Дочери Марса
Часть 7 из 64 Информация о книге
— Боже мой, — проговорила Митчи. — Это продолжается двадцать четыре часа в сутки? Еще пять минут на палубе, девочки, — ее голос перекрыл металлический грохот вытравливаемой якорной цепи. — По вашим часам. А потом отдых. Вы понимаете, что уже очень скоро у нас с вами работы будет невпроворот? Столб воды вздыбился позади стоявшего на якоре транспорта. Некие штуковины производства господина Круппа почтили корабль своим вниманием. Это каким-то образом расширяло границы сознания. — Глядите, — сказала Кэррадайн. — Солдаты. В мерцании вспышек — примерно в двух милях впереди — виднелся пляж и даже казался словно специально освещенным. Самое место для Ясона и аргонавтов во всеоружии встретить тех самых лемниянок. Пляж был усеян людьми, отсюда они казались просто точками, зато их было великое множество, и они на удивление быстро мельтешили. Кэррадайн, Салли и их маленькая, сухонькая, замкнутая главная медсестра Неттис обнаружили еще более обострившийся дух послушания. Они хотели немного вздремнуть перед тем, как прибудет партия раненых. Но на трапе Салли увидела побледневшую Наоми в переднике, она стояла рядом с доктором Хуксом и санитарами, которым предстояло доставлять раненых к врачу и к Наоми для оценки тяжести полученных ранений. На лице Наоми запечатлелась решимость, та самая, что позволила ей убить мать. Нет, Салли спать не пойдет. Она решила остаться и ждать. А остальных поднимут для выполнения обязанностей в соответствии с ее и Хукса распоряжениями. Они не спустились в каюты за госпитальной палубой. Полчаса назад ей показалось бы смешным идти отдыхать под аккомпанемент крупповской колыбельной. Теперь — даже зная, что Наоми продолжает бодрствовать, — это было вполне в порядке вещей. В любом случае на рассвете санитар разбудит их всех стуком в дверь и передаст приказ заступить на сестринские посты. Огромную госпитальную палубу уже успели поделить на предполагаемые палаты, и Митчи велела им прилечь отдохнуть на предназначенных для раненых койках. Часть освещения выключили, чтобы убавить блики от белых перегородок. Воцарился полумрак, и шум канонады доносился приглушенно, но все равно никто не спал. В три ночи воцарилась тишина. Крупповские пушки отдыхали. Наоми, созерцая темнеющий берег, мысленно вернулась к мифологии. Ночь достигла пика. В этот час минный тральщик с ранеными подошел к «Архимеду». Старшая сестра Митчи спустилась вниз, громко оповещая о прибытии раненых. Сестры чуть скованно заняли свои посты во внезапно показавшимся огромным госпитале. Скованность чувствовалась и в поведении санитаров. И те, и другие походили сейчас на горничных и портье солидного отеля, ожидающих появления первых постояльцев. На столах повсюду было расставлено и разложено все необходимое: перекись водорода, ножницы, шприцы и иглы, термометры и манжеты для измерения давления, вата и марля, бинты и перевязочные материалы. Первыми пострадавшими, которые появились на госпитальной палубе, была горстка солдат, способных передвигаться самостоятельно. Они поднялись на борт по спущенным сходням. Они были веселы и шумливы, почти в праздничном настроении. Попав в госпиталь, они, казалось, сдерживались из нежелания показаться слишком уж обрадованными тем, что сбежали с берега. У большинства были бирки, пришпиленные на гимнастерки или френчи, с цифрой 3. Митчи велела сестрам надеть резиновые перчатки. Первым раненым, попавшимся Салли на глаза, был темноволосый худощавый юноша с пожелтевшим лицом. Он казался растерянным. Молодой палатный врач, мало им знакомый, выделил ему койку и оценивающе взглянул на кое-как перевязанную бинтами руку. Было ясно, и Салли навсегда врезалось это в память, что у молодого человека прострелен локоть — кровоостанавливающий жгут на безжизненно повисшей руке был наложен выше раны. Доктор выписал четверть грана морфина. Слэтри со шприцем в руке отвела раненого на сестринский пост. У полдюжины сестер было время, чтобы помочь каждому пациенту или быть наготове, а в данном случае понаблюдать за размачиванием и размягчением загрязненных бинтов и промывке перекисью для извлечения пинцетом пучка окровавленной марли — остатков второпях наложенной на берегу повязки. Когда повязку сняли, выяснилось, что плечевой нерв перебит, а кости плеча и предплечья раздроблены. Молодой человек сопел и бормотал, потом его вырвало, а вскоре боль поглотил сон. Поддерживавший плечо санитар сам невольно испустил стон, когда Слэтри и Салли приступили к тампонированию кровавого месива на судорожно дрожавшем предплечье, пока не подошел доктор Хукс и деликатно не отстранил их, сказав, что раненому требуется хирургическое вмешательство, чтобы определить, что еще можно спасти. Но даже при наилучшем исходе операции, и Салли это понимала, рука его на всю жизнь обречена на неподвижность. Онемевшей ладони уже никогда не сжаться в кулак. Санитары положили раненого обратно на носилки и понесли в операционную. Салли вместе с другими медсестрами стала свидетельницей второго случая — доставили солдата в накинутом на плечи мундире с перебинтованной грудью. Санитары дали ему сигарету и устроили его внизу. Слэтри и Салли подошли к нему. Кто-то нацарапал второпях на его бирке «осколочное ранение груди и плеча». Салли не была уверена, что ранение осколочное. Число прибывавших через главный трап раненых росло, их несли на носилках, на каждом была грязная и небрежно написанная бирка с цифрами «1» и «2». Митчи и палатный врач осматривали каждого и направляли к сестрам. Полковник и капитан Феллоуз вместе с третьим хирургом «Архимеда» выявляли кандидатов на операционные столы, обсуждали с палатным врачом и Митчи, как поступить с тем или иным раненым. На пост Салли и Оноры доставили угловатого юношу с заострившимися чертами лица. Под расстегнутым мундиром, накинутым, словно чтобы не замерзнуть холодной ночью, рана на обнаженной груди забинтована. Санитары с добродушной грубоватостью водрузили его на больничную койку. Одуряющий дух свернувшейся и свежей крови, испарений раны, экскрементов и распада… Салли стало дурно. Будто этот солдатик пробыл на войне не несколько дней, а целый год. Но никаких сомнений в серьезности раны не было — на его бирке красовался номер 1 с пометкой «торакальный», тут же была и едва различимая карандашная приписка — указание дозы морфина. Вдобавок на палубе Наоми прикрепила к его бинтам красную карточку, означавшую срочность принятия мер при таком ранении — «сквозное пулевое ранение правой нижней части переднего отдела грудной клетки с вероятным поражением легких». Бинты под расстегнутым френчем набрякли и потемнели от крови. Солдат был отстраненно молчалив и спокоен, а его разум, казалось, медитировал над раной, которая убила бы его наповал, окажись задетыми жизненно важные органы. Старшая сестра Митчи подошла к немногим свободным медицинским сестрам, пояснив, что всего ожидаются двадцать три лежачих. Определенность принесла деловитость и успокоение. Салли слышала разговор Кэррадайн с Лео Кейсмент о солдате с кровоточащей раной головы, который изъяснялся на каком-то непонятном языке, причем говорил очень быстро. Его непрерывная болтовня заглушала выкрики санитаров. Конец этому положила Кэррадайн, впрыснувшая ему морфий. Онора тоже вернулась из перевязочной с четвертью морфия в шприце. Поглощенная мыслями об этом юноше, Салли лишь на миг и с проблеском избавления от тяжких воспоминаний подумала, что здесь морфий каким-то образом почти утратил для нее свою зловещую суть. Он уже не ассоциировался ни с виной, ни с преступлением. Небольшой участок кожи на руке предстояло продезинфицировать смоченным в спирте тампоном и удалить все лишнее, что застряло в теле этого побывавшего в переделке молодого человека с раной в груди, не получившего медицинской помощи, разве что перевязку на берегу. Затем на баржу, потом к ним на борт — как он все это вынес? У прикрепленного к Салли и Оноре санитара, вероятно, лет тридцать пяти взгляд был то ли удивленный, то ли угрюмый. Звали его Уилсон. Приподняв юношу, он стащил с него полусгнивший френч и бросил на пол, а Онора и Салли занялись промыванием примыкавшей к ране области перекисью водорода, чтобы размочить прилипшие к ране бинты. Санитар перевернул раненого на другой бок, девушки срезали бинты на обеих ранах: развороченная пулей плоть на груди и спине над пятью ребрами — у седьмого грудного позвонка, как, собственно, и следовало из записей его карты, — примерно в двух дюймах от позвоночника. Салли и Онора переглянулись, словно в странной нерешительности — нельзя сказать, что серьезность ранения не укладывалась у них в голове, нет. Их поражало осознание неадекватности их усилий и ничтожность медицинской помощи при таком серьезном ранении. Санитар деликатно и в то же время надежно поддерживал юношу, Онора сначала обмыла кожу и губы, затем саму рану, а после подошла к раненому с другой стороны, чтобы очистить выходное отверстие, в то время как Салли щипцами удаляла из раны застрявшие в ней крупные и мелкие инородные тела, включая волокна ткани. Раненого буквально колотило, а санитар из боязни не удержать его надавил ему на плечи. От лица молодого человеко мгновенно отхлынула кровь, а потом оно стало стремительно обретать синюшный оттенок. Цианоз. Лицо человека, захлебывающегося в собственной крови. Салли потребовался троакар, он лежал на центральном столе, и старшая сестра Митчи как бы случайно оказалась за ее спиной с этим инструментом. Митчи велела санитару уложить пациента на спину. После чего ввела иглу троакара с широким отверстием в правую часть его грудной полости, приказав Салли принести резиновую трубку и почкообразный лоток — и то, и другое кто-то с мудрой предусмотрительностью выложил на стоявшую в середине палаты тележку. Митчи пробормотала «молодец», когда Салли, почти мгновенно — счет шел на секунды, — вернулась с нужными инструментами. Кровь стала стекать в почкообразный лоток в руке Оноры. Потом начала переливаться через край. Пускай. Ток крови чуть замедлился, затем она стала растекаться по перчаткам Оноры. Все кончено. В конвульсиях, продолжавшихся нескольких ужасно долгих секунд, солдат скончался. Митчи кивнула Салли и Оноре. — Ничего не поделаешь, — сказала она. — Приведите себя в порядок, леди. Они побежали умыться. Девушки без слов сняли перчатки и стали оттирать их в тазу за соседним столом. Все использованное должны были заменять санитары. Но как символ рухнувших планов на столе рядом так и продолжал стоять таз с красной от крови водой. Палатный врач указал им следующего пациента на их участке огромной белой палубы, напоминавшей теперь сарай. Прошагав по раскиданным по полу грязным бинтам, обе подошли к новому пациенту с перевязанной челюстью. Судя по лбу и глазам, а глаза были ужасно спокойными, ему было лет сорок. Одна восьмая грана, и немедленно. Снятые бинты обнаружили кровавое месиво раны с фрагментами костей. Где-то здесь следовало искать и застрявшую в кости пулю. Что этот зрелых лет мужчина делал на этом пляже? За какие высоты сражался? Его появление здесь представлялось чистым идиотизмом — решимостью уйти от чего-то, возможно, от семьи или же избежать унизительной либо сомнительной работы. Подошел капитан Феллоуз в хирургическом халате и осмотрел удлиненной формы развороченную рану, очищенную и проспринцованную Салли. Хирург определил, сколько зубов верхней и нижней челюсти потеряно, и дал добро на операцию. Феллоуз, вероятно, был убежден, что со всей этой мешаниной можно справиться с помощью винтов и проволоки, анестезии и хирургических инструментов, бесстрастно передаваемых ему медсестрой Фрейд. Итак, что мы сделали для раненого? На оценку у Салли была секунда, не более. Но Митчи уже отдавала распоряжения. Салли была почти готова. Ей добавили уверенности дошедшие до ее ушей слова Оноры, обращенные к пациенту: — Ну-ка, посмотри на меня. Посмотри! Видишь меня, красавчик? Сказано это было таким тоном, словно она общалась с получившим сотрясение мозга во время футбольного матча игроком. По ее словам, он действительно посмотрел на нее, вроде даже и узнал в ней кого-то, но тут же сообразил, что — это не та женщина, которую он ожидал увидеть, и снова закрыл глаза. С миром женщин было покончено. Это был солдат с ранением в живот, до сих пор непонятно почему не истекший кровью. Он жалобно стонал, просил воды, его тоже увезли в операционную. Стоны же других тонули в отрывистых приказаниях старшей сестры и врача. Это было неестественно и неприятно. Не отстававший от них санитар обходил палату с тем же непроницаемым лицом, как раньше. Он казался уставшим, но привыкшим к тяжелому труду — к перетаскиванию тяжестей и рытью неподатливой земли. Перед ними лежал молодой офицер с забинтованным животом и грязной биркой с цифрой 1, повешенной еще на берегу, и красной карточкой, по-видимому, выписанной и прикрепленной Наоми. Он корчился, дрожал, но воспитание, по-видимому, не позволяло ему выходить за определенные рамки. Митчи приказала вколоть ему ¼ грана, ей показалось, что раненый не получал морфия с самого берега. Салли заметила сочившуюся из раны на спине кровь. Когда она сняла повязку, ее глазам предстала дыра — ее не могла оставить пуля, скорее всего это был осколок шрапнели. Посреди развороченного кишечника виднелся жадной змеей обвивавший слизистую желудка прихотливой формы сальник, желтеющий в крови. На удивление деликатно удерживая мальчишку-лейтенанта, санитар Уилсон отвернул его голову в сторону, и того тут же вырвало прямо на палубу. Салли показалось даже, что санитар собирается прибрать следы рвоты, чтобы никто из начальства не взгрел его за беспорядок. — Не нужно, — велела ему Салли, — оставьте это, мистер Уилсон. Он был старше нее, поэтому она и решила избрать этот официальный тон. Через пару коек от них старшая сестра Митчи распорядилась унести раненого в грудь в морг. Оставалось ли место для скорби в этом зачумленном, напоенном запахом крови, бьющим в нос характерным смрадом несвежих ран и немытых мужских тел воздухе? Тем временем Салли, Онора и Уилсон накладывали длинную шину Листона на сломанную ногу раненого. Травму он получил, когда неловко скатился в траншею. Не отрывая взгляда от изувеченной ноги, он зачем-то принялся извиняться перед ними за смешной кульбит — главный виновник того, что он здесь оказался. Пока что все. Но допотопные кайзеровские винтовки, по слухам, переданные туркам, еще далеко не в полную силу прошлись по плоти легионов Добра. В углу своей палаты сестры отмывали руки в тазах, постоянно сменяя воду и добавляя в нее дезинфектанты. Закончив, они направились в столовую, где стюард подал чай и большие куски хлеба с маслом. — Хорошо медсестрам вроде нас с тобой, а, Салли? — сказала Онора, не прикидываясь ни скорбящей, ни ищущей прощения и утешения. — Мы были заняты, — продолжала она, — правда, принесли не так много добра. Она стояла у иллюминатора, занимавшееся утро освещало ее лицо. Салли почувствовала, что ее не столь открытую душу уже готова объять безутешная скорбь, но тут из-за двери донесся призыв медсестры. Подошел минный тральщик с массой тяжелораненых на борту. Казалось, койки госпитальной палубы заполнились буквально за несколько минут. Доставляемых на носилках раненых клали прямо на железную палубу. Санитары искали кладовки или небольшие отсеки, куда можно было бы положить солдат. Продуманное распределение обязанностей рухнуло под наплывом пострадавших в бою. Лишь те, кто, как Онора, происходил из неблагополучной семьи и более-менее привык к беспорядку, несмотря на царивший вокруг хаос, знали, что делать и за что хвататься. И сама Митчи, и сестра Неттис, сохранявшие невозмутимость, принимали взвешенные решения в этой неразберихе, направляя поток носилок. Корабль завибрировал от возобновившегося грохота. Крупнокалиберные орудия вели обстрел и клочка суши, и моря. Непонятно только, нацелились эти фурии на них или нет. Но Салли уже привыкла к сотрясению металла. Для нее оно трансформировалось в едва прощупываемый пульс, стало обычным фоном. Какой-нибудь час спустя Салли стало казаться, что она всю жизнь ощущала эту вибрацию. И всякий раз, когда сестра Неттис или старшая сестра видели солдата, плачущего от боли, назначали укол морфия. — Откуда вы, сестра? — допытывался бледный пожилой человек с ранением в грудь, глядя поверх повязок, будто ее ответ мог спасти его или хотя бы облегчить его участь. Таких немолодых солдат оказалось больше, чем она думала. Мужчин в возрасте, познавших тяжкий труд и этим трудом изношенных. Бросив взгляд на красную карточку, Салли по почерку определила, что выписана она Наоми, ее невидимой сейчас сестрой, через чьи руки прошел этот раненый. Заведомо зная, что солдат утешает эта простая игра в географию, Салли ответила. Идея была такова: если я из одного спокойного графства, а ты из другого, то ни мне, ни тебе ничего не грозит. Рассуждающие о местах, где появились на свет, так просто не умирают. Но она-то уже понимала, что раненым в грудь уже ничем не помочь. И раненым, и медсестрам следовало к этому привыкнуть. Но разве привыкнешь к такому? — Я из Мунты, с шахт, — доложил он. — Один из тамошних счастливчиков, — он упорно продолжал говорить, едва шевеля синими губами, резко контрастировавшими с мертвенной бледностью задубевшего от угольной пыли и солнца лица. — Тем лучше. Бог ты мой, вы знаете, у меня ведь жена и трое детей там остались. Даже когда Уилсон сказал, что он из Индурупилли[11], это прозвучало настолько фантастически, что кое у кого вызвало даже смех. Но откуда бы он ни был, парень он хороший. Какие бы раненые ни назвали места, он кивал вместе с ней. А услышала она все: Эноггерасы и Кунабарабраны, Бангендоры и Банбери. Язык у нее прилип к небу, и она смогла произнести только: — Вы поправитесь. Едва начав промывать рану на голове находившегося в глубокой коме юноши, Салли разглядела в ней мелкие осколки, потемневшую ломкую ткань вокруг, отслоившуюся внутреннюю мембрану, мозговую оболочку, наружную надкостницу черепа, а потом перед ней предстал обнажившийся мозг. Зрелище ее поразило и невольно заставило замереть. Салли уже вооружилась ножницами, чтобы отрезать некротизированную плоть, как рядом возник полковник в хирургическом халате и заявил права на этого мальчика. Раненого со свистящим дыханием, отца троих детей уже не было в живых. Он умолк навек, и здесь, на этом клочке Эгейского моря, уже не имело ровным счетом никакого значения, где находятся Мунта или Маклей. Салли была наслышана о свойственной солдатне порочности, но те, кто оказался здесь, на громадной белой палубе, вели себя с долготерпением святых. Временами раздавался раздраженный крик: «Сестра! Сестра!» Но стоило подойти к такому раненому, как лицо его искажал панический страх, и он начинал плести околесицу. Нередко раненый глупо пытался убедить всех, будто бросил товарищей в беде — был выбит, выброшен, вышвырнут с турецкой базы (так они выражались, до последнего пытаясь соблюсти речевой этикет). Откуда бралась эта святость? Была ли она в них раньше? Ведь не они же бесчинствовали в Каире, громя лавки на базаре и громогласно понося египтян, мерзко и злобно передразнивая отрывистые команды британских офицеров. У сестер выпала свободная минутка, они пошли в столовую поесть, и удивительным образом все потонуло в слухах, байках и домыслах. Наоми, которая спустилась с палубы, сидя за столом, выглядела задумчивой, бледной, и Салли подошла к ней и спросила, как там было, ну, наверху. Наоми рассеянно отмахнулась. Салли из ее слов поняла, что раненых было столько, что сам Хукс, кажется, ставил диагнозы почти наугад. А бывало, что и фатально запаздывал. Сама же Наоми, считай, ерундой занималась… и потом — плохое освещение, изодранное в клочья, грязнущее обмундирование… Путались и санитары, прикрепляя раненым неверные бирки. Слишком много их поступало. Слишком много и для судна, и для санитаров, и для Хукса. И для меня. Я никогда ничего подобного в жизни не испытывала… Салли чмокнула ее в темечко, но потом, догадавшись, отошла, просто чтобы не досаждать Наоми. Кэррадайн сообщила, что последние несколько часов она дежурила в офицерской палате ходячих. Услышав, как другие обсуждают, что, мол, на палубе почти не услышишь жалобных криков и стонов, Кэррадайн тут же заверила всех, что некоторые из офицеров в открытую хныкали, проклиная судьбу. — Я бы тоже хныкала, — внезапно с убежденностью проговорила Наоми. — И судьбу проклинала бы. Салли, не в силах проглотить кусок, сидела на другом конце стола с кружкой чая. Этот непонятный эмоциональный взрыв сестры заставил ее нахмуриться, и, протянув руку, она потрепала Наоми по плечу, словно никакого объединявшего прошлого у них и не было. Исключительно настоящее. Именно оно и властвовало над ними теперь. — Бьюсь об заклад, что именно они, — сказала Кэррадайн, — пускали пыль в глаза в больнице Мены и в баре «Шепард». Бьюсь об заклад, что именно они были героями в баре «Паризианы». Воцарилось краткое молчание. — В Египте солдаты вели себя как дикари, — промолвила наконец Наоми. — А здесь они святые. Ни дать ни взять монахи. Не будь к ним жалости, все было бы просто прекрасно. Их раны — от дьявола, но в их долготерпении — сам Бог. — А вы не подумали, что здесь им может быть даже лучше, чем в убогих квартирках у себя на родине? — несколько патетично предположила Онора. После обеда Кэррадайн сообщила, что Митчи, побывав в палатах ходячих раненых офицеров, призвала их — хороших ребят, на самом деле хороших — уважительно относиться к медсестрам. Мол, они все-таки не горничные и не рядовые. Потом Кэррадайн рассказала, что стоявший в коридоре австралийский полковник, широколицый, симпатичный, но полноватый, услышав ее слова, тоже вошел. Британец, если судить по акценту, но так загореть он мог только под австралийским солнцем. — Браво, старшая медсестра, — сказал он. — Задайте жару этим придуркам! А к вечеру Кэррадайн в столовой во всеуслышание объявила, что среди офицеров есть и весьма приличные, и немало, и что многие из них уже сами передвигаются на костылях. В какой-то момент все вернулись на свои посты. Обстрел по непонятным причинам приостановили. Требовалось снова делать перевязки. Промывать раны. Измерять пульс. Впрыснуть положенные дозы морфия. На Салли эти спринцевания и перевязки, требовавшие от нее недюжинного внимания, действовали даже благотворнее, чем на солдат. Именно благодаря им она сохраняла душевное равновесие в этом кровавом смраде. Рутина мелких лечебных ритуалов не позволяла ей поднять глаза и увидеть всю массу раненых от фальшборта до фальшборта. На койке лежал солдат, чью рану как раз разбинтовали, и стало видно его лишенное глаз лицо, половина которого превратилась в фарш. Возраст определить было невозможно. Однако судя по отсутствию волос на груди, он был молод. Здесь само милосердие оказалось в тупике. В свежем хирургическом халате возник капитан Феллоуз и при виде раненого испустил совсем не присущий медику стон, означавший, что тут уж точно ничего сделать нельзя. Уилсон поддерживал голову раненого, а Онора обмыла ему лицо. И тут у Салли мелькнула преступная мысль: дайте вы ему три грана морфина, избавьте его навек от постигшего его кошмара. А тот продолжал жить. Другие умирали, испустив легкий последний вздох или в мучительной агонии, санитары их уносили, приносили и клали на их место новых раненых с верхней палубы. Передники у всех медсестер и санитаров были в пятнах крови, и не было времени переодеться. Сама Митчи спускалась к ним на палубу в окровавленном переднике, но ее полный решимости вид говорил, дескать, все нормально — порядок в конце концов обуздает хаос. — Молодцы! — коротко подбадривала она. Помимо постоянного шума от сотрясений корпуса, время от времени раздавался грохот стальных переборок судна, когда санитары натыкались на них носилками, доставляя очередного раненого. Им во что бы то ни стало нужно было уложить в буквальном смысле человеческий груз, и они рьяно отыскивали пока еще незанятый кусок палубы. И, взвинченные до предела, докучали всем криками и дурацкими вопросами. Им и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день придется заниматься этим, что корабль так внезапно и необратимо преобразится. Их представление о мире перешагнуло границы понимания. Выяснилось, что, если слишком резко опустить на палубу носилки с тяжелораненым или всего-навсего слегка их наклонить, осколок кости может рассечь артерию или же сместившийся в результате даже легкого толчка осколок закупорит вену или артерию, вызвав кровотечение. Один солдат, моложе Салли, когда они с Онорой к нему подошли, неожиданно расплакался — у него на глазах убили его брата. А потом вдруг завопил от боли, причиняемой раной. Никакие болеутоляющие мальчишке не помогали. Очищая ткани от застрявшей между ребрами грязи, Онора опустилась на колени. — Как тебя зовут? — спросила она. — Питер, — ответил юноша. — А брата моего звали Эдгар. Как мне об этом написать родителям? Салли пошла к тележке за полагавшейся ему для утоления телесной и душевной боли четвертью грана морфия, но не осталось, оказывается, ни одного. Только в перевязочной она нашла заткнутую резиновой пробкой бутыль с раствором. Вокруг валялось множество использованных игл. Онора вернулась всего с восьмушкой в шприце, поскольку должна была думать и о других раненых. Когда молодой солдат успокоился, Онора извлекла из раны калипер. В какой-то момент закончились перекись водорода и йод. Санитары разнесли хлеб, мясные консервы и чай в жестяных кружках раненым, которые могли самостоятельно есть. — Молодцы, молодцы, — приговаривала Митчи, проходя между ними. Салли продолжала промывать и очищать трепетавшие раны от въевшейся грязи Дарданелл, извлекать клочки форменной одежды из продырявленных челюстей и ног, из околосердечной области, из шеи — избавляя раненых от инвалидности или даже смерти. По мере иссякания запасов морфия стоны раненых учащались, становились громче. Лишившиеся ног и рук на берегу или в операционных «Архимеда», наблюдая за происходящим, казалось, готовы были дать четкие, пусть иногда и скоропалительные оценки квалификации медработников. Когда Салли вместе с остальными медсестрами прочищали и спринцевали швы, они видели выведенные из ран резиновые трубки дренажей, другие же раны были полностью зашиты, будто ради сохранения в тайне всего, что творится внутри. В этом и заключалось основное противоречие хирургии. Поговаривали, что Хукс объезжал ближайшие транспортные суда, а также британский плавучий госпиталь, выпрашивая морфий. И выпросил, хоть и совсем немного. Препарат подлежал строгому учету и нормированию. Раненный в бок индус в чалме рассказал ей, что у них на родине считают за честь, если за тобой ухаживает белая женщина. С дальней баржи поступали солдаты-весельчаки — с ранениями верхней части тела. И ей показалось, что она уже заранее знает, как те себя поведут, — словно уже встречала их сотни раз, будто большего, чем она видела за минувшие сутки, ей уже не увидеть в принципе, и теперь всему этому суждено повторяться вечно, непрерывно. Какое уж тут удивление. Потребовались еще носилки. — Где они? Где? — орали санитары. Сначала мозг. Теперь сердце. Спустившись с палубы, они работали с доктором Хуксом. Когда по его распоряжению Салли освободила правую половину грудной клетки раненого от бинтов, взорам присутствующих на несколько секунд предстало невиданное — верхняя часть сердца. Со свистящим шумом воздух всасывался и исторгался назад его зримой полостью. Затем и шум, и зрелище захлебнулись в крови. Рану спешно закрыли тампонами, и Хукс, списав этого раненого, отправился осматривать других прибывших. Позже, одуревшие от усталости, кое-кто из женщин стал мыться в общих ваннах подле своих кают. Первым делом они стащили сорочки, в которые въелся запах крови. Без малейшего смущения они разделись и принялись смывать приставшую к телу заразу. У шедшей мимо Наоми округлились глаза. К ней подошла Салли — сразу после душа, — сестры обнялись с исступлением, немыслимым в нормальных условиях, а только лишь там, где расплачиваются за совершенные по сговору преступления. Этот ужас, подумала Салли, снова превратит нас в родных сестер.