Дом правительства. Сага о русской революции

Михайловы в Серебряном Бору



В другом бывшем поместье старые большевики Феликс Кон, Петр Красиков, Глеб Кржижановский и Надежда Крупская, немецкая коммунистка Клара Цеткин и бывшая заведующая отделом работниц ЦК, Клавдия Николаева, вместе ели в «готической» столовой, гуляли по лесу и – особенно Красиков и Кржижановский – собирали грибы[1133].

Но большинство дач строилось по заказу, по одной на семью внутри «дачных поселков». По воспоминаниям дочери Осинского Светланы:

При постройке дачи в Барвихе (государственной, конечно) отец распорядился обнести огромный участок высоким забором – это чтобы никто и ничто не мешало. На участке устроили теннисный корт, волейбольную и крокетную площадки, гимнастическую площадку для детей. По высокому обрыву к Москва-реке построили длинную-длинную лестницу. Насадили целое поле клубники, фруктовые деревья, ягодные кусты. На участке был небольшой лесок, где произрастали грибы; овраг, масса укромных мест; в отдалении от главного здания стояла, как ее называли, беседка, а на деле – маленький деревянный домик для занятий отца. А каков был главный дом! Деревянный, в два этажа, десять комнат, открытая и закрытая террасы, водопровод, канализация, ванная. Рояль в большой столовой.





Осинский на даче среди посаженной им кукурузы. Предоставлено Еленой Симаковой





Арон Гайстер. Предоставлено Инной Гайстер



Все участки обносили заборами, чаще всего зелеными. У Осинских была «очень злая кавказская овчарка по кличке Чоба».

Кроме брата Вали и [домработницы] Насти, которые умели с ней управляться и водили ее гулять по участку, все смертельно ее боялись. По распоряжению отца ее посадили на цепь, и она бегала у ворот вдоль проволоки, встречая приходящих низким злобным лаем. Чоба ненавидела отца, и у нее были к тому полные основания. В воспитательных целях, приучая ее к громким звукам и еще не знаю уж к чему, он стрелял из пистолета в забор позади ее проволоки. Помню, однажды Валя привел Чобу на поводке к теннисной площадке. Завидев за высокой проволочной сеткой отца, она принялась бешено лаять, поднимаясь на задние лапы и кидаясь на сетку, а он стоял с другой стороны, в белых брюках, в теннисных туфлях и ракеткой чуть ли не тыкал ее в нос! Потом собаку увезли обратно в питомник…[1134]



Дача Гайстеров стояла на Николиной горе, чуть выше по течению. Гайстер сам посадил саженцы яблонь, вишен и груш, вскопал огород и построил сарай для «белых-пребелых» кур леггорн, которых привез из какой-то поездки. По воспоминаниям его дочери Инны:

Участок был прямо над рекой, на высоком берегу. Дача большая, двухэтажная, шесть комнат. Три большие комнаты внизу и три наверху, огромная веранда. Мамин брат Вениамин не без тайной зависти называл ее виллой.

Комнаты всегда были заполнены. Обычно на даче жил кто-то из многочисленных родственников папы и мамы, главным образом мои двоюродные братья Елочка, Нина, Игорь, Витя. Приезжали на выходной день из Москвы друзья папы и мамы. Часто я видела у нас поэта Безыменского, с которым папа очень дружил. Здесь же на Николиной горе были дачи родителей Ирины и Андрея Воробьевых, многочисленного семейства Бройдо. У меня была своя компания из ребят с ближайших от нас дач: Вера Толмачевская, Наташа Керженцева, девочки Бройдо. Все основное время мы проводили на Москва-реке. Чтобы бабушке было легче спускаться к воде, папа построил вниз к реке лестницу, ступенек сто, не меньше, ее потом еще долго называли лестницей Гайстера. Она шла серпантином – берег здесь был очень крутой. Около некоторых дач на реке были сделаны деревянные мостки для купания. У наших мостков было глубоко, и здесь я купалась только с папой. Мы, девчонки, любили собираться у мостков под дачей Керженцева, где было мелко и удобно купаться[1135].



Дача Керженцева была построена по его собственному проекту – с раздвижными стенами между комнатами и большой верандой с раздвижными стеклянными рамами. Соседнюю дачу снимала на лето Елена Усиевич; ей предложили дом в писательском поселке в Переделкине, но она предпочла не обзаводиться собственностью. Она приезжала по выходным в машине отца, Феликса Кона; ее дочь Искра-Марина проводила почти все время с Инной Гайстер и Наташей Керженцевой. Дача Розенгольца, находившаяся неподалеку, в Горках-10, была построена по проекту его сестры, художницы Евы Левиной-Розенгольц: внизу большая гостиная, кабинет с террасой, студия Евы, столовая с длинным столом на 50 человек и террасой, кухня и комнаты для прислуги (в одной из которых шоферы ждали хозяев); наверху две спальни, гостиная, ванная, туалет и бильярдная, отделенная от гостиной крытым переходом. По словам посла США Джозефа Дэвиса, побывавшего там 10 февраля 1937 года: «К дому от шоссе вела извилистая красивая дорога. Из большого и удобного дома открывался прекрасный вид во все стороны на заснеженный пейзаж. Комнаты были со вкусом обставлены тяжелой современной немецкой мебелью». У Ефима Щаденко и Марии Денисовой была шестикомнатная двухэтажная дача в Красково-4, к востоку от Москвы. Одна из самых больших дач (3150 м³, в Баковке недалеко от Осинских) принадлежала бывшему командиру Щаденко по Первой конной, Семену Буденному. В декабре 1937 года на участке располагались яблоневые, грушевые, сливовые и вишневые сады, 40 кустов крыжовника, 207 кустов малины, вороная кобыла Маруська, черная корова Верба, рыжая корова Война и безымянная свинья весом 250 кг[1136].

Аросеву ничего не давалось легко. (Его долго – до лета 1933 года – не хотели принимать в Общество старых большевиков из-за чрезвычайно живой и подробной автобиографии, в которой он описал свое юношеское увлечение эсеровским терроризмом.) В 1934 году он присмотрел участок в Переделкине, несколько раз ездил туда наблюдать за строительством и беседовать с инженером, но в 1935-м А. С. Щербаков, сменивший Гронского на посту куратора Союза писателей, вычеркнул его из списка членов кооператива. Тогда он выбрал место в Троице-Лыкове к западу от Серебряного бора, но вскоре выяснилось, что оно находится в запрещенной зоне рядом с дачей Кагановича. Он написал прошение, получил отказ, снова написал, на этот раз непосредственно начальнику Управления НКВД по Московской области Станиславу Реденсу, и 28 мая 1935 года получил наконец разрешение. В ожидании начала строительства он снимал разные дачи, ездил в однодневные дома отдыха и часто бывал в Соснах около Николиной горы на даче Вячеслава (Вячи) Молотова. 12 июля 1936 году он гостил там с дочерями Ольгой и Еленой. Там же были друзья Аросева и Молотова по казанскому реальному училищу Герман Тихомирнов (работник секретариата Молотова) и Николай Мальцев (начальник Центрального архивного управления). Аросев записал в дневнике: «Вяча, как всегда, разгулен и весел. Пошли купаться. Хотел меня бросать в воду в одежде. Я один сопротивлялся купанию, но пришлось. Хорошо еще, что дал раздеться»[1137].





Аросев с дочерью на даче у Молотова





Полина Жемчужина, ее дочь Светлана Молотова и Аросев на даче Молотовых



Тем временем Ольга, которой тогда было десять лет, играла под присмотром жены Молотова Полины Семеновны Жемчужиной.

Возле берега Москвы-реки на зеленых круглых глянцевитых листьях плавали водяные лилии такой снежной белизны и чистоты, что отсвечивали нежно-розовым. Я поплыла за лилиями, нарвала целый пучок. Полина Семеновна сплела венок и надела мне на голову. Полюбовалась мгновение, сказав, что в цветах и стеблях я – вылитая Ундина, и велела плыть к мужской купальне, показаться отцу и другим гостям. То, что я там застала, поразило меня.

Молотов всегда был в высшей степени сдержанным, молчаливым человеком. Газеты часто печатали его фотографии – курносое, в старомодном пенсне лицо, вроде бы и добродушное, но в целом никакое, закрытое, без выражения. И мой отец, при всей его домашней экспансивности, на людях представал европейски воспитанным, выдержанным человеком. Здесь же, в купальне, то выскакивая на берег, то вновь рушась в воду, они дрались, топили друг друга, цеплялись за ноги, за плечи, сдирали оставшуюся одежду, подымали мириады брызг. Яростные, буйные, они вели себя как мальчишки, с осуждением подумала я тогда. И оказалась права. В этот летний, безмятежный дачный день на воде и траве из государственных мужей они на мгновение превратились в живых, нормальных, непосредственных людей. Не волжское ли детство вспомнилось им – бывшим пловцам, драчунам, спортсменам?[1138]



Согласно дневнику Аросева, остаток дня они провели в доме. «Смотрели кино. Говорили о литературе. О Горьком и Достоевском. Вячеслав любит и разбирается в вопросах литературы. Бранил Чуковского. Хорошо и правильно цитировал Ленина, что социализм как идеология приходит рабочему классу извне и может быть отравлен буржуазным влиянием»[1139].





17. Родные и близкие





Дружеское общение – особенно в «яростной, буйной» форме – ограничивалось дачами и домами отдыха. В Москве Аросев, Молотов, Мальцев и Тихомирнов встречались редко, хотя все, кроме Молотова, жили в Доме правительства. Для членов номенклатуры московская жизнь ассоциировалась с работой, а жизнь в Доме правительства – с работой или сном. За исключением профессиональных кураторов отечественной и зарубежной интеллигенции и неисправимо общительных людей вроде Куйбышева и Радека большинство взрослых жителей Дома принимали гостей несколько раз в году (на дни рождения и три общенародных праздника) или не делали этого никогда. У ответственных работников не было друзей (функциональных братьев с правом на безусловную преданность) и соседей (участников неформальной системы обмена утварью, слухами и услугами). У них были товарищи и более или менее близкие родственники.

Все большевики принадлежали к одной семье и называли друг друга товарищами, но не все были желанными гостями в квартирах других большевиков. Как писал Сольц в 1920-е годы: «Нам очень трудно, конечно, сохранить те близкие интимно-товарищеские отношения, которые были раньше, когда нас была горсточка. Общие преследования, общая судьба работавших в царском подполье товарищей больше их сближала, больше объединяла, чем те условия, в которых мы теперь находимся. Нас стало гораздо больше, и чувствовать ту же близость к каждому коммунисту очень трудно». Даже в подполье не все отношения были в равной степени интимно-товарищескими (Аросев был ближе Молотову, Мальцеву и Тихомирнову, чем другим казанским социал-демократам, не говоря о братьях по оружию, которых не знал лично). Теперь, когда со здания социализма сняли первые леса, чувствовать ту же близость к каждому коммунисту стало решительно невозможно. Секта консолидировалась в церковь: братское сообщество единоверцев, противостоящих развращенному миру, превратилось в мирскую корпорацию с пористыми границами и слабыми горизонтальными связями. Из языческой империи, управляемой милленаристской сектой, Советский Союз превратился в идеократическое (теократическое, иерократическое) государство, состоящее из номинальных верующих. Все советские граждане считались более или менее воцерковленными коммунистами (приверженцы христианства, иудаизма и ислама, подобно «язычникам» в христианских государствах, нуждались в обращении, но не представляли серьезной опасности). Большевистская жреческая элита состояла из двух подразделений: рядовые члены партии, отобранные из числа мирян, компетентных в священном писании и добродетельных в повседневной жизни, и члены номенклатуры, отобранные из числа членов партии и назначенные на ответственные должности в административной, юридической, экономической и военной областях. Члены номенклатуры делились на специализированных профессионалов (особенно в сфере промышленного строительства) и взаимозаменяемых универсальных управленцев от Центрального комитета до сельских райкомов.

Старым членам секты предстояло приспособиться. Дружба без товарищества оставалась под запретом, но превращение большинства товарищей в незнакомцев означало превращение горстки товарищей в друзей (то есть товарищей, сохранивших близкие отношения со времен ранней весны). В ответ на вопрос анкеты Общества старых большевиков о нуждах и пожеланиях старый большевик Фридрих Ленгник из квартиры 200 написал: «Не нуждаюсь ни в чем, хотелось бы прежней теплоты тов. отношений, но сознаю, что в миллионной партии они невозможны». В качестве иллюстрации он приложил «список личных друзей» с указанием числа лиц и источника близости:

1. Лепешинские 2 ссылки и эмиграция

2. Крупская Н. К. 1 то же

3. Ульянова М. И. 1 ЦКК

4. Кржижановские 2 ссылки и нелег. работа

5. Шаповалов А. О. 1 ссылка и эмиграция

6. Панин Н. Н. 1 ссылка

7. Окулова Г. И. 1 (Свердловск)

8. Окулова Е. И. 1 ссылка и эмиграция

9. Красиков П. А. 1 эмиграция

10. Фотиева 1 эмиграция

11. Лядов М. Н. 1 эмиграция

12. Эссен 1 эмиграция

13. Радченко И. И. 1 нелег. работа

14. Лежава 1 Зам. Наркомзем

15. Шотман

16. Енукидзе

17. Стасова

18. Рубинштейн[1140]



Не всем первоначальным членам секты удавалось сохранить интимно-товарищеские отношения (в обязанности Ленгника как заместителя председателя Общества старых большевиков входил разбор внутренних конфликтов), но некоторые из них, особенно персональные пенсионеры вроде Ленгника и его личных друзей, регулярно встречались на большевистские праздники и пели революционные песни. Чаще всего они вспоминали споры, песни, романы и пельмени в сибирской ссылке, когда они были молодыми, а революция обещала бессмертие[1141].

Но основной реакцией на размывание секты стало возвращение в семью. Самыми частыми – и часто единственными – гостями за праздничным столом были родственники. Кто-то предпочитал сторону мужа, кто-то сторону жены, кто-то сохранял равную лояльность тем и другим, но практически каждая квартира в Доме правительства функционировала как центр разветвленной сети семейной солидарности.

Благотворительность начиналась дома: помимо жены, детей и слуг главного действующего лица, в большинстве квартир жили родители, племянники и бедные родственники. По сравнению с жителями Дома все родственники были бедными; помощь им при переезде в Москву, поступлении в институты и получении квартир и должностей составляла существенную часть жизни членов номенклатуры. Даже сторонившийся родственников Осинский продвигал брата по службе и, по словам его дочери Светланы, устроил сестру в труппу Вахтанговского театра («хотя, конечно, была бездарная совершенно»)[1142].

Некоторые семьи – Свердловы, Гайстеры, Куйбышевы, Подвойские, Лозовские, Зеленские, Аросевы и Аллилуевы – получили больше одной квартиры. Некоторые (в первую очередь быстро растущий клан Свердловых-Кедровых-Артузовых-Подвойских-Лозовских-Кржижановских-Ягод) расширяли свое влияние и благосостояние за счет браков в Доме и за его пределами. Друзья и соседи Аросева, Мальцев и Тихомирнов, женились на двоюродных сестрах его второй жены (до того, как он женился в третий раз и получил две квартиры в Доме правительства). Коллективизатор средневолжских крестьян Борис Бак въехал в Дом в марте 1935 года, когда его назначили первым заместителем Реденса в Управлении НКВД по Московской области. Его сестра, тоже работник НКВД, была замужем за одним из руководителей внешней разведки (и будущим наркомом внутренних дел Белоруссии) Борисом Берманом, братом начальника ГУЛАГа Матвея Бермана. Брат Бориса Бака Соломон не жил в Доме, потому что служил начальником областного УНКВД в Караганде[1143].





* * *


Родные и близкие, которые жили или путешествовали за пределами Москвы, писали письма. Большинство жителей Дома – как почти все грамотные граждане СССР – активно участвовали в системе эпистолярного обмена, которая формировала и скрепляла круги общения и, в конечном счете, «советский народ». На службе чиновники управляли государством при помощи писем и телеграмм (в то время как нарком почт и телеграфа Алексей Рыков управлял письмами и телеграммами); дома они поддерживали неформальные сообщества товарищей, просителей и родственников при помощи писем, телеграмм и открыток.

К особой категории частной переписки относятся письма тайным возлюбленным: письма, которые, в силу своей презумпции виновности и интимности, похожи на дневники, исповеди и тюремные признания (также важные большевистские жанры). Осинский и Анна Шатерникова продолжали встречаться и переписываться (используя особый секретный адрес). Он писал о здоровье, работе, детях и научных занятиях (в основном о Гегеле, Гейне, математике и автомобильной промышленности). Иногда он предлагал ей денег – на путевки в дома отдыха и (его заветная мечта) для того, чтобы она бросила работу и пошла на философский факультет университета учиться марксизму-ленинизму. Анна не могла оставить своего смертельно больного сына Всемира и иногда принимала помощь[1144].

В 1937 году семидесятитрехлетний Феликс Кон вступил связь с Марией Филипповной Комаровой, сотрудницей Радиокомитета (который он возглавлял до 1933-го, когда его сменил Керженцев). Они регулярно встречались, хотя он не всегда соответствовал ее ожиданиям. Она страдала от ревности и подозревала его в неверности. Его лучшей защитой была репутация старого большевика. «Прости, Марочка, но один вопрос я тебе не могу не поставить: можно ли любить человека, не веря в него, не веря ему? Ты – большевичка. Ты поймешь весь ужас поставленного мною вопроса… Всю жизнь я считал себя, считали меня и другие, честным человеком, а ты – в этом усомнилась… Это меня убивает…» Честность члена партии и верность любовника были неразрывно связаны. Но ни то, ни другое не могло разрешить ситуацию, в которой они оказались[1145].

Ты – молода. Тебе жить еще десятки лет. А мне?! И я считаю, что было бы естественно, если б ты увлеклась кем-нибудь и жила не так, как теперь: от встречи до встречи. Было бы ли это мне больно? Очень больно, но… Еще одно, деточка, кроме судов и пересудов кумушек. Хр. Гр. …Я с ней прожил, так или иначе, но 45 лет. Оставить ее теперь?.. Как же я могу даже подумать об оставлении Х. Г., 80-летнего инвалида, отдавшего мне лучшие годы жизни. Она бы не ревновала, но ей было бы невыразимо тяжело. Ты все продолжаешь аналогию с А. Карениной. Неправильно это[1146].