Дон Кихот

Что случилось с Санчо Панса при обходе им острова




Мы оставили великаго губернатора в гневе против крестьянина, изобразителя каррикатур, который, хорошо подготовленный мажордомом, насмехался над Санчо Панса так же как последний, подговоренный герцогом. Однако, Санчо, как ни был прост, смело боролся с ними со всеми, не уступая ни шагу. Он сказал всем окружающим, не исключая и доктора Педро Ресио, вошедшаго в залу после чтения секретной депеши от герцога: «Правда, я теперь вижу, что судьи и губернаторы должны быть или сделаться бронзовыми, чтобы не чувствовать нахальства тяжущихся, которые хотят, чтоб их во всякий час и во всякую минуту выслушивали, решая их дела и, чтобы ни случилось, не обращая ни малейшаго внимания ни на что, кроме этих дел, и если бедный судья не выслушает и не решит их дел, потому ли, что не может, или что не наступил час аудиенций, они проклинают его, кусают, рвут, грызут его кости и даже оспаривают его благородство. Глупый, смешной торговец, не торопись так: погоди, пока настанет время и будет случай решить твое дело; не приходи в обеденный час или когда пора ложиться спать, потому что и судьи тоже сделаны из мяса и костей, и они должны отдавать природе то, что она от них требует, – только, впрочем, не я, потому что я ничего не даю есть своей природе, благодаря господину доктору Педро Ресио Тиртеафуэра, здесь находящемуся, который хочет, чтобы я умер с голоду, и уверяет, что эта смерть и есть жизнь. Да пошлет Бог такую же смерть и ему, и всем людям его породы, т. е. злым лекарям, потому что добрый заслуживают лавровых венков».

Все звавшие Санчо Панса удивлялись, слыша от него такую изящную речь, и не знали, чему приписать эту перемену, если не тому, что важные и серьезные посты или пробуждают или обостряют умы. Наконец, доктор Педро Ресио Агуэро де Тиртеафуера обещал позволить ему в этот вечер поужинать, хотя бы ему пришлось для этого пренебречь всеми афоризмами Гиппократа. Это обещание исполнило губернатора радостью, и он с величайшим нетерпением стал ждать наступления ночи и вместе с тем времени ужина. И хотя ему казалось, что время остановилось и не двигалось с места, но столь пылко желанный им момент, наконец, наступил, и ему дали поужинать холодным рубленым мясом с луком и не совсем свежими телячьими ножками. Он набросился на эти блюда с большим удовольствием, чем если б ему подали миланских франколинов, римских фазанов, соррентской телятины, морокских куропаток или лавахосских гусей. Во время ужина он сказал, обращаясь к доктору: – Послушайте, господин доктор, не трудитесь вперед наставлять меня есть питательных вещей и тонких блюд: это все равно, что снимать с петель мой желудок, который привык к козлятине, баранине, салу, солонине, брюкве и луку. А если ему дадут царских соусов, так он примет их угрюмо, а иной раз и с отвращением. Самое лучше, что может сделать метр-д'отель, это – подавать мне кушанья, которые называются блюдами из разных мяс с овощами;[262] они чем больше испорчены, тем вкуснее, и он может валять туда все, что захочет, лишь бы это было съедобное; я буду ему очень благодарен и даже заплачу ему за это как-нибудь. Но пусть никто не смеется надо мной, потому что ведь мы или живем, или не живем. Будем все есть и пить мирно и дружно, потому что Бог велит солнцу светить для всех. Я буду управлять этим островом, ничего не беря и никому не позволяя ничего брать. Но пусть все берегутся и будут на стороже, потому что и покажу им, где раки зимуют, и покажу, что пусть мне только дадут случай, и я наделаю чудес, а не то станьте медом, и пусть мухи вас поедят.

– Действительно, господин губернатор, – сказал метр-д'отель, – ваша милость совершенно правы во всем, что говорите, и я ручаюсь за всех островитян этого острова, что они будут служить вашей милости с точностью, любовью и благоволением, потому что любезный способ управления, которого ваша милость держитесь с самого начала, не дозволяет ни делать, ни думать ничего такого, что доказывало бы их забвение обязанностей относительно вашей милости.

– Я думаю, – отвечал Санчо, – они были бы дураками, если бы делали или думали иначе. Повторяю только, чтоб заботились о питании моем и моего Серого; это главное здесь и самое нужное. Когда наступит время, мы совершим обход, потому что я намерен очистить остров ото всякого рода дряни, бродяг, бездельников и людей, занимающихся дурным делом. Надо вам знать, друзья мои, что в государстве люди без дела и ленивые то же, что трутни в улье, съедающие мед, заготовляемый трудолюбивыми пчелами. Я думаю покровительствовать рабочим, сохранить за гидальго их преимущества, вознаградить добродетельных людей, а главным образом, требовать уважения к религии и к благочестивым людям. Что вы об этом скажете, друзья? А? Говорю я что-либо толковое или стукаюсь головой об стену?

– Ваша милость говорите таким образом, господин губернатор, – сказал мажордом, – что я удивлен, как человек, так мало ученый, как ваша милость, чему я вовсе не верю, говорит такие вещи полные верных изречений и мудрых правил, столь далеких от того, чего от ума вашей милости ожидали пославшие нас сюда и мы сюда отправлявшиеся. Каждый день мы видим новые вещи: шутки обращаются в серьезную действительность, а насмешники оказываются осмеянными».

Ночь наступила, и губернатор, как было сказано, отужинал с разрешения доктора Ресио. Одевшись для обхода, он вышел с мажордомом, секретарем, метр-д'отелем, хроникером, которому поручено было записывать все его действия и движения, и с таким множеством альгвазилов и судейских чиновников, что из них можно было бы составить небольшой эскадрон. Санчо шел среди них, с жезлом в руках, и производил прекрасное впечатление. Только что прошли они несколько улиц, как услышали шум от ударов шпагами. Они бросились туда и увидали, что бой происходит всего только между двумя. Увидав, что правосудие близко, сражавшиеся остановились, и один из них воскликнул: – Во имя Бога и короля! Можно ли терпеть, чтоб здесь грабили среди города и нападали на улицах, как на большой дороге?

– Успокойтесь, честный человек, – сказал Санчо, – и расскажите мне причину вашей ссоры: я губернатор.

– Господин губернатор, – заговорил другой, я расскажу вам все, как можно короче. Ваша милость должны знать, что этот дворянин сейчас выиграл вот в том игорном доме напротив более тысячи реалов, и Бог один знает как. А так как я присутствовал при этом, то решил не один сомнительный ход в его пользу, в противность всему, что подсказывала мне совесть. Он ушел со своим выигрышем. Я ожидал, что он даст мне в награду хоть один золотой, как полагается и водится давать таким, как я, знатным людям,[263] которые собираются, чтоб так или иначе провести время, защищать несправедливости и предупреждать ссоры, но он спрятал свой выигрыш в карман и ушел себе из дому. Я с сердцем побежал вслед за ним и вежливо попросил, чтоб он дал мне хоть восемь реалов, потому что он знает отлично, что я человек честный и что у меня нет ни ремесла, ни доходов, так как родители мои не научили меня первому и не оставили второго. Но этот плут, который вороватее Какуса и плутоватее Андрадиллы, не захотел дать мне более четырех реалов. Видите, господин губернатор, как у него мало стыда и совести! Но, право же, если б ваша милость не пришли, я бы ему задал хороший выигрыш, и он бы у меня научился рассчитываться.

– Что вы на это скажете? – спросил Санчо.

Обвиняемый ответил: – Все, что сказал мой противник, правда. Я не хотел дать ему более четырех реалов, потому что часто даю их ему, а кто ждет благодарности от игроков, тот должен быть вежлив и довольствоваться тем, что ему дают, не торгуясь с выигравшими, если только это не мошенники и если их выигрыш не обманный. А чтоб показать, что я честный человек, не нужно лучшего доказательства, как то, что я ничего не хотел ему давать, потому что мошенники вечные данники зрителей, которые их знают.

– Это правда, – заметил мажордом. – Пусть ваша милость, господин губернатор, решит, что делать с этими людьми.

– Вот что нужно с ними делать, – ответил Санчо, – вы, выигравший, хороший или дурной, или ни то мы другое, дайте сейчас же своему противнику сто реалов и, кроме того, еще тридцать в пользу бедных заключенных. А вы, не имеющий ни ремесла, вы доходов, и живущий на этом острове сложа руки, берите скорее эти сто реалов и завтра же днем уезжайте с этого острова в десятилетнее изгнание, под страхом на том свете закончить срок, если вы его нарушите, потому что я вздерну вас на виселицу, т. е. палач вздернет вас по моему приказанию. И никто не смей возражать, а не то худо будет.

Один выдал деньги, другой принял» второй покинул остров, а первый отправился к себе домой. Тогда губернатор сказал: – Или я окажусь бессилен, или уничтожу эти игорные дома, потому что, я полагаю, они делают много зла.

– Этого, по крайней мере, ваша милость не уничтожите, – заметил один актуариус, – потому что его содержит один важный вельможа, который ежегодно теряет на нем гораздо больше, чем выручает от карт. Ваша милость можете показать свою власть на игорных домах низшего разбора: они делают всего более зла и скрывают в себе наиболее подлостей. В домах же дворян и знатных вельмож знаменитые мошенники не осмеливаются пускать в ход свои ловкие штуки. А так как эта страсть к игре так распространилась повсюду, то уж лучше пусть играют в домах знатных людей, чем у каких-нибудь мастеровых, где несчастного держат с полуночи до утра, чтоб обобрать его, как липку.[264]

– О, об этом, актуариус, – ответил Санчо, – я знаю, что есть что порассказать.

В это время подошел стрелок из объездной команды, державший за шиворот какого-то молодого человека.

– Господин губернатор, – сказал он, – этот парень шел сюда, но, увидав правосудие, повернул оглобли и пустился удирать, как олень, – верный признак, что это какой-нибудь преступник. Я бросился его догонять, но, не споткнись он и не упади во время бега, мне бы его не поймать.

– Почему ты удирал, молодой человек? – спросил Санчо. – Господин, – ответил юноша, – я хотел избежать ответа на бесчисленные вопросы, которые задают судьи. – А какое твое ремесло?

– Я ткач.

– А что ты ткешь?

– Железо для копий, с позволения вашей милости.

– А, вы разыгрываете шута, изволите потешаться надо мной? Прекрасно! Но куда же вы теперь идете?

– Подышать свежим воздухом.

– А где здесь на острове дышат свежим воздухом?

– Там, где дует.

– Хорошо, вы славно отвечаете, вы умны, молодой человек. Ну, так представьте себе, что я воздух, что я дую вам по пути и что я толкаю вас в тюрьму. Эй! схватить его и увести: я заставлю его там проспать ночь, и без всякого воздуха.

– Ей-Богу, – возразил молодой человек, – ваша милость так же заставите меня спать там, как сделаете королем.

– А почему же я тебя не заставлю спать в тюрьме? – спросил Санчо, – разве не в моей власти брать и отпускать тебя, сколько мне заблагорассудится?

– Какова бы вы была власть вашей милости, – ответил молодой человек, – ее не хватит на то, чтоб заставить меня спать в тюрьме.

– Почему же нет? – переспросил Санчо. – Уведите его скорее, и пусть он собственными своими глазами убедится в этом, хотя бы тюремщик и пожелал применить к нему свое корыстное снисхождение. Я оштрафую его двумя тысячами золотых, если он хоть на шаг выпустит тебя из тюрьмы.

– Все это бесполезно, – ответил молодой человек, – и я говорю, что ни один человек в мире не заставит меня спать в тюрьме.

– Скажи мне, дьявол, – вскричал Санчо, – что, у тебя есть к твоим услугам ангел, который бы вывел тебя из тюрьмы и снял с тебя колодки, в которые я собираюсь заковать тебя?

– Полноте, господин губернатор, – развязно сказал молодой человек, – будем благоразумны и объяснимся. Предположим, что ваша милость отправите меня в тюрьму, что меня закуют в цепи и колодки, что меня бросят в темницу, что вы назначите строгое наказание тюремщику, если он выпустит меня, и что он покорится вашим приказаниям, со всем тем, если я не пожелаю спать, если я захочу бодрствовать всю ночь, не смыкая глаз, разве ваша милость при всей своей власти можете заставить меня спать против воли?

– Конечно, нет! – вскричал секретарь, – парень славно выпутался.

– Значит, – спросил Санчо, – если вы не станете спать, так это будет для того, чтоб исполнить свою волю, а не чтобы идти против моей?


– О, понятно, сударь, – ответил молодой человек.

– Я об этом не думал. – Ну, так ступайте с Богом, – решил Санчо. – Идите домой спать, и да пошлет вам Бог доброго сна, потому что я не хочу лишать вас его. Но советую вам вперед не играть с правосудием, потому что вы можете когда-нибудь нарваться на такое, от которого вам не поздоровится.

Молодой человек ушел, а губернатор продолжал свой обход. Через несколько минут к нему подошли два стрелка, державшие за руки какого-то человека. «Господин губернатор, – сказали они, – эта личность, которая кажется мужчиной, вовсе не мужчина, а переодетая мужчиной женщина, и, право, не безобразная». Когда пленника осветили двумя-тремя фонарями, присутствующие увидели при свете их лицо молодой девушки лет шестнадцати-семнадцати, с волосами, собранными в зеленую шелковую сетку с золотом, и прекрасную, как тысячи восточных жемчужин. Ее осмотрели с головы до ног и увидали, что на ней красные шелковые чулки с подвязками из белой тафты с золотой бахромой и маленькими жемчужинами, ее штаны были зеленые парчовые, а из-под открытого камзола из той же материя виднелась куртка из тонкой белой ткани с золотом. Башмаки на ней были белые мужские; на поясе у нее вместо шпаги висел кинжал, а пальцы были усеяны множеством блестящих перстней. Словом, девушка всем понравилась, но никто из глядевших на нее не мог ее признать. Местные жители говорили, что не знают, кто она такая, а те, которые были посвящены в тайну подготовлявшихся шутов над Санчо, были еще более поражены, так как это непредвиденное происшествие не ими было подстроено. Все они были в недоумении, чем кончится это приключение. Санчо, восхищенный прелестями молодой девушки, спросил, кто она такая, куда идет и что заставило ее так нарядиться. Она ответила, опустив глаза и краснея от стыда: «Я не могу, сударь, сказать при всех то, что мне так необходимо было сохранить в тайне. Единственное, что я хотела бы доказать, это – что я не вор и не какой-нибудь злодей, а несчастная молодая девушка, которую сила ревности заставила забыть уважение, подобающее честности.

– Господин губернатор, – вмешался мажордом, слышавший этот ответ, – велите разойтись окружающим нас людям, чтоб эта дама могла без стеснения рассказать все, что ей угодно.

Губернатор так и сделал, и все разошлись, кроме мажордома, метр-д'отеля и секретаря. Видя, что кроме них никого не осталось, молодая девушка опять заговорила: – Я, сударь, дочь Педро Переса Масорка, здешнего фермера, который имеет обыкновение часто ходить к моему отцу. – Это бессмыслица, сударыня, – заметил мажордом: – я хорошо знаю Педро Переса, и знаю, что у него совсем нет детей – ни дочерей, ни сыновей. Кроме того, вы говорите, что он ваш отец, потом прибавляете, что он имеет обыкновение часто ходить к вашему отцу.

– И я это заметил, – сказал Санчо.

– Я в эту минуту очень смущена, сударь, – ответила молодая девушка, и не знаю, что говорю. В действительности я дочь Диего де ла Льяна, которого ваши милости все должны знать.

– Это хоть имеет смысл, – сказал мажордом: – я знаю Диего де ла Льяна, знаю, что он богатый, благородный гидальго, что у него есть один сын и одна дочь, и что с тех пор, как он лишился жены, никто в околотке не может похвастать, что видел в лицо его дочь, потому что он держит ее взаперти и даже солнцу не позволяет видеть ее, а между тем молва идет, что она очень хороша собой.

– Это совершенно верно, – ответила молодая девушка, – и эта дочь я самая. Правду ли или неправду говорит молва о моей красоте, можете судить сами, господа, потому что вы меня видели». При этих словах она залилась слезами. Тогда секретарь, подойдя к метр-д'отелю, сказал ему на ухо: «С этой бедной молодой девушкой случилось, без сомнения, что-то очень серьезное, если она, знатная по происхождению, в таком наряде и в такой час убежала из дому». «Невозможно и сомневаться в этом», ответил метр-д'отель, – тем более что ее слезы подтверждают наше подозрение».

Санчо стал утешать ее самыми лучшими словами, какие мог придумать, и просил ее без опасения рассказать ему, что с ней случилось, обещая, что все они постараются от всего сердца и всеми возможными средствами помочь ей. «Дело в том, господа, – сказала она, – что мой отец уже десять лет держит меня взаперти, т. е. с тех самых пор, как земляные черви стали есть мою бедную мать. У нас служится обедня в богатой часовне, и за все это время я видела одно только небесное солнце в продолжение дня и луну и звезды в продолжение ночи и не знаю, что такое улицы, площади, храмы и даже мужчины, кроме моего отца, брата и Педро Переса, фермера, которого и вздумала выдать за своего отца, потому что он часто приходит к нам в дом, а настоящего своего отца я назвать не хотела. Уже много дней и много месяцев я не могу мириться с этим постоянным затворничеством и с этими вечными запрещениями выходить даже в церковь. Я хотела видеть свет или хоть то место, где я родилась, потому что мне казалось, что это желание не противоречит благопристойности и уважению к самим себе, подобающему знатным девушкам. Когда я слышала, что существуют бои быков или игры в кольцо, и что в театре представляются комедии, я просила брата, который годом моложе меня, рассказать мне, что все это значит, и вообще обо всем, чего я никогда не видала. Он объяснял мне все, как мог, но это только еще более разжигало мое желание видеть все это. Наконец, чтоб не останавливаться долго на истории моей гибели, сознаюсь, что я просила и умоляла брата, и лучше бы и не просила ни о чем подобном!..». Тут молодая девушка снова залилась слезами, а мажордом сказал ей: «Пожалуйста, продолжайте, сударыня, и скажите нам, что с вами случилось, потому что ваши слова и слезы приводят нас всех в недоумение». – «Мне уже немного остается досказать, – ответила молодая девушка, – хотя много остается плакать, потому что неосторожные и неуместные фантазии только и могут кончаться такими бедами и искуплениями».

Прелести молодой девушки до глубины души поразили метр-д'отеля. Он опять поднес к ней фонарь, чтоб еще раз взглянуть на нее, и ему показалось, что из ее глаз текут не слезы, а капли луговой росы, и он даже возводил их в восточные жемчужины. Поэтому он горячо желал, чтоб ее несчастье было не так велико, как можно было судить по ее слезам. Что же касается губернатора, то он приходил в отчаяние от того, что молодая девушка так мешкала продолжением своей истории; он просил ее не оставлять их так долго в неизвестности, говоря, что уже поздно и что им остается еще пройти порядочную часть города. Она стала рассказывать, прерывая свою речь рыданиями и всхлипываниями. «Вся моя беда, все мое несчастье произошли от того, что и просила брата одеть меня в свое платье мужчиной и пойти со мной ночью осмотреть весь город, когда отец наш будет спать. Я так надоела ему своими просьбами, что он, наконец, уступил моему желанию, он надел на меня это платье, сам оделся в мое, которое так пришлось ему, как будто шито было на него, – потому что у моего брата еще нет ни одного волоска на подбородке, и он совсем похож на хорошенькую девушку, – и около часу тому назад мы вышли из дому. Руководимые своим безрассудным и бессмысленным планом, мы обошли весь город, а когда мы захотели вернуться домой, нам навстречу вдруг показалась большая толпа людей, и брат сказал мне: «Сестра, это верно обход: беги за мной что есть духу, потому что если нас поймают, нам придется раскаяться». С этими словами он повернулся и не побежал, а просто полетел. Я же после нескольких шагов упала, до того я была испугана. Тогда ко мне подошел судейский чиновник, который и привел меня к вашей милости, и я стыжусь теперь, что могу показаться стольким людям ветреной и беспутной.

– Значить, сударыня, – сказал Санчо, – с вами другой беды не приключилось, и не ревность, как вы сказали в начале вашего рассказа, заставила вас уйти из своего дома?

– Больше ничего со мной не случилось, – ответила она, – и не ревность заставила меня выйти из дому, а желание видеть свет, не заходившее дальше желания видеть улицы этого города». Слушатели окончательно убедились, что молодая девушка говорит правду, когда стрелки привели и ее брата, которого им удалось схватить: один из них нагнал его, когда он бежал впереди сестры. На нем была только юбка из дорогой материи и голубая камковая мантилья с тонкой золотой бахромой; голова его ничем не была покрыта, кроме собственных его волос, которые казались золотыми кольцами, так они были белокуры и кудрявы.

Губернатор, мажордом и метр-д'отел отвели его в сторону и спросили его так, чтоб сестра не слыхала, почему он так нарядился, и он, не менее смущенный и сконфуженный, рассказал совершенно то же, что рассказывала его сестра, что вызвало большую радость в душе влюбленного метр-д'отеля. Но губернатор сказал молодым людям: «Вот в самом деле славная шалость, и право, не стоило столько вздыхать и плакать, чтоб рассказать такую глупость. Можно было просто сказать: «Мы такой-то и такая-то и убежали из дому при помощи такой-то хитрости, но без всякого дурного намерения, а единственно из любопытства», и всему делу конец, и не зачем было так сокрушаться и хныкать.

– Это правда, – ответила молодая девушка, – но ваши милости должны знать, что я так была встревожена, что не могла поступать, как следовало.

– Ну, невелика беда, – успокоил ее Санчо, – пойдемте, мы отведем вас к вашему отцу, который, может быть, еще не хватился вас» но вперед не поступайте так по-детски и не желайте так видеть свет. Девушка с клюкой из дома ни ногой, курице и бабе прыть не ко двору, людей посмотреть значит, себя показать, и больше я ничего не скажу».

Молодой человек поблагодарил губернатора за милость, которую он хотел им оказать, проводив их домой, и вся процессия направилась к их дону, который был недалеко от того места. Подойдя к дому, брат бросил камешек в окно, и дожидавшаяся их служанка сейчас же сошла вниз, отперла им дверь, и они оба вошли в дом, оставив зрителей столь же удивленными их красивой наружностью, сколько их желанием видеть свет ночью и не выходя из города. Но эту фантазию все приписали неопытности, свойственной их возрасту. Метр-д'отель остался с истерзанной вдоль и поперек душой и решился на другой же день просить у отца молодой девушки ее руки, вполне уверенный, что не получит отказа, так как он служит у самого герцога. Санчо, со своей стороны, возымел желание и намерение женить молодого человека на своей дочери Санчике. Он также решил в свое время привести это дело в исполнение, уверяя самого себя, что губернаторской дочери не откажет никакой жених. Так кончился в эту ночь обход, а через два дня кончилось и губернаторство, с падением которого пали и рушились и все его планы, как читатель увидит далее.





ГЛАВА L

Где объясняется, что это за чародеи и палачи высекли дуэнью и исщипали и исцарапали Дон-Кихота, и где рассказываются похождения пажа, отвезшего письмо Терезе Панса, жене Санчо Панса




Сид Гамед, точный исследователь всех атомов этой правдивой истории, говорит, что когда донья Родригес выходила из своей комнаты, чтоб пойти к Дон-Кихоту, ее шаги услышаны были другой дуэньей, спавшей рядом с нею, а так как все дуэньи любят подсматривать, подслушивать и обнюхивать, то и эта последняя сейчас же пошла по следам доньи Родригес, но так тихо, что та ничего и не заметила. Едва подглядывавшая увидала, что она вошла в комнату Дон-Кихота, как, по общему всем дуэньям обычаю болтать и доносить, отправилась к своей госпоже и рассказала ей, как донья Родригес проникла к Дон-Кихоту. Герцогиня рассказала об этом герцогу и попросила у него позволения пойти с Альтисидорой посмотреть, чего нужно ее дуэнье от рыцаря. Герцог позволил, и обе любопытные женщины бесшумно, на цыпочках, подошли к самой двери комнаты Дон-Кихота, так что могли ясно слышать все, что там говорилось. Но когда герцогиня услыхала, что донья Родригес вынесла, так сказать, на улицу тайну о ее фонтанах, она не могла уже сдерживать себя, и Альтисидора также. Обе, пылая гневом и жаждой мести, внезапно вторглись в комнату Дон-Кихота, где исцарапали его ногтями и отстегали, как уже рассказано дуэнью, – до того оскорбления, прямо направленные против красоты и гордости женщин, возбуждают их гнев и зажигают в сердцах их жажду мести, герцогиня рассказала о происшедшем герцогу, которого это очень насмешило; затем, не оставляя намерения позабавиться и посмеяться по поводу Дон-Кихота, она отправила пажа, изображавшего Дульцинею в церемонии снятия с нее чар (о чем Санчо, впрочем, совсем забыл среди своих губернаторских занятий) к Терезе Панса, жене Санчо, с письмом от него и другим письмом от себя, прибавив к этому еще большое коралловое ожерелье в подарок от себя.

История повествует, что паж был бойкий и веселый малый и что, желая угодить своим господам, он охотно отправился в деревню Санчо. Недалеко от въезда в нее он встретил нескольких женщин, полоскавших белье в ручье, и спросил у них, живет ли в этой деревне женщина по имени Тереза Панса, жена некоего Санчо Панса, оруженосца рыцаря, которого зовут Дон-Кихот Ламанчский. При этом вопросе молодая девушка, полоскавшая белье, приподнялась и сказала: – Эта Тереза Панса моя мать, а этот Санчо Панса мой господин и отец, а этот рыцарь наш барин.

– Ну, так идите, барышня, – сказал нам, – ведите меня к вашей матери, потому что я везу ей письмо и подарок от этого господина вашего отца.

– С удовольствием, добрый господин, – ответила молодая девушка, которой казалось на вид лет четырнадцать. И, передав одной из товарок белье, которое стирала, она, не покрыв головы и не обувшись – она была босиком и с развевавшимися по ветру волосами – пустилась бежать впереди ехавшего за нею пажа.

– Пойдемте, пойдемте, – говорила она: – наш дом тут в начале деревни, и моя мать все тоскует, что так долго не получала известий от моего господина отца.

– Вот и прекрасно! – ответил паж. – Я привез ей таких хорошим вестей, что она возблагодарит за них Господа.

Наконец, молодая девушка, прыгая, бегая и скача, ввела пажа в деревню и, не входя в дом, стала кричать у дверей: «Выходи, маменька Тереза, выходи, выходи скорее! Вот этот господин везет письмо от моего доброго отца и еще что-то». На эти крики вышла Тереза Панса с прялкой в руках, одетая в короткую темную саржевую юбку, точно подрезанную у колен, такой же темный маленький корсаж и рубаху с нагрудником. Она была не стара; ей было на вид за сорок лет, но она была крепка, пряха, коренаста и с загорелым лицом. Увидав дочь и пажа верхом на лошади, она спросила: – Что это, дочка? Кто этот господин?

– Я покорнейший слуга госпожи доньи Терезы Панса, – ответил паж, – соскакивая при этих словах с лошади и опускаясь на оба колена перед тетушкой Терезой. Соблаговолите, ваша милость, госпожа донья Тереза, дать мне поцеловать ваши ручки, как законной и единственной супруге дона Санчо Панса, собственного губернатора острова Баратарии.

– Ах, Господи, Боже мой! – вскричала Тереза. – Убирайтесь и не делайте этого. Я вовсе не дама, а бедная крестьянка, дочь землекопа и жена странствующего оруженосца, а совсем не губернатора.

– Ваша милость, – ответил паж, – супруга распренаидостойнейшего губернатора, а в доказательство сей истины благоволите принять это письмо и этот подарок.

И он поспешно вынул из кармана коралловое ожерелье с золотыми застежками и, надевая его ей на шею, продолжал: «Это письмо от господина губернатора, а это, вместе с коралловым ожерельем, от госпожи герцогини, которая послала меня к вашей милости». И Тереза, и дочь ее точно окаменели от удивления. Наконец, девочка вскрикнула: – Пусть меня убьют, если наш господин и барин Дон-Кихот не впутался в это дело! Это, верно, он дал папеньке губернаторство или графство, которое столько раз обещал ему.

– Совершенно верно, – ответил паж. – Это благодаря господину Дон-Кихоту господин Санчо стал губернатором острова Баратарии, как вы увидите из этого письма.

– Сделайте одолжение, прочитайте его, господин барин, – сказала Тереза, – я хотя и умею прясть, но читать ни крошечки не умею. И я тоже, – прибавила Санчика.

– Но погодите, я выйду позову кого-нибудь, кто умеет читать: либо самого священника, либо бакалавра Самсона Карраско. Они охотно придут, чтоб узнать что-нибудь о моем отце.

– Не зачем ходить за ними, – возразил паж: – я не умею прясть, за то умею читать и прочитаю вам письмо.