Долина надежды

Но специализацией его, о чем он сам сообщал рано или поздно, его сильной стороной, так сказать, были дети. Дети живые и те маленькие ангелочки, что умерли, да упокоит Господь их невинные чистые души. Ему доводилось живописать портреты многих младенцев, лежавших в гробу с закрытыми глазами и восковыми личиками, дабы вновь оживить их на холсте. Но таланты его простирались куда дальше, потому что он мог нарисовать уже мертвого и похороненного ребенка с одних лишь слов его матери. И самое замечательное заключалось в том, что на портрете ее ребенок неизменно получался как живой. «Помни о смерти», – уважительно бормотал он, сочувственно глядя на маленького ангелочка во всей красоте вечной юности и невинности.

Секондус никогда не медлил с тем, чтобы упомянуть имена своих прежних покровителей, как никогда не спешил и заканчивать беседу. Он любил поговорить. Если ему представлялся удобный случай, он тут же принимался нудно перечислять своих достопочтенных покровителей и плантации, кои ему довелось посетить. Картеры, Ферфаксы, Кустисы, Бирды и Фитцхью занимали особое место среди его знатной клиентуры. Номини-Холл, Картерз-Гроув, Вестовер и Беркли – везде он чувствовал себя как дома. Он мог описать комнату, изысканную мебель, привычки членов семьи, их музыкальные вкусы и даже перечислить блюда, что подавались за ужином.

– Ваши виргинские леди и образованные джентльмены – воплощенное благородство и изысканность, – рассказывал Секондус. – Когда с моими трудами бывало покончено и перед ними появлялся законченный портрет, они замирали и в немом восхищении взирали на него, будучи слишком взволнованными, чтобы дать волю словам, если так можно выразиться. Нередко они смахивали слезы с глаз и умоляли меня задержаться у них подольше. Видите ли, они жаждали приобщиться к высокой культуре, выслушать мои рассказы о салонах Европы, где мастеров изящных искусств принимают как коронованных особ и обращаются с ними с почтением, коего они заслуживают. Они только вздыхали, когда я описывал им музеи в Италии и Франции, картины, фарфор и слоновую кость, бесценные шедевры, собранные со всего мира.

И разумеется, я не мог отказать своим добрым друзьям в такой малости – художник-портретист должен выказывать дружелюбие и уважение своим покровителям, – но при этом я неизменно настаивал на том, чтобы откланяться после окончания работы. «Я чрезвычайно благодарен вам за ваши добрые слова и любезное гостеприимство, оказанное моей скромной персоне. Но одно лишь искусство – мой подлинный господин и повелитель, – вежливо, но твердо говорил я и уважительно склонял голову, – и оно призывает меня в путь. И посему я должен откланяться». – И тогда глава семьи пожимал мне руку, выражая мужскую благодарность и вкладывая мне в ладонь вознаграждение, а хозяйка дома со слезами на глазах умоляла меня задержаться хотя бы еще на один вечер. Но тщетно. Всегда и неизменно тщетно. Я уходил не оглядываясь.

Но что именно вынудило столь успешного художника покинуть узкий круг привилегированных ценителей его таланта в Тайдуотере и переместиться в куда более грубое и примитивное общество долины Надежды, так и осталось загадкой. Разговоров на эту тему Секондус решительно избегал. Он намекал, правда, не называя имен, на некие обстоятельства, кои можно было счесть недоразумением, крайне несчастливым недоразумением, говоря откровенно. И связаны они были с одной молодой замужней леди с темными глазами, ревнивый супруг которой потребовал сатисфакции. Рассказ Секондуса об этом драматическом событии неизменно обрывался на стадии «чистки дуэльных пистолетов» и последующего поспешного бегства, состоявшегося прежде, чем оные пистолеты были пущены в ход, поскольку душа изящного художника восставала против насилия, а ее зов ощущался особенно настойчиво именно в эту тревожную минуту.

Зов души донесся издалека, из южной части колонии, где, как он слышал, в роскошном доме в сельской глуши проживала одна английская леди. Ее история была трагической; выслушав ее, Секондус смахнул скупую мужскую слезу. Младшая дочь этой самой леди, поистине ангелочек, была в юном возрасте похищена индейцами, и более о ней никто ничего не слышал. И хотя он не мог бы поклясться, положив руку на сердце, что за ним послали, Секондус тем не менее направился на плантацию «Лесная чаща».

Странствовал художник-портретист с некоторой претензией на роскошь, то есть на двух мулах. Сам он ехал верхом на одном, ведя в поводу другого, который был навьючен красками, кистями, свитками холстов и саквояжем с одеждой, что постороннему наблюдателю могло показаться на удивление недурной экипировкой бродячего художника. В глаза бросались золотое шитье, обилие бархата, камчатного и английского полотна, хотя при ближайшем рассмотрении оказывалось, что все это утонченное изящество заметно поистрепалось, было несвежим и порванным, да и по большей части дурно сидело на нем, как если бы было пошито для других, более крупных, мужчин.

Кроме того, в путешествиях его сопровождала большая бутыль со спиртным, которую он пополнял при первой же возможности теми горячительными напитками, что оказывались под рукой. В результате у него получалась мутная и дурно пахнущая смесь, поскольку за те десять лет, что бутыль пребывала у него в постоянном пользовании, художник так и не удосужился хотя бы сполоснуть ее. Стоило ему оказаться в мужской компании, где вежливость требовала поделиться с другими своим укрепляющим – хотя в этой части света особенные манеры были не в чести, – бутыль Секондуса обыкновенно удостаивалась редкой чести быть отвергнутой по причине невыносимого запаха, исходящего из нее. И только сам Секондус мог пить из нее безо всяких предубеждений.

– Чересчур щепетильного и разборчивого мужчину мучает жажда, – говаривал он перед тем, как задержать дыхание и сделать большой глоток.

И вот однажды июньская ночь застала Секондуса на борту плоскодонки с его мулами и бутылью, только что наполненной тем, что подвернулось под руку, прежде чем он поднялся на борт. Причем Секондус изрядно нервничал. Не умея плавать, он боялся воды и не доверял ей, а сама перспектива плавания внушала ему ужас. Ему казалось, будто плывут они чересчур быстро, поскольку раз или два с невероятной скоростью обогнали путников, перемещавшихся по суше.

– Белые поселенцы называют ее бизоньей тропой, а индейцы кличут Большой дорогой, – сообщил ему лодочник, кивая на берег. – Иногда на ней встречаются военные отряды, и тогда приходится выруливать на стремнину и как сумасшедшему орудовать шестом. У меня нет желания быть скальпированным.

Секондус в поисках утешения крепче прижал к себе бутыль и время от времени тайком прикладывался к ней, когда лодочник отворачивался. Наконец, когда они достигли фактории Карадоков, даже Секондус уже не знал, о чем еще можно поговорить, а содержимое бутыли изрядно уменьшилось.

Вплоть до самого торгового поста Секондус оставался единственным пассажиром. Но здесь он успел пополнить свои запасы освежающим валлийским виски, прежде чем в компании лодочника, его жены Кэти и нескольких обветренных охотников на бизонов, которые собирались подняться на борт лодки, провести ночь на полу фактории, ища укрытия от проливного дождя, барабанившего по крыше вплоть до самого рассвета.

На следующее утро лодочник и его супруга погрузили на борт кое-какие припасы, а Кэти вдобавок еще и озаботилась судьбой кожаного мешка с письмами, которые предназначались поселенцам на фактории «Ванн Стейшн», находившейся ниже по реке. Секондус узнал, что впереди их поджидает чрезвычайно опасное место, именуемое перекатом, миновать которое нужно так, чтобы не перевернуться и не пойти ко дну, и что неподалеку были замечены индейцы в боевой раскраске.

Он с тревогой наблюдал за тем, как лодочник убрал дощатые сходни с шаткого причала, а Кэти, зажав в зубах трубку, отвязала веревки, которые, будучи наполовину погруженными в воду, удерживали их на привязи. Когда же они отчалили от берега, Секондус крепче прижал к себе бутыль, прикидывая, как бы растянуть ее содержимое на все путешествие, которое, по словам лодочника, должно было занять примерно восемь дней с небольшим отклонением в ту или иную сторону. Обычно художник прикладывался к своему источнику живительной влаги лишь в темноте, чтобы никто не мог его видеть, но весь день из головы у него не шли поджидавшие их впереди опасности, и потому уже ближе к вечеру он отчаянно нуждался в глоточке общеукрепляющего.

И вдруг он заметил, что лодочник и охотники на бизонов выжидательно уставились на него.

– Дай сюда, – требовательно заявил самый здоровенный из них.

Секондусу ничего не оставалось, как протянуть ему бутыль. Впрочем, он был уверен, что вскоре она вернется к нему столь же полной, как и прежде. Но, к ужасу художника, ни охотники на бизонов, ни лодочник и не подумали отказаться. Лишившись некоторой части своего единственного источника утешения, Секондус обратился за успокоением к лодочнику, осведомившись, так ли в действительности опасны перекаты, как о том рассказывали валлийцы.

Лодочник выразительно закатил глаза, и даже на лицах охотников на бизонов отобразилось некоторое смятение.

– На этих отмелях погибли двое Карадоков с женами и детьми, за исключением одной-единственной девочки. Полагаю, вы слыхали, что эти перекаты – место, где дьявол ловит людские души, которые навечно остаются утопленниками. Да и вообще, смерть от утопления – страшная штука.

Охотники на бизонов согласно закивали. Самый здоровенный из них пробормотал:

– Я бы предпочел получить нож в брюхо, чем утонуть.

Секондус тоже неуверенно кивнул. Нельзя сказать, чтобы подобная перспектива ему представлялась радужной.

Лодочник направил свою посудину прямо на стремнину. Секондус отметил, что после вчерашнего ночного дождя течение реки стало быстрее.

– Считай, что тебе повезло, приятель, потому что я знаю, как одурачить дьявола, – заявил кормчий.

Кэти закатила глаза и удалилась под навес, служивший чем-то вроде капитанской каюты, чтобы без помех выкурить трубочку.

– Да-да, мы идем через перекат вон там, наискосок. Выглядит так, словно это легко, раз плюнуть, только держись течения, и оно понесет тебя, как порыв ветра – голубя, но именно там река наиболее опасна. Стоит чуть-чуть уйти под воду – и вот он, дьявол, тут как тут, ухватит твою душу прежде, чем она успеет вознестись на небеса. Те бедняги, что утонули здесь, навсегда останутся утопленниками. А дьявол отпускает чью-либо душу лишь в том случае, когда взамен получит новую. Он наигрывает на скрипке, веселый, как не знаю кто, и все выглядит так, будто те, кто утонул, улыбаются, смеются, танцуют и едят с золотых тарелок.

Если услышишь музыку скрипки, берегись. Мертвецы, которые пируют, пьют и танцуют под водой, будут тянуть к тебе руки. Называть тебя по имени. А стоит тебе перегнуться через борт, чтобы присмотреться, как холодные влажные руки утопленников схватят тебя и утянут под воду, не успеешь даже опомниться. Дыхание у тебя перехватит, грудь наполнится водой, и ты начнешь задыхаться, только медленно, словно пытаясь убежать. Но грехи гирями повиснут у тебя на ногах и потянут вниз, вниз, где в тебя вцепится клыками сам дьявол. И вот тогда тебя уже никто не спасет – ни в этом мире, ни в том, другом. Даже индейцы опасаются этого участка реки, а ведь напугать их может немногое.

Секондус содрогнулся. Как он рассказывал впоследствии, в тот момент у него возникло ощущение, будто холодная влажная рука утопленника схватила его за шею.

– А что могут сделать живые? – осведомился он, прижимая к себе бутыль.

– Все в руках капитана, – отозвался капитан и протянул руку.

Секондус почел за лучшее отдать ему бутыль. Капитан сделал большой глоток и передал ее охотникам на бизонов, которые тоже по очереди надолго приложились к ней, прежде чем вернуть сосуд Секондусу.

И тут они услыхали музыку.

– Этот звук – это ведь скрипка, верно? – дрогнувшим голосом вопросил Секондус.

Сейчас он уже горько жалел о том, что надумал отправиться в «Лесную чащу». Но его подряды в Вирджинии иссякли: писать портреты более было не с кого, да и, кроме того, владельцы плантаций и их жены наносили визиты друг другу. И едва у них появилась возможность сравнить собственные портреты с теми, что он написал для других, тут же начались нежелательные пересуды о том, что его творения похожи одно на другое как две капли воды, а некоторые даже обвинили Секондуса в том, что у него имеется некоторый запас заранее нарисованных голов. В общем, слухи ширились и ему пришлось сниматься с насиженных мест, чтобы отправиться на поиски новых клиентов.

– Пожалуй, надо попросить святых, чтобы они помогли держать руль, – предложил Секондус. – Или помолиться. – Сделав долгий глоток, он попытался вспомнить какую-нибудь молитву, прежде чем вновь вернуть бутыль лодочнику, который опять хорошенько приложился к ней и передал охотникам.

– Молитва не сильно поможет, так что не надейся, – отозвался лодочник и покрепче ухватился за руль, чтобы не упасть, направляя лодку прямо на камни на берегу. Один из охотников успел испуганно заорать, но в следующий миг лодочник всем телом налег на руль и нос посудины отвернул от неминуемой опасности. Но, казалось, музыка скрипки следует за ними и далее. Секондус слышал мелодию совершенно отчетливо и даже узнал ее.

– «Веселая пляска женушки квакера», – икнув, сообщил он. – Не думаете ли вы, что дьявол стал бы…


Один из охотников шумно почесал в затылке.

– А мне сдается, что это «Охота на белку».

– Да прям-таки! Он играет «Солдатскую отраду»! – взревел его спутник.

– От этой чертовой музыки у меня кружится голова! – проворчал лодочник. – Это все дьявольские штучки, мне слышится одна мелодия, а ему – другая. Ну-ка, давайте споем. Попробуем заглушить ее. Сатана ненавидит пение.

Бутыль Секондуса вновь пошла по кругу. Игра на скрипке стала зловеще громкой. Художник затянул единственную песню, которую смог вспомнить, – «Служанку в бювете». Остальные подхватили, хотя слов никто не знал.

– Самое главное – петь как можно громче, – проревел лодочник, – потому что если ты не слышишь дьявола, то он для тебя не опасен.

Они принялись горланить во всю мочь, время от времени прерываясь, чтобы, приложившись к бутыли, промочить глотку и прислушаться. Быть может, они все-таки перекричали самого дьявола?

Но тот оказался неутомимым скрипачом. Его музыка звучала повсюду, иногда громче, иногда тише, но избавиться от нее было невозможно. Они вновь запели, теперь уже охрипшими и сорванными голосами, прерываясь лишь на мгновение, когда кто-нибудь из охотников, увидев, как опасно они приблизились к берегу, ревел: «Правь, болван!»

Но навязчивая мелодия скрипки по-прежнему лезла в уши. Секондусу было уже все равно, что там наигрывает Сатана; ему оставалось лишь держаться за борт лодки и молиться. Будучи не в силах вспомнить от страха ни единой молитвы, но при этом прекрасно понимая, что сейчас для нее самое время, он напрягся, роясь в памяти. Подняв голову, Секондус увидел, что вечернее небо у них над головами пустилось в пляс. Звезды превратились в смазанные полосы. Ему смутно казалось, что они уже перестали петь, а теперь лишь отчаянно пытаются отогнать дьявола дикими криками. Ему хотелось спросить, а поможет ли это, но он не мог выдавить ни слова. Лодочник, покачиваясь из стороны в сторону, тоже орал во всю глотку. Впрочем, это не помогало, поскольку Секондус по-прежнему слышал музыку. Теперь это была джига. И дьявол танцевал под нее, приближаясь к ним на раздвоенных копытах.

– Матерь Божья… – Секондус попытался было поднести бутыль к губам, но рука, пальцы и рот, казалось, перестали повиноваться ему.

Словно издалека он вдруг увидел, как отдернулся полог на входе под навес и наружу вышла жена лодочника.

– Чего это вы так разорались? – И тут же закричала сама: – Берег, берег, идиот! Там же валуны! – Двигаясь с неожиданной для такой крупной женщины быстротой, она вырвала румпель у супруга, навалилась на него всем телом, и плот в самый последний момент отвернул от берега. Снизу донесся скрежет, когда он днищем зацепил что-то под водой.

– Дьявол внизу, под лодкой! Это его клыки! Помогите! Господи, помоги мне!

Жена лодочника выругалась и вновь налегла на шест. Лодка шарахнулась от валуна, и охотников на бизонов отбросило назад.

– Дьявол, – заскулили и захныкали повалившиеся на спину охотники. – Он идет к нам снизу… прогрызает себе путь наверх. – Лодочник рухнул на колени. – Видишь его, Кэти? – простонал он и ткнул куда-то пальцем. – Вон там, в темноте, все ближе и ближе, один большой красно-желтый глаз.

Секондус потерял дар речи, но зрение не изменило ему: в темноте и впрямь светился чей-то огромный красно-желтый глаз. Он вдруг почувствовал запах дыма.

Кэти закричала во весь голос, чтобы ее услышали. Женщиной она была крупной, и потому ее действительно услыхали все.

– Вы надрались, как сапожники!

– Кэти, это дьявол играет на скрипке. Нам конец!

Его жена завизжала во всю глотку:

– Никакой дьявол ни на чем не играет! Сборище одних пьяных придурков на реке слышит, как сборище других пьяных идиотов играет на берегу вокруг костра. Сдается мне, они пытаются сыграть «Рафти-Тафти», но все время сбиваются. Это не дьявол играет на скрипке. Будь так, он играл бы в тон! А вы все время плывете кругами, как будто мозгов у вас не больше, чем у морской щуки, а теперь еще лодка налетела на камень и в днище образовалась пробоина. Не знаю, что вы пили, но мне кажется, я нашла виновного.

Кэти подхватила бутыль и хорошенько встряхнула ее. Изнутри донеслось бульканье. Принюхавшись, она закашлялась:

– Фуууу! – И швырнула ее за борт.

Секондус смотрел, как его бутыль, описав дугу, взлетела в воздух, а потом раздался всплеск. Он испустил мучительный и отчаянный вой, оглушительный и дикий, исходящий из глубины души, застывшей в шаге от края бездонной и бесконечной бездны, который эхом пронесся над водой и достиг гуляк на берегу. Музыка прервалась как по команде. С берега послышались крики:

– Дьявол! Он встает из воды!

– Он идет за нами! – крикнул кто-то.

– Бежим!

– Нет тут никакого дьявола, придурки! – словно издалека донесся до него слабый возглас Кэти.

Секондус вдруг сообразил, что тонет, потому что голос ее звучал вдали, а в ушах у него уже стоял плеск смыкающейся над головой воды. Захлебываясь, он еще успел шепотом поклясться, что, если только нога его ступит на сушу, он больше никогда не станет путешествовать по воде. А потом все вокруг потемнело и на него обрушилась тишина.

Когда Секондус пришел в себя, ему было так плохо, что он сразу понял, что угодил прямиком в ад. Прошла целая неделя, прежде чем он сообразил, что лежит на тюфяке в комнате, сплошь заставленной бочками, мешками и рулонами ткани. Поначалу он решил было, что умирает, но милая женщина, представившаяся миссис Ванн, стала кормить его укрепляющим бульоном, молочными гренками и каким-то ужасным напитком, который она называла эфирным чаем. Она уверила его, что крепких напитков у них нет, а если бы и были, то она бы ни за что не дала их ему. Уже через две недели он ощутил, что худшее осталось позади, и начал понемногу приходить в себя, рассказывая Кейтлин байки о роскошных домах и портретах их обитателей, которые написал. Секондус счел, что у них состоялись весьма интересные беседы, хотя Кейтлин, передавая их содержание Гидеону, выразительно закатывала глаза.

– Но, во имя всего святого, что мы будем делать, Гидеон? Путешествовать по воде он отказывается наотрез, а отправить его в одиночку по тропе мы не можем. Он пропадет ни за грош. Не думаю, что у него достанет на это сил, – возразила она, когда Гидеон предложил отправить Секондуса восвояси, раз ему стало лучше.

Художник ухитрился подслушать эти разговоры – тот факт, что кладовая выходила на кухню, существенно облегчил ему задачу – и понял, что супруг миссис Ванн предпочел бы, чтобы он ушел. Гидеон сказал, что готов посадить Секондуса на следующий же плот, на котором найдется свободное место, и даже согласен заплатить за его проезд плотовщику. Двойную цену, если понадобится.

– Ох, Гидеон, – рассмеялась Кейтлин. – Ладно, я что-нибудь придумаю.

Секондус потихоньку вернулся обратно на свой тюфяк. У него возникло такое чувство, будто миссис Ванн его предала. Он не мог без страха думать об очередной поездке на лодке, что стало для него весьма побудительным мотивом найти местное применение своим талантам. У него по-прежнему оставались его ослики, краски, кисточки и даже несколько холстов. Посему он не станет откладывать в долгий ящик поиски «Лесной чащи», на которой жила та самая пресловутая английская леди. До сей поры ему не доводилось иметь дела с титулованными английскими дамами, и у него сложилось впечатление, что они, по крайней мере в собственном представлении, являются чуть ли не существами высшего порядка. Он надеялся, что хозяйка «Лесной чащи» не станет важничать настолько, что будет высокомерно взирать на того, кто служит искусству.

Кейтлин приободрила его, заявив, что если де Марешали решат прибегнуть к его услугам, то, скорее всего, позволят ему на время поселиться в пустующей хижине на своей территории. Подобная перспектива не могла не радовать, и вскоре Секондус уже внушил себе, что де Марешаль – на редкость благозвучная фамилия, сулящая ему роскошный теплый прием и щедрый заказ. «Мадам! – скажет он, отвешивая свой лучший поклон. – Я к вашим услугам!»

Первое – хорошее! – впечатление имело решающее значение, но во время своих странствий Секондус подметил, что от художников, подобных ему, ожидают, что они будут несколько выбиваться из общего ряда, отличаясь некоторой небрежной эклектикой, хотя он уже знал, что добиться чего-либо подобного в Вирджинии крайне нелегко, поскольку мужчины здесь и так предавались крайностям в одежде. Но, подобно неистощимому запасу его россказней, собственная внешность давно стала для Секондуса неотъемлемой частью профессии. Открыв свой саквояж, он принялся задумчиво обозревать имеющиеся в наличии наряды. Затем, выбрав наименее поношенные из них, он развесил их проветриваться на солнышке. Миссис Ванн любезно снабдила его ведром горячей воды и куском твердого желтого мыла, за что Секондус рассыпался перед нею в благодарностях. Вымывшись, он причесался, перочинным ножом вычистил грязь из-под ногтей и даже ухитрился побриться своей ржавой бритвой, впрочем, весьма небрежно. После этого Секондус откланялся, осыпав Кейтлин самыми цветистыми комплиментами, кои смог придумать, превознося до небес ее добродетели, гостеприимство и крепкий бульон, назвав ее «доброй самаритянкой» и расспросив о том, как добраться до «Лесной чащи». На прощание он пообещал, что после того, как обустроится на новом месте, вернется и в меру своих скромных способностей отплатит ей семейным портретом за ее доброту.

Навьючив своих осликов, он двинулся вверх через фруктовый сад, готовясь усладить свой взор видом особняка, который буквально просится на портреты. Но обнаружил он лишь еще одну бревенчатую постройку, которая, правда, была двухэтажной и превосходила хижину Ваннов размерами, с просевшей верандой позади, на которой мужчина средних лет чистил ружье.