Дом без привидений

– Укола тоже не нужно. А бумажку подпишу, давайте.

Снегирев быстро заполнил бланк и черкнул размашистую подпись.

– Зачем тогда в «Скорую» звонили? – с укором проговорила врач и пошла в коридор.

В неплотно прикрытую шофером дверь заглядывало любопытное лицо старухи.

– Так вы его не увозите, что ли? – спросила она у доктора и Гоши.

– Нет, не увозим.

– Дак как же? Он же помрет. – Бабка всплеснула сухонькими ручками.

– Это его дело. Больной от госпитализации отказался.

Женщина аккуратно отодвинула старуху и шагнула в лифт. Парень и водитель последовали за ней. Кабина с тихим скрипом уехала вниз. Старушка на цыпочках прошла в квартиру. Снегирев продолжал сидеть на диване, прижав обе руки к груди и прикрыв глаза. Казалось, он спит.

– Эй, касатик. – Старуха робко дотронулась до его плеча, но он не шелохнулся. – Ты что ж, болеешь, стало быть? А чего ж в больницу не поехал? А?

Снегирев наконец открыл глаза. В них была такая тоска, что старушка невольно отпрянула и перекрестилась.

– Господь с тобой, батюшка. Ты чего так смотришь? Будто человека убил.

– Так и есть, – с трудом разжав челюсти, произнес Снегирев и качнул головой.

– Что так и есть? – не поняла бабка и на всякий случай отступила на пару шагов назад.


– Я убил человека. Самого близкого человека, любимого, дороже которого ничего нет.

– Господь с тобой! – Старуха снова перекрестилась. – Что ты такое несешь? Хочешь, я тебе валидольчику дам? Или, может, чайку принести?

– Нет, спасибо. Не надо мне ни чаю, ни валидолу. И вот что, идите к себе. Нечего вам тут делать. – Снегирев смерил старуху тяжелым взглядом.

– Да как же… да что ж это делается… – Бабка засеменила к двери, на ходу бормоча молитву.

Снегирев дождался, пока затихнут ее шаги. Затем с трудом поднялся, шаркая и волоча ноги, пошел в прихожую и запер дверь. В груди разливалась боль, обжигая огнем. Дышать было тяжело. Хватая ртом воздух и опираясь о стены и мебель, он вернулся обратно в комнату. Открыл сервант. Дрожащей рукой достал фотографию в траурной рамке. Тут силы оставили его окончательно, и он рухнул на пол как подкошенный.

– Ну вот и все. Вот и конец. – Он лежал на полу, скрючившись в неудобной позе, терзаемый лютой болью, и бережно гладил фотокарточку. – Я знаю, что виноват. Знаю, мне нет прощения. И оправдания никакого нет. Я хотел, чтобы ты была счастлива. Но я… я не понимал, что нельзя дать счастье насильно. И обманом тоже нельзя. Я ведь… я всегда знал, что ты продолжаешь любить его. Его, не меня. Его, будь он трижды проклят.

Снегирев надсадно закашлялся, с шумом и хрипом пытаясь вдохнуть воздух. Кашлял он долго, на шее у него набухли синие жилы, по лицу тек пот. Наконец ему удалось остановиться. Он прижал к груди фотографию Снежаны.

– Милая. Я всегда любил тебя. С самой первой минуты, как увидел. Я знал, что у меня нет шансов. Прости меня. Прости за все…

На стене громко тикали старинные часы с подвесными гирями в виде шишечек. В окно стучала метель. Женщина на фотографии смотрела спокойно и строго, слегка вскинув красивые и тонкие черные брови. По комнате пролетел легкий, едва уловимый ветерок. Колыхнулась тюлевая штора. Метель загудела, завыла с новой силой. А может, это была не метель, а невидимые глазу духи ада бесновались и радовались, принимая к себе новую грешную душу…

Холодное и темное зимнее утро наступало неспешно, с трудом отвоевывая мир у черной, вьюжной ночи. И не было в этом утре Николая Снегирева…