот жест обладал неведомой целительной силой и мог заставить его больной организм работать как надо. — Салли, — пробормотала Онора, — тебя хочет видеть майор Брайт. Онора повела ее из палаты по дощатому настилу в кабинет Брайта возле операционных. Тот писал отчеты и письма. Он встал из-за стола, и именно по этому, а не по тому, как вела себя Слэтри, она поняла, что есть новости, и испугалась, что случилось самое страшное, после чего нет смысла жить дальше. — Чарли, — вырвалось у нее. Брайт поднял руку. — Крепитесь. Он жив, но ранен. Он лежал в Франвильре, но его перевели в более крупный госпиталь в Этапль. — Но я уже израсходовала свой отпуск, — пробормотала она. И поняла, что говорит, словно школьница. — Это не имеет значения. Ты сможешь его увидеть. Я все уладил. — Какое ранение? Брайт опустил глаза. — Боюсь, ничего больше сказать не могу. Просто не знаю. Уверен, что ничего страшного… По-видимому, он в неплохом состоянии, раз попросил их связаться с нами. Так и не распаковав вещи, она, изнывая от неизвестности, снова нашла автобус, который привозил солдат из большого учебного лагеря в Этапле, расположенного в тылу, за Корби, и увозил отсюда ходячих раненых. Она ехала в передней части салона переполненного автобуса, ничего не видя перед собой, не вступая в разговоры, несмотря на упорные попытки стоявшего рядом с ней офицера. Она была готова и к легкому ранению Чарли, и к тому, чтобы оплакать его смерть. Они ехали по сельской местности, где после мартовских и апрельских сражений деревни лежали в руинах, а из населения остались в основном старики и голодные дети, но больше всего было солдат. Шофер остановился по требованию солдат с разрешениями на отпуск и после долгих препирательств впустил их. Тут-то Салли, которая заняла переднее сиденье, узнала, что торможение и рывки с места убийственно опасны не только для шофера, но и для нее. До госпиталя, который находился рядом с лагерем под Этаплем, они добрались только к вечеру. В свете уходящего летнего дня, как и несколько лет назад в Руане, немецкие военнопленные строили новый барак с усердием людей, работающих по контракту. За госпиталем лежал необъятный лагерь, висела какая-то давящая атмосфера, ощущение, словно на волю вырвалось нечто отвратительное. Ей показалось, что на лицах охранников и свободных от служебных обязанностей санитаров, прогуливающихся по дорожкам госпиталя, лежит печать деградации. Она доложила о цели своего приезда в караулке, и ее направили в административный корпус, чтобы справиться, где лежал Чарли. Пока искали записи в картотеке, надежда сначала росла, а затем угасла, оставив вместо себя пустоту. Позвали санитара ее проводить, и они долго куда-то шли по дорожкам. Она нашла палату, поднялась по ступенькам, представилась медсестре и спросила Чарли Кондона. — О, — сказала молодая австралийская сестра, — я вас провожу. — Он совсем плох? — спросила она. — Вы дрожите, — ответила девушка. Казалось, она была твердо намерена держать Салли в неведении. Она повела Салли по проходу между кроватями. Не дойдя до Чарли, они столкнулись со старшей палатной сестрой. По особому выражению ее лица Салли подумалось, что самое худшее не грозит. Сестра повела ее по проходу, и среди множества незнакомых лиц она с ужасом увидела Чарли. Он спал. На его лице было хмурое выражение. — Осколочные ранения в бок и бедро, — сказала сестра. — И еще гангрена на руке. Его сейчас будут оперировать. — На руке? Не слишком ли мелодраматично даже для такой отвратительной войны, когда художник теряет руку? Подобное годится для сцены, но не для реальной жизни. И еще гангрена. Медсестра померила ему пульс, другая нашла стул для Салли. Салли положила руку ему на лоб. Попытки измерять ему пульс разбудили Чарли. Он посмотрел в потолок, затем опустил голову и увидел ее.