Дом правительства. Сага о русской революции

Но не все беженцы из деревень считали нужным прятаться. Служащие Дома правительства – плотники, дворники, охранники, пожарники, садовники, электрики, монтеры, полотеры и прачки – были в равной мере незаменимы и незаметны. И в каждой квартире жили домработницы, почти все крестьянские дочери. Дуня Элины Кисис вышла замуж за одного из вахтеров Дома; Анюта Тани Беленькой, как большинство домработниц, осталась незамужней. Некоторые жители Дома знали о семьях своей прислуги (Надежда Смилга-Полуян отправляла посылки с едой голодающим родственникам няни своих дочерей), другим не приходило в голову спрашивать. Дом правительства был и не был островом. Все жители участвовали в коллективизации; все дети воспитывались ее жертвами[953].





* * *


Одной из жертв коллективизации стало ее литературное воплощение. Серафимович не закончил роман «Колхозные поля»: все его описания родной станицы оставались в рамках строительно-творительного мифа. «Ты не можешь себе представить, – писал он брату в августе 1933 года, – как неузнаваемо изменится ландшафт Усть-Медведицы. В Калаче на Дону будет строиться плотина 35 метров в вышину. Вода в Усть-Медведице подымется на 25–28 метров, затопит низ города Серафимович, затопит Березки, луг, леса, пески, Ново-Александровку, может быть и Подольховские. Земля будет на горизонте. Это будет морской залив. И жалко лесов, луга, озер, к которым так привык, а все-таки так будет лучше, это будет великолепно». А то, что останется от города, превратится в «город-сад, город школ, учебы и отдыха»[954].

А как же «колхозные поля»? И кто там останется после потопа? «Кто, – спрашивал Михаил Кольцов в «Правде» в 1931 году, – расскажет нам о походе ста тысяч человек с юга на север Центрально-Черноземной области, в студеную зиму с тридцатого на тридцать первый год?»

Люди, единоличные хозяева, сами с изумленным недоверием входили в невиданный уклад совместного труда и хозяйства. Все пугало их. Все казалось – и в самом деле было – поразительным, оглушающим, поставленным на голову, противоречащим всему, что знали они о мировом распорядке вещей. Но мировой распорядок, тысячу лет охраняемый угнетателями, этот могучий, седой, обросший мхом веков распорядок оказался дурацким и слабоумным по сравнению с другим, молодым и полным бодрого разума большевистским распорядком.

Каждый единоличный труженик, втянутый массой в коллектив или сам туда вступивший, должен пережить момент, когда новые истины, втолкованные извне, через уши войдут в голову, столкнутся там с прежними истинами и победят. Колхозная агитация становится собственным убеждением человека. Эта решающая стычка внутри крестьянской головы и есть подлинная, по существу, а не на бумаге, регистрация нового колхозника[955].



Одной из первых попыток рассказать о решающей стычке внутри крестьянской головы стала повесть Андрея Платонова «Впрок. Бедняцкая хроника» (1931). Путешествуя в марте 1931 года по Центрально-Черноземной области, «некий душевный бедняк» – не имевший, подобно Макару, «ни эгоизма, ни самоуважения» – встречается с разрозненными силами классовых врагов: перегибщиками, которые «приняли свое единоличное настроение за всеобщее воодушевление», оппортунистами, которые «откладывали организацию колхоза в далекое время какой-то высшей и всеобщей убежденности», и вредителями, которых «прогнали пешим ходом в район и там оставили навеки». Им противостоят сознательные колхозники, «не имеющие надобности в каком-либо подгоняющем принуждении», и честные активисты, «имеющие мужество угрюмо сказать колхозникам, что их вначале ожидает горе неладов, неумелости, непорядка и нужды; причем нужда эта будет еще горче, чем бывает она на одном дворе». У «неудержимого в своей активности» активиста Упоева от голода и халатного отношения вымерла семья.

И когда ему сказали: «Упоев, обратись на твой двор, пожалей свою жену – она тоже была когда-то изящной середнячкой», то Упоев глянул на говорящих своим активно-мыслящим лицом и сказал им евангельским слогом, потому что марксистского он еще не знал, указывая на весь бедный окружающий его мир: «Вот мои жены, отцы, дети и матери – нет у меня никого, кроме неимущих масс!»



После многих испытаний он понимает, что не духом единым должны жить массы. «Нам нужен живой – и такой же, как Ленин… Засею землю – пойду Сталина глядеть: чувствую в нем свой источник»[956].

В который уже раз Платонов замахнулся на миф, а написал плутовскую сказку; задумал «Божественную комедию», а кончил Менипповой сатирой; изобразил неимущие массы в виде деревенских дурачков. Игорь Сац (брат жены Луначарского, дядя Наталии Сац, друг и коллега Елены Усиевич) написал в отзыве для «Красной нови», что повесть талантлива и полна «ненависти ко всему, что вредит социалистическому строительству», но что печатать ее нельзя, потому что автор не понимает «сущности реконструкции страны как массового движения». Но рукописей о коллективизации было мало, и новый редактор «Красной нови» Александр Фадеев принял ее к публикации. Сталин назвал «Впрок» «рассказом агента наших врагов» и велел Фадееву извиниться. Фадеев извинился, назвал повесть «вылазкой агента классового врага» и написал, что, «для того чтобы извратить действительную картину колхозной стройки и борьбы», Платонов «всех строителей колхозов превращает в дураков и юродивых. Юродивые и дурачки, по указке Платонова, делают все для того, чтобы осрамиться перед крестьянством в угоду кулаку, а Платонов, тоже прикидываясь дурачком и юродивым, издевательски умиляется над их действиями. Святая, дескать, простота!»[957]

В письме в «Правду» и «Литературную газету» Платонов признал, что вся его прошлая литературная деятельность была «недостаточно партийной и потому пошлой», а в письме Горькому настаивал, что дело не в классовой вражде, а в честном непонимании. «Сколько бы я ни выстрадал в результате своих ошибок вроде «Впрока», я классовым врагом стать не могу, и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс – это моя родина и мое будущее связано с пролетариатом». Но главный его ответ скрыт в самой повести: «Зажиточные, ставшие бюрократическим активом села, так официально-косноязычно приучили народ думать и говорить, что иная фраза бедняка, выражающая искреннее чувство, звучала почти иронически. Слушая, можно было подумать, что деревня населена издевающимися подкулачниками, а на самом деле это были бедняки, завтрашние строители новой великой истории, говорящие свои мысли на чужом двусмысленном, кулацко-бюрократическом языке»[958].

Задачей литературы о колхозных полях было показать «сущность реконструкции страны» на недвусмысленном языке; рассказать, как новые истины, втолкованные извне, через уши входят в голову, сталкиваются там с прежними истинами и побеждают. Годом позже задачу выполнила «Поднятая целина» Шолохова. Один из главных героев романа, Макар Нагульнов, вышел из «Котлована» и «Чевенгура». В Гражданскую он «рубил гадов» так беспощадно, что «зачало припадками бить»; в деревне бьется так же отчаянно, «как во дни гражданской войны» («в землю надо зарыться, а всех завлечь в колхоз… ближе к мировой революции»); а в минуту раздумья признает, что баба ему не нужна, потому что он «весь заостренный на мировую революцию. Я ее, любушку, жду… А баба мне – тьфу и больше ничего». Но, в отличие от платоновских Макаров, Нагульнов приходит к пониманию сущности реконструкции страны как массового движения. Сюжет романа построен на столкновении большевиков (которые растут в борьбе) с кулаками и белогвардейцами (которые движимы не только политическими мотивами), но его подлинный центр – «решающая стычка внутри крестьянской головы». «Поднятая целина» – развернутый эпизод обращения из канона строительного романа. Сотворение колхозного мира не видно невооруженным глазом[959].

Ни один другой роман о коллективизации не заслужил места в советском литературном каноне. («Бруски» Ф. Панферова пришлись ко двору, но, несмотря на заступничество Серафамовича, пали жертвой насмешек Горького.) Одна из причин – длинная тень, отбрасываемая Шолоховым (Серафимович, первый издатель и защитник «Тихого Дона», так и не смог избавиться от влияния «Поднятой целины» на черновики своих «Колхозных полей».) Но главная причина – еще более длинная тень, отбрасываемая кранами, трубами и мачтами великих строек пятилетки. Сущность реконструкции страны как массового движения заключалась в строительстве вечного дома, а не в решающей стычке внутри крестьянской головы. Главной причиной бесплодия Серафимовича был не успех «Поднятой целины», а образ потопа, омывающего гранитную набережную города Серафимович[960].





* * *


Важным исключением на фоне всеобщего урбанизма стала литература об «отсталых национальных республиках, осуществляющих переход от полуфеодальных отношений к социалистическим, минуя капиталистические». В Средней Азии и Казахстане, где главным врагом считались «феодальные, патриархальные и родовые отношения», призыв Кольцова показывать победу молодого большевистского распорядка над его слабоумным вековым предшественником прозвучал особенно актуально. Изменения в сюжете, вызванные крайней отсталостью, включали больший контраст между двумя распорядками (разделенными почти всей историей человечества) и обилие женщин и детей в роли положительных героев (отражавших связь отсталости с незрелостью). Одним из основателей литературы «большого путешествия» был пролетарский писатель и член кружка Серафимовича, Федор Каллистратович Федотов[961].

Федотов родился в 1887 году в крестьянской семье, рано вступил в социалистический кружок, сидел в тюрьме за распространение листовок, а в 1914-м эмигрировал в Америку. В Нью-Йорке он познакомился со своей будущей женой, Розой Лазаревной Маркус (она выросла в Николаеве и одно время работала в парижской шляпной мастерской). Согласно интервью, которое она дала много лет спустя, он поцеловал ее один раз в жизни – в 1917 году, когда услышал новость о революции в России. Согласно анкете, которую Федотов заполнил в 1931 году, он пробыл в США примерно пять лет. «Рабочий шахтер-забойщик, но работал токарем и грузчиком. В 1914 г. вступил в секцию большевиков (Нью-Йоркскую). В 1915–6 г. президент союза портовых рабочих. Был одним из организаторов американской компартии. Там же был арестован и присужден на 10 лет. В Трентонской тюрьме просидел один год и бежал в СССР». В СССР Федотов занимал должности секретаря Семиреченского обкома в Алма-Ате, члена ЦК компартии Туркестана в Ташкенте и заведующего оргинструкторского отдела Ошского окружкома в Киргизии[962].





Федор Федотов и Роза Маркус



Во время коллективизации Федотов находился в Ферганской долине, в Базар-Курганском районе. Он вел дневник, который много лет спустя издал (и, видимо, отредактировал) его биограф.

Кратко опишу положение. У нас в Базар-Курганском районе, где проводилась сплошная коллективизация, произошло важное событие.

Седьмого марта, в десять часов утра, получаем известие: в Базар-Кургане баи, вооружившись, подняли восстание среди дехкан.

Я сажусь на коня и скачу в Коканд-Кишлак, откуда звоню по прямому проводу в Андижан, в ОГПУ, и требую дать помощь на Базар-Курган. Поднял на ноги местную милицию, которая снарядила пятнадцать человек в Базар-Курган.

Наша машинно-тракторная станция в это время была в опасности. Когда я вернулся обратно с милицией, то узнал, что в Базар-Кургане произошел бунт местного населения, организованный баями, которые требовали освобождения арестованных кулаков. В этом переполохе были убиты три человека – милиционер и двое из местного актива, и ранен секретарь райкома.

В этот же день и там же толпа дехкан под руководством баев и ишанов выступила с требованием роспуска колхозов[963].



Помощь прибыла, осада была снята, и сплошная коллективизация пошла своим чередом. Но Федор Федотов мечтал стать писателем. Его первым опытом была пьеса, написанная в 1916 году для профсоюза портовых рабочих в Эри, штат Пенсильвания. «Я еще напишу свою настоящую книгу, – писал он в дневнике пятнадцать лет спустя, – книгу, которая расскажет о жизни, которая сама будет куском этой жизни, горячей, суровой и увлекательной. Это будет волнующая книга… Честное слово… Она будет дымиться в руках…»[964]





Федор, Роза и их сын Лева




В 1930-м, в год Базар-Курганского восстания, он написал беллетризованные воспоминания о приключениях пяти безработных в Америке. Итальянец Фрэнк – «черный, как жук», анархист; ирландец Рэд – «огненно-красный» профсоюзный активист; «негр Виллы» – консерватор, мечтающий разбогатеть и переехать в Африку; а «американец Понч» – силач, «чуждый каких бы то ни было идей, принципов и убеждений». Фред, от чьего лица ведется повествование, – русский революционер. Они бродят по стране в поисках работы и часто голодают. Администрация шахты пытается нанять их в качестве штрейкбрехеров, но они отказываются. Страховой агент предлагает им денег за поджог незастрахованных домов, но только Фрэнк, Понч и Виллы соглашаются. Фред и Рэд нанимаются в матросы, узнают, что их корабль везет оружие интервентам в Мурманск, устраивают мятеж, и суд приговаривает их к десяти годам в Трентонской тюрьме. Согласно отзыву Александра Исбаха, «материал любопытный, но малохудожественный». В 1931 году Федотов поступил в литературный семинар Института красной профессуры. 12 марта они с Розой и восьмилетним сыном Левой переехали из Первого Дома Советов в Дом правительства, в квартиру 262[965].

По воспоминаниям Исбаха, который учился в том же семинаре: «Учеба давалась ему не так уж легко. Вначале он был чрезмерно жесток с классиками. Сурово изобличал реакционность Гоголя, развенчивал Тургенева, донимал язвительными замечаниями Гюго… На парткружках, при проработке международных вопросов, любил рассказывать об американских делах. Здесь, конечно, он знал неизмеримо больше нас. Да и не только об Америке. Он изъездил два океана, хорошо знал Монголию»[966].

Ему удалось опубликовать две книги. Первая – иллюстрированная детская повесть о двух монгольских сиротах, мальчике и девочке, которые перестают бояться ламу, буржуя и китайских и японских генералов, вступают в пионеры и поют песню о советском барабанщике на новые слова:

Пунцук, монгол-охотник,

Пунцук, монгол-охотник,

Пунцук, монгол-охотник ружье взял.

Он подпрыгнул,

громко крикнул,

всех ламишек разогнал.





Оба собираются в Москву. Мальчик научится строить «не юрты, а дома, заводы и железные дороги», а девочка станет учительницей[967].

Во второй, более взрослой книге действие происходит в Базар-Кургане во время сплошной коллективизации. Главный герой – киргизский коммунист Галим Исакеев, а центральный эпизод (стандартный в литературе «большого путешествия») – собрание бедняков, которые сначала отрицают существование кулаков, но после того, как новые истины через уши входят в голову, составляют список сорока двух хозяйств, подлежащих ликвидации. Решающему сражению предшествует традиционный квест, в ходе которого Исакеев с помощью молодых женщин и детей ищет клад с хлопком, охраняемый огромным басмачом, богатым торговцем и коварным трактирщиком («хозяином чай-ханэ»)[968].

В январе 1933 года, в разгар голода, ЦК партии принял решение о создании при машинно-тракторных станциях независимых политотделов, которые отвечали бы за выполнение плана и борьбу с вредителями. Начальниками назначались опытные партийные организаторы, отобранные Центральным комитетом (всего 17 тысяч), а негласными заместителями – сотрудники ОГПУ. В марте 1933 года Федотова вызвали в ЦК, но в список не включили (если верить Исбаху, потому что его настоящая книга еще не была написана). Он обжаловал решение, получил назначение в политотдел Алтайского зерносовхоза и в середине апреля прибыл на место[969].

За первым коротким письмом Исбаху последовало долгое молчание. «Не писал раньше, – объяснял он в следующем письме, – потому что первое время было не до писем. Ты представляешь себе положение, когда все руководители совхоза (за малым исключением) оказались вредителями, организация которых была до полсотни человек, когда их надо было выкорчевывать». Работа была нелегкой и «напряжение огромное», но он ни на что не жаловался, потому что «нет для большевиков таких трудностей, чтоб они не брали». Он описывал «резвые вихорьки степной пыли», обещал прислать очерк о пережитом и просил печатную машину, редактора и женорга. Политотдел размещался в «бывших кулацких домах»[970].

Спрашиваешь, как жизнь моя? – Чудесная жизнь, охвачен работой, увлечен, работаю с легкостью (несмотря на большие трудности) и желанием таким, с каким и в Москве, по правде сознаться, не работал. Единственное, что омрачает иногда мое настроение, – отсутствие времени для чтения, для литературной работы. Веду записи в дневнике. Но книга, книга, Саша, стоит. И это больно. Чувствую иногда отсутствие литературной среды, Саша, – тебя, песенника, поэта нашего («В политотдел умчитесь вы…»), скучаю о сыне[971].





Федор Федотов с сыном Левой



Четвертого сентября 1933 года заместитель Федотова по линии ОГПУ направил в Москву следующую телеграмму:

Федотов 29 августа под вечер, часов в пять-шесть, вместе с завгаражом, политруком Клюшкиным и командиром роты Кирилловым выехал на охоту в местность лугов, что 10–12 километров северо-западнее от центральной усадьбы зерносовхоза. Эти луга покрыты озерами, болотами, кустарниками, травой и прочим.

По прибытии на место охоты Федотов отделился от остальных и ушел вперед. На берегу озера, на лугах Федотова застал припадок эпилепсии, который его сбросил в мелкую воду, где он, очевидно, захлебнулся и утонул. В это время в том месте он был одинок и в здравом рассудке.

На другой день в шесть-семь часов вечера (30 августа) мною лично обнаружен и извлечен из воды труп Федотова, но никаких признаков насилия не обнаружено. Произведенным вскрытием трупа врачами-экспертами также никаких признаков физического насилия не установлено[972].





13. Идеологическое вещество




Хрестоматийные истории первой пятилетки состояли, как марксизм в ленинском определении, из трех частей: индустриализации (строительства экономического фундамента социализма), коллективизации (уничтожения той силы, которая порождает капитализм «постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе») и культурной революции (превращения советских граждан в советских людей). Как сказал рабочий судья в платоновском «Впроке» о бывшем дураке Пашке: «Капитализм рожал бедных наравне с глупыми. С беднотою мы справимся, но куда нам девать дураков? И тут мы, товарищи, подходим к культурной революции. А отсюда я полагаю, что этого товарища, по названию Пашка, надо бросить в котел культурной революции, сжечь на нем кожу невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и налить ему во все дырья наше идеологическое вещество».

Самой заметной частью культуры были науки и искусства. Летом 1931 года Илья Збарский поступал на химический факультет МГУ (орден трудового Красного знамени, присужденный его отцу за увековечение тела Ленина, приравнивался к пролетарскому происхождению). Он подал документы на отделение органической химии, но ему сказали, что такой специальности не существует.

– Ну что же, тогда, может быть, физической химии?

– Такой специальности тоже нет.

– Какие же специальности есть?

– Есть «инженер по производству серной кислоты», «инженер по производству анилокрасителей», «инженер по производству пластмасс», «инженер…

– Простите, но я имел в виду учиться химии.

– Нам нужны не кабинетные ученые, а специалисты, необходимые для социалистической промышленности.