Дон Кихот

– Напротив, Санчо, – отвечал герцог, – вы очень ошибаетесь, потому что упражнение в охоте за большим зверем более подобает и более необходимо королям и принцам, нежели кому другому. Эта охота есть подобие войны. В ней употребляются военные хитрости, уловки и засады для победы над врагом без опасности для себя; в ней подвергаешь себя сильнейшему холоду и невыносимой жаре; в ней забываешь о сне и отдыхе; тело в ней крепнет, мускулы становятся более гибкими. Наконец, это такое дело, в котором можешь доставить удовольствие нескольким, не вредя никому. Кроме того, и это самая лучшая ее сторона, она годится не для всех, как другие виды охоты, кроме охоты соколиной, которая также принадлежит только королям и важным барам. Итак, Санчо, перемените мнение и, когда будете губернатором, предайтесь охоте. Увидите, как она вам понравится.

– О, тут-то и нет, – отвечал Санчо, – хороший губернатор, как хорошая жена должен всегда быть дома. Недурно было бы, если бы люди, занятые делами, должны были отправляться искать его Бог знает где, a он развлекался бы себе в лесу. Дела шли бы тогда вкривь и вкось. Честное слово, сударь, – охота и всякие такие развлечения созданы скорее для бездельников, нежели для губернаторов. Нет, я думаю забавляться лишь священными представлениями в четыре пасхальных дня[213] и игрой в шары во воскресеньях и другим праздникам. Все эти охоты не в моем духе и не прилаживаются к моей совести.

– Дай Бог, Санчо, чтобы это так осталось, – отвечал герцог, – потому что от слова до дела расстояние очень велико.

– Ну, и что ж, – отвечал Санчо, – хорошему плательщику не трудно брать на себя обязательства, и лучше тому, кому Бог помогает, нежели тому, кто рано встает, и не ноги служат кишкам, a кишки ногам. Я хочу сказать, что если Бог мне поможет, и если я буду исполнять то, к чему питаю доброе намерение, то без сомнения буду править лучше, нежели королевский осел, a если нет, пусть мне положат пальцы в рот и посмотрят, сожму я зубы или нет.

– Проклят будь ты Богом и всеми его святыми! – воскликнул Дон-Кихот. – Когда же наступит день, как я тебе уже столько раз говорил, в который ты начнешь говорить без поговорок, речью последовательной и осмысленной. Оставьте, ваши светлости, этого дурака, иначе он размелет вам душу не только между двумя, но между двумя тысячами поговорок, приведенных так кстати, так к месту, что пускай Бог лишит его или меня спасения, если я охотно их слушаю.

– Поговорки Санчо Панса, – сказала герцогиня, – хотя они и многочисленнее, нежели у греческого комментатора,[214] но, тем не менее, заслуживают уважения за краткость сентенций. Что касается меня, то я могу сказать, что они доставляют мне более удовольствия, нежели какие-либо другие, лучше приведенные и более кстати примененные.

Среди таких бесед и других, не менее занимательных, вышли они из палаток и отправились в лес, где остальная часть дня прошла в приискании постов и приготовлении сторожек. Наступила ночь, но не такая ясная и чистая, какую можно было ожидать по времени года, потому что была средина лета, она принесла с собою и распространила какой-то полумрак, который удивительно помог планам хозяев Дон-Кихота. Только что ночь упала на землю, почти тотчас как окончились сумерки, лес внезапно вспыхнул огнями со всех четырех сторон. В то же время, спереди, сзади, со всех сторон раздались бесконечные звуки труб, военного оружия, a равно и шагов многочисленной кавалерии, следовавшей лесом по всем направлениям. Свет огня и звон военного оружия почти ослепил и оглушил присутствующих, равно и всех находившихся в лесу. Вдруг раздались бесконечные гелели, обычный крик мавров, когда они вступают в бой. Барабаны бьют, трубы, рожки и дудки звучат все в одно время, так беспрерывно и так сильно, что тот никогда не имел рассудка, кто мог бы его сохранить среди смешанного шума стольких инструментов. Герцог побледнел, герцогиня задрожала, Дон-Кихот почувствовал себя смущенным, Санчо трепетал всеми своими членами, и даже те, кто знал истину, были испуганы. Вместе со страхом они были охвачены как бы немотой, но в это время на колеснице демона пронесся пред ними почтальон, трубя, вместо трубы, в рог бесконечных размеров, из которого выходили звуки хриплые и ужасные. «Эй, брат курьер, – крикнул герцог, – кто ты такой? откуда ты? что это за войско проходит лесом?» Курьер отвечал голосом грубым и суровым:

– Я дьявол, разыскиваю Дон-Кихота Ламанчского; проходящие здесь люди – шесть отрядов волшебников, увозящих на триумфальной колеснице несравненную Дульцинею Тобозскую; заколдованная вместе с блистательным Франциском Монтезиносом она едет, чтобы сообщить Дон-Кихоту, как снять с бедной дамы очарование».

– Если б ы ты был дьяволом, как говоришь, и как показывает и вид твой, – заговорил снова герцог, – ты бы сам узнал рыцаря Дон-Кихота Ламанчского, потому что он тут пред тобою.

– Клянусь своей душой и совестью, – отвечал дьявол, – что я не обратил на него внимания; ум мой занят столькими вещами, что я забыл самую главную, именно ту, за которою ехал.

– Этот дьявол, – воскликнул Санчо, – без сомнения, человек честный и добрый христианин, потому что иначе он не клялся бы своею душою и совестью. Теперь я буду верить, что даже в аду есть добродетельные люди.

Дьявол, не сходя на землю и повернувшись к Дон-Кихоту, тотчас сказал: «К тебе, рыцарь Львов (да не попадешь ты в их когти!) – посылает меня несчастный, но доблестный рыцарь Монтезинос, чтобы сказать тебе, чтобы ты дождался его на том месте, где я тебя встречу, потому что он везет с собою ту, которую зовут Дульцинеей Тобозской, затем, чтобы сообщить тебе, какое средство ты должен употребить, чтобы снять с нее очарование. Так как прибытие мое имело одну эту цель, то я должен сейчас удаляться. Да пребудут с тобою демоны моего рода, a с этими господами – добрые ангелы». С этими словами он снова затрубил в свой громадный рог и удалился, не дожидаясь ни от кого ответа.

Удивление овладело всеми, особенно Санчо и Дон-Кихотом: Санчо потому, что он увидел, что во что бы то ни стало и вопреки истине хотят, чтобы Дульцинея действительно была заколдована, a Дон-Кихотом потому, что он все еще не мог разобрать, было ли истинно или ложно то, что произошло с ним в пещере Монтезиноса. Пока он терялся в этих мыслях, герцог обратился к нему с вопросом: «Ваша милость думаете подождать этого появления, господин Дон-Кихот? – Почему нет? – отвечал он. – Я буду ждать твердо и смело, хотя бы на меня произвел нападение целый ад.

– Ну, так и я, – воскликнул Санчо. – Если я увижу другого такого же дьявола, как тот, который был сейчас, и если услышу звуки другого такого же козлиного рога, я буду ждать здесь, как будто бы я был во Фландрии.

Ночь в это время окончательно спустилась на землю, и сквозь лес стали там и сим появляться огни, которые распространяет в небе сухое дыхание земли и которые нам кажутся целой вереницей звезд. В то же время раздался ужасающий шум, в том роде, какой производят массивные колеса телег, везомых волами, шум резкий, скрипучий, беспрерывный, заставляющий, говорят, разбегаться волков и медведей, если они попадаются на пути. Ко всему этому грохоту присоединился другой, еще более увеличивавший его; казалось, действительно, что со всех четырех сторон леса в одно и тоже время происходили четыре битвы. Там раздавался глухой и страшный гул артиллерии; здесь грохотало бесчисленное множество пищалей; совсем по близости слышались крики сражающихся, a издали доносились гегели сарацинов. Наконец, охотничьи рога и рожки, дудки, трубы, барабаны, артиллерия, выстрелы пищалей, a надо всем этим ужасный шум телег, – все это сливалось в гул такой смутный, такой страшный, что Дон-Кихот должен был собрать все свое мужество, чтобы ждать без ужаса. Что касается Санчо, то его мужество сразу исчезло: он без чувств упал к ногам герцогини, которая подостлала ему подол своего платья и поспешила брызнуть ему водой в лицо. После этого окропления он пришел в себя как раз в ту минуту, когда телеги со скрипучими колесами стали подъезжать к месту, где они находились. Ее влекли четыре ленивых вола, сплошь покрытые черными попонами, a к каждому их рогу прикреплен был зажженный факел. На телеге возвышалось нечто вроде трона, a на нем сидел почтенный старец с бородой белой как снег и такой длинной, что она спускалась ниже его пояса. Одет он был в длинное черное платье из бумажной материи, a так как телега была освещена бесчисленным множеством огней, то на ней кожно было разглядеть каждую мелочь. Телегу сопровождали два безобразных демона, одетых, как и старец, но с такими отвратительными лицами, что, увидав их раз, Санчо закрыл глаза, чтобы не увидать в другой. Когда телега поравнялась с местом, где находилась вся компания, почтенный старец поднялся со своего возвышения и, стоя на ногах, сказал громким голосом: «Я мудрый Лиргандео», – и телега проследовала далее, a он не прибавил и слова более. За, этой телегой последовала другая, точно такая же с другим старцем, восседавшим на троне, которые, оставив свою колесницу, сказал голосом не менее важным, нежели первый: «Я мудрый Алкиф, великий друг неузнанной Урганды», – и он проследовал далее. Тотчас и таким, же образом подъехала и третья телега. Но сидевший в ней на троне был не старцем, как в тех двух, это был человек толстый и коренастый, с отвратительным лицом. Подъехавши, он поднялся с места, как и другие двое, и произнес голосом еще более хриплым и дьявольским: «Я Аркалай-волшебник, смертельный враг Амадиса Галльскаго и всего его рода», – и проследовал далее.

В некотором расстоянии все три телеги остановились, и тогда превратился невыносимый скрип колес. И теперь слышны были лишь звуки нежной и стройной музыки. Санчо она доставила большое удовольствие, и он принял ее за доброе предзнаменование. «Сударыня, – сказал он герцогине, от которой не отступал ни на шаг, – там, где есть музыка, ничего дурного уже быть не может».

– Так же как и там, где есть свет и сияние, – отвечала герцогиня.

– О, – заметил Санчо, – огонь дает свет, a горнило дает сияние, как мы можем видеть это по окружающим нас огням, которые, однако, могут нас сжечь. Музыка же всегда служит признаком веселия и торжества.

– A вот мы сейчас увидим, – сказал Дон-Кихот, который слушал эту беседу, и он был прав, как докажет следующая глава.





ГЛАВА XXXV

Где продолжается рассказ об открытии, сделанном Дон-Кихоту относительно способа, как снять очарование с Дульцинеи, a также и о других событиях, достойным удивления




Они тотчас увидели приближавшуюся к ним, под такт приятной музыки, одну из тех колесниц, которые называются триумфальными, везомую шестью гнедыми мулами, покрытыми попоною из белого сукна, на каждом из которых сидел кающийся, в роде тех, которые приносят повинную, тоже в белой одежде и с большой восковой свечой в руке. Эта колесница была вдвое, если не втрое, больше прежних. Бока и края ее были наполнены двенадцатью других кающихся, белых как снег, и каждый с зажженным факелом – зрелище одновременно и поражающее и устрашающее. На возвышенном троне среди колесницы сидела нимфа, покрытая тысячью газовых серебристых покрывал, на которых сверкало бесчисленное множество золотых блесток, служивших если не богатым, то, по меньшей мере, изящным украшением костюма. Лицо ее было покрыто шелковым тонким и прозрачным газом, ткань которого не мешала разглядеть под нею очаровательное девическое личико. Многочисленные огни давали возможность различить и черты ее и возраст, который, по-видимому, не достиг двадцати лет, но перешел за семнадцать. Рядом с нею находилась особа, одетая с головы до ног в бархатное платье с длинным шлейфом, с головой покрытой черной вуалью.

В ту минуту, как колесница совершенно поравнялась с герцогом и Дон-Кихотом, звуки рожков прекратились, и тотчас послышались звуки арф и лютней, исходившие из самой колесницы. Тогда, выпрямившись во весь рост, особа в длинном платье распахнула его в обе стороны и, подняв вуаль, покрывавшую ее лицо, открыла всем взорам фигуру смерти, отвратительную и с обнаженными костями. Дон-Кихот побледнел, Санчо задрожал от страха, а герцог и герцогиня сделали движение испуга. Эта живая смерть, ставши на ноги, голосом сонным и языком плохо повинующимся, начала говорить следующее:

«Я тот Мерлин, о ком рассказы ходят,

Что будто бы отцом его был дьявол

(Ложь, приобретшая гражданства право),

Князь магии, монарх самодержавный,

Хранитель зороастровой науки,

Годов и вечности соревнователь,

Стремящихся деянья уничтожить

Тех странствующих рыцарей-героев,

К которым я всегда любовь питаю.



«Хотя у всех волшебников на свете,


У колдунов и магов нрав бывает

Суров, жесток и мрачен постоянно,

Мой – кроток, мягок и любвеобилен,

И людям всем добро готов я сделать.



«В пещерах мрачных и суровых

Рока. Когда моя душа тем занималась,

Что линий и знаки сочетали,

Донесся до меня вдруг голос скорбный

Прекрасной, несравненной Дульцинеи.



«Увидел я ее очарованье

И превращение из дамы нежной

В крестьянку грубую; охвачен горем,

Я заключил мой дух в места пустыя

Вот этого ужасного скелета,

Пред тем перелистав сто тысяч книжек

Моей науки дьявольской, бесплодной;

И вот являюсь я теперь с лекарством:

Оно поможет в горести великой,



«О, честь и слава тех, кто облекает

Себя в доспех из стали и алмаза;

Светильник, свет, звезда, руководители

Всех тех, которые, от сна воспрянув,

Покинув пух перин, горят желаньем

Служить труднейшему из всех искусству

Тяжелого, кровавого оружья.



«Тебе я говорю, герой, достойно

Ни разу не воспетый, вечно храбрый

И мудрый Дон-Кихот, Ламанчи светоч,

Звезда Испаньи; говорю тебе я,

Что, для того чтоб возвратить вид прежний

Прекрасной без сравненья Дульцинее,

Потребно, чтоб оруженосец Санчо

Три тысячи и триста дал ударов

Себе по ягодицам толстым плетью,