Дон Кихот

– Ну, уж нет! – вскричал Санчо. – Оставьте меня, ваша милость, а не то я подыму такой шум, что даже глухие услышать нас. Удары бичом, которые я обязался дать себе, должны быть даны добровольно, а не силой. Теперь у меня нет охоты сечь себя; довольно, если я дам вашей милости слово стегать себя и сгонять с себя мух, когда мне придет охота.

– Я не могу положиться на твое великодушие, – ответил Дон-Кихот, – потому что ты жестокосерд, и хотя принадлежишь к черни, но изнежен.

Говоря таким образом, он все старался распустить его шнуровку. Видя это, Санчо вскочил на ноги, бросился на своего господина, схватил его в охапку и, подтолкнув ногой, опрокинул его на землю, за тем поставил ему правое колено на грудь и сжал его руки в своих, так что он не мог ни пошевельнуться, ни вскрикнуть. Дон-Кихот сказал ему глухим голосом: – Как, подлец, ты восстаешь против твоего господина и хозяина! Ты нападаешь на того, чей хлеб ты ешь!

– Я не делаю и не разделываю королей,[291] – ответил Санчо, – а помогаю себе самому, т. е. своему настоящему господину. Если ваша милость дадите мне слово оставить меня в покое и не стараться стегать меня теперь, так я вас отпущу и дам уйти, а не то ты умрешь здесь, изменник, враг доньи Санчи.[292]

Дон-Кихот обещал то, что он требовал: он поклялся жизнью своих мыслей, что не тронет на нем ни одной ниточки его кафтана и отныне предоставит на его волю и милость заботу о самобичевании в какое ему будет угодно время. Санчо поднялся и поскорее отошел на некоторое расстояние; но, опершись о другое дерево, он почувствовал, что что-то дотронулось до его головы. Он поднял руки и нащупал две мужских ноги в башмаках. Дрожа от страха, он побежал спрятаться под другим деревом, но и там было то же самое. Тогда он закричал о помощи, призывая Дон-Кихота. Дон-Кихот подбежал и спросил, что с ним случилось и чего он испугался. Санчо ответил, что все эти деревья полны человеческих ног. Дон-Кихот ощупал их и сразу повял, в чем дело. – Нечего тебе пугаться, Санчо, – сказал он, – эти ноги, которые ты нащупал и которых не можешь видеть, принадлежат, наверное, ворам и разбойникам, повешенным на этих деревьях, потому что правосудие, ловя их, имеет обыкновении вешать их здесь по двадцати – тридцати человек разом. Я вижу из этого, что мы должны быть уже недалеко от Барцелоны. – И его предположение было действительно верно. На заре они подняли глаза и увидали, какия гроздья висели на этих деревьях: это были тела бандитов.

Между тем рассвело, и они, напуганные мертвецами, еще более испугались при виде человек сорока живых бандитов, которые неожиданно окружили их, приказывая им на каталонском наречии оставаться на своих местах до прибытия их атамана. Дон-Кихот стоял на ногах, лошадь его была расседлана, копье было прислонено к дереву – словом, он был беззащитен. Ему пришлось скрестить руки и опустить голову, сохраняя силы до более удобного случая. Бандиты посетили Серого и не оставили на нем ни крошки из того, что находилось в котомке и в чемодане. Хорошо еще, что Санчо спрятал в кожаный пояс, который носил на животе, золотые, данные ему герцогом и привезенные им из дому. Впрочем, эти добрые люди, наверное, тщательно обыскали бы его и нашли бы то, что у него было спрятано между поясом и телом, если б в эту минуту не появился их атаман. Это был человек лет тридцати четырех, крепкий, высокий, со смуглым лицом и серьезным, уверенным взглядом. Он сидел на могучем коне, и на кольчуге его было четыре пистолета, из тех, которые называются в этих местах pedrenales.[293] Он увидал, что его оруженосцы (так называли себя люди этой профессии) собираются грабить Санчо Панса, и запретил им это. Они тотчас же повиновались, и пояс был спасен. Он удивился при виде копья у дерева, щита на земле и Дон-Кихота в вооружении, с мрачнейшим и жалчайшим лицом, олицетворением скорби. Он подошел к нему и сказал: – Не печальтесь так, любезнейший: вы попали в руки не какого-нибудь варвара Озириса, а Роке Гинарта, более сострадательного, нежели жестокого.[294] – Моя печаль, – ответил Дон-Кихот, – происходит не оттого, что я попал в твои руки, о, храбрый Роке, слава которого не имеет предела на земле: она происходит оттого, что моя небрежность допустила твоих солдат захватить меня не на седле, тогда как, по правилам странствующего рыцарства, в которому я принадлежу, я обязан жить всегда под ружьем и во всякую минуту быть настороже. Я должен сказать тебе, о, великий Гинарт, что, если б они застали меня на коне, с копьем и щитом, им бы не удалось так легко овладеть мною, ибо я Дон-Кихот Ламанчский, тот самый, который наполнил вселенную славой своих подвигов.

Роке Гинарт сразу понял, что болезнь Дон-Кихота состоит скорее в безумии, чем в храбрости, и хотя он несколько раз слыхал о нем, но никогда не верил в его историю и не мог допустить, чтоб такая фантазия могла овладеть человеком. Поэтому он очень обрадовался, встретив его, так как желал на деле убедиться в том, что слышал о нем.

– Доблестный рыцарь, – сказал он ему, – не отчаивайтесь и не считайте, что злая судьба привела вас сюда. Напротив, может случиться, что эти неприятные встречи направят на настоящую дорогу вашу сбившуюся с пути судьбу, ибо небо обыкновенно поднимает угнетенных и обогащает бедных странными путями и неслыханными способами, недоступными человеческому разуму.

Дон-Кихот хотел поблагодарить, когда они вдруг услыхали позади себя большой шум как бы от табуна лошадей. А, между тем, это была всего одна лошадь, на которой ехал, опустив удила, молодой человек лет двадцати в зеленом камковом обшитом золотом кафтане, валлонской шляпе с загнутыми полями, узких вычищенных ваксой сапогах, со шпагой, кинжалом и золотыми шпорами, с маленьким ружьем в руке и двумя пистолетами за поясом. Роке обернулся на шум и увидал молодого человека, который, приблизившись, сказал ему: – Я ищу тебя, о, храбрый Рок, чтоб найти в тебе если же средство, то, по крайней мере, облегчение моим несчастным. А чтоб не держать тебя долго в недоумении, потому что я вижу, что ты меня не узнаешь, скажу тебе, кто я. Я – Клавдия Геронима, дочь Симона Форте, твоего лучшего друга и заклятого врага Клаукеля Торрельяса, также и твоего врага, так как он принадлежит к противной стороне. Ты знаешь, что у этого Торрельяса есть сын, которого зовут Дон Висенте Торрельяс или, по крайней мере, звали так часа два назад. Скажу тебе в немногих словах, чтоб сократить рассказ о моих несчастьях, какое несчастье он мне причинил. Он увидел меня, стал ухаживать, я слушала его и тайком от отца платила ему взаимностью, потому что нет на свете женщины, как бы замкнуто и благоразумно она ни жила, у которой не нашлось бы времени для удовлетворения своих желаний, если она этого захочет. Словом, он обещал мне жениться на мне, а я дала ему слово принадлежать ему, но за нашими клятвами исполнения не последовало. Вчера я узнала, что он, забыв своя долг относительно меня, женится на другой, и что сегодня утром назначено их венчание. Эта весть встревожила мой ум и вывела меня из терпения. Так как отца моего не было дома, то мне легко было переодеться таким образом и, пустившись вскачь на этом коне, доехать до Дон Висенте, в одной миле отсюда. Там, не теряя времени на жалобы и на выслушивание его оправданий, я выстрелила в него из этого карабина и еще из этих двух пистолетов, всадив ему, как я полагаю, более двух пуль в тело и открыв таким образом выходы, из которых вместе с его кровью вышла и моя честь. Я оставила его на руках у его слуг, которые не осмелились или не сумели выступить на его защиту. Я приехала к тебе, чтоб ты помог мне бежать во Францию, где у меня есть родные, у которых я могу поселиться, и чтобы просить тебя еще защитить моего отца, чтобы многочисленная семья Дон Висенте не обратила на него своей ужасной мести.

Роке, пораженный красотой, энергией и странным приключением прекрасной Клавдии, ответил ей: – Поедемте, сударыня, посмотрим, умер ли ваш враг, а потом увидим, что нам предпринять.

Дон-Кихот внимательно выслушал все, что говорила Клавдия и что ответил Роке Гинарт.

– Никому, – вскричал он, – нет надобности защищать эту даму. Пусть мне подадут моего коня и мое оружие и подождите меня здесь. Я отправлюсь к этому рыцарю и заставлю его, живым или мертвым, сдержать слово, данное такой очаровательной красавице. – Пусть никто в этом не сомневается, – прибавил Санчо, – потому у моего господина счастливая рука в деле свадеб, еще нет и двух недель, как он заставил жениться другого человека, который тоже отказывался исполнить обещание, данное другой девушке, и если бы преследующие его волшебники не превратили настоящее лицо молодого человека в лицо лакея, названная девушка теперь уже не была бы девушкой.

Гинарт, которого больше интересовало приключение прекрасной Клавдии, чем речи его пленников, господина и слуги, не слушал ни того, ни другого, и, приказал своим оруженосцам возвратить Санчо все, что они сняли с его Серого, он велел им удаляться в место их ночевки, затем пустился галопом вместе с Клавдией к Дон Висенте, раненому или мертвому. Они приехали к тому месту, где Клавдия встретилась со своим любовником, но нашли там только свежие кровяные пятна. Оглянувшись вокруг, они увидали на вершине холма группу людей и сообразили, как оно и было на самом деле, что это слуги уносят Дон Висенте, живого или мертвого, чтобы перевязать ему раны или похоронить его. Они ускоряли шаги, чтоб нагнать их, что было нетрудно, так как те подвигались медленно. Они нашли Дон Висенте на руках у слуг, которых он умолял упавшим голосом дать ему умереть на этом месте, ибо боль, которую он испытывал от ран, не давала ему двигаться дальше. Роке и Клавдия соскочили с коней и приблизились к умирающему. Слуги перепугались при виде Гинарта, а Клавдия еще более взволновалась при виде Дон Висенте. Наполовину смягченная, наполовину суровая, они приблизилась к нему и взяла его за руку. – Если б ты мне дал эту руку, – сказала она, – как вы условились, ты не дошел бы до такого состояния. – Раненый дворянин открыл глаза, уже почти сомкнутые смертью, и, узнав Клавдию, сказал ей: – Я вижу, прекрасная обманутая Клавдия, что это ты убила меня. Мои желания и поступки никогда не были направлены на то, чтоб тебя оскорбить, и не заслужили такого наказания. – Как! – вскричала Клавдия. – Разве ты не собирался сегодня утром жениться на Леоноре, дочери богатого Бальбастро? – О, конечно, нет! – ответил Дон Висенте. – Моя несчастная звезда принесла тебе эту ложную весть, чтоб ты в порыве ревности лишила меня жизни, но так как я лишаюсь жизни, покидая ее в твоих объятиях, то считаю себя счастливым. Чтоб ты поверила моим словам, сожми мою руку и прими меня, если желаешь, в супруги. Другого удовлетворения я не могу тебе дать за оскорбление, которое я, по твоему мнению, нанес тебе.

Клавдия сжала его руку, но и сердце ее до того сжалось, что она упала без чувств на окровавленную грудь Дон Висенте, с которым сделался смертельный припадок. Роке, полный смятения, не знал, что делать. Слуги побежали за водой, чтобы вспрыснуть их и, принеся ее, стали обливать их. Клавдия очнулась от обморока, Дон Висенте же не приходил в себя: он так и расстался с жизнью. Клавдия, увидав его недвижимым и убедившись, что жених ее умер, огласила воздух воплями, а небо жалобами, стала рвать на себе волосы, развевая их по ветру, царапать собственными руками лицо, – словом, обнаруживала все признаки сожаления и печали, каких можно ожидать от раненого сердца. – О, жестокая, безрассудная женщина! – говорила она. – С какой легкостью ты привела в исполнение свою ужасную мысль! О, ярость ревности, до каких ужасных крайностей ты доводишь того, кто дает тебе доступ в свою душу! О, мой дорогой муж! Именно тогда, когда ты стал моим, безжалостная судьба переносит тебя с брачного ложа в могилу! – Столько горечи и отчаяния было в жалобах, произносимых Клавдией, что глаза Роке, не имевшего обыкновения проливать слезы в каких бы то ни было обстоятельствах, невольно увлажнились. Слуги заливались слезами, Клавдия ежеминутно лишалась чувств, и весь холм казался юдолью скорби и несчастий.

Наконец, Роке Гинарт приказал слугам Дон Висенте отнести тело молодого человека в дом его отца, недалеко от этого места, чтоб его похоронили. Клавдия сказала Роке, что уйдет в монастырь, в котором одна из ее теток состоит настоятельницей, и что проведет там всю жизнь в обществе лучшего и вечного жениха. Роке одобрил ее благочестивое намерение и предложил проводить ее, куда она захочет, и оградить ее отца от родителей Дон Висенте. Клавдия ни за что не соглашалась, чтоб он ее проводил и, поблагодарив его, как могла, за предложение услуг, удалилась, заливаясь слезами. Слуги Дон Висенте унесли его тело, а Роке вернулся к своим людям. Таков был конец любви Клавдии Геронимы. Но что же тут удивительного, когда неотразимая сила слепой ревности соткала нить ее печальной истории?

Роке Гинарт нашел своих людей в том месте, куда приказал им удалиться, и среди них находился также Дон-Кихот, который, сидя верхом на Россинанте, держал к ним речь, чтоб убедить их бросить этот образ жизни, столь же опасный для души, сколько для тела. Но большинство из них были гасконцы, люди грубые, прошедшие через огонь и медные трубы, и проповедь Дон-Кихота на них не подействовала. Роке по возвращении спросил у Санчо Панса, вернули ли ему драгоценности и алмазы, снятые его людьми с осла.

– Да, – ответил Санчо. – Недостает только трех главных платков, стоивших трех больших городов.

– Что ты болтаешь, милый! – вскричал один из присутствовавших бандитов. Они у меня, и цена из не больше трех реалов.

– Это правда, – сказал Дон-Кихот, – но мой оруженосец ценит их так, как говорит, в уважение к особе, которая мне их дала, Роке Гинарт сейчас же приказал возвратить их и, расставив в ряд всех своих людей, велел разложить перед ними платья, драгоценности, деньги, – словом, все, что было наворовано со времени последней дележки; затем, быстро сделал расчет и, оценив на деньги то, что невозможно было разделить, он распределил между всеми добычу с такою мудростью и справедливостью, что ни в одном пункте не оскорбил справедливости по дележной части. Когда дело это было кончено, и все оказались довольны и сочли себя хорошо вознагражденными, Роке сказал Дон-Кихоту:

– Если бы не соблюдать с этими людьми такой пунктуальности, с ними невозможно было бы жить.

– Судя по тому, что я видел здесь, – вмешался Санчо, – правосудие такая хорошая вещь, что его нужно соблюдать даже между ворами.

Один из оруженосцев услышал эти слова и поднял дуло своего ружья, которым, наверное, раскроил бы голову Санчо, если б Роке Гинарт не закричал ему, чтоб он остановился. Санчо задрожал всем телом и принял твердое решение не разжимать более губ, пока будет находиться среди этих людей.

В эту минуту пришел один из оруженосцев, стоявших на страже на дороге, чтоб подстерегать прохожих и доносить атаману о том, чем можно попользоваться.

– Господин, – сказал он, – недалеко отсюда, на дороге, ведущей в Барцелону, идет большая толпа людей.

– Не разглядел-ли ты, – спросил Роке, – из тех ли они, которые нас ищут, или из тех, кого мы ищем?

– Из тех, кого мы ищем, – ответил оруженосец.

– В таком случае, – приказал Роке, – отправляйтесь все и подведите их сюда во мне, не выпустив ни одного.

Люди повиновались, и Роке остался один с Дон-Кихотом и Санчо, в ожидании тех, кого должны были привести оруженосцы. – Господину Дон-Кихоту, – сказал он, – должны казаться новыми наш образ жизни и наши приключения, вдобавок очень опасные. Меня не удивляет, что он так думает, потому что в самом деле – сознаюсь в этом – нет более беспокойной и тревожной жизни, как наша. Меня толкнуло в нее желание мести, которое было так сильно, что могло смутить самые спокойные сердца. От природы я сострадателен и благонамерен, но, как я сказал, желание отомстить за нанесенное мне оскорбление до того перевернуло все моя хорошие наклонности, что я все остаюсь в этом положении, хотя и вижу все его последствия. А так как один грех ведет за собой другой и одна пропасть другую, то месть до того переплелась, что я теперь беру на себя не только свои, но и чужие. Однако, Бог попускает, чтоб я, блуждая в лабиринте своих грехов, не терял надежды выбраться из него и добраться до спасительной гавани.

Дон-Кихот очень удивился, слыша такие разумные и назидательные речи от Гинарта, ибо он думал, что между людьми, все дело которых состоит в том, чтоб грабить и убивать на большой дороге, не может найтись человека со здравым смыслом и добрыми чувствами.

– Господин Роке, – сказал он ему, – начало выздоровления для больного – это знание своей болезни и желание принимать лекарства, предписываемые врачом. Ваша милость больны, знаете свою болезнь, и небо или, лучше сказать, Бог, наш врач, даст вам лекарства, которые вас излечат. Но эти лекарства обыкновенно излечивают лишь постепенно и чудом. Впрочем, грешники, одаренные умом, ближе к исправлению, чем глупцы, а так как ваша милость в речах своих проявили столько благоразумия, то нужно мужаться и надеяться на выздоровление вашей совести. Если ваша милость желаете сократить путь и легко вступить на путь своего спасения, так поедемте со мной, и я научу вас, как сделаться странствующим рыцарем. В этом занятии приходится переносить столько трудностей, лишений и неудач, что вам стоит только взяться за него для искупления, и вы уже очутитесь на небе. – Роке принялся хохотать над советом Дон-Кихота и для перемены разговора рассказал ему трагическое приключение Клавдия Геронимы. Санчо до глубины души был тронут им, потому что красота и живость молодой девушки пришлись ему очень по душе.

В это время явились оруженосцы-ловцы, как их называют. Они привели с собой двух дворян на конях, двух пеших пилигримов, карету с женщинами, шесть пеших и верховых лакеев, которые их сопровождали, и двух мальчиков погонщиков мулов, следовавших за господами. Оруженосцы окружили эту толпу, и побежденные и победители хранили молчание в ожидании, пока заговорит великий Роке Гинарт. Этот последний, обратясь к дворянам, спросил, кто они, куда едут и какие у них с собою деньги. Один из них ответил:

– Сударь, мы испанские пехотные капитаны, наши полки в Неаполе, и мы едем, чтобы сесть на четыре галеры, которые, говорят, находятся в Барцелоне и которым отдан приказ плыть в Сицилию. При нас есть около двух или трех сот дукатов, и этого достаточно, чтоб мы были богаты и ехали довольные, потому что обычная бедность солдат не допускает больших богатств. – Роке предложил пилигримам тот же вопрос, что и капитанам. Они ответили, что собираются ехать морем в Рим и что у них обоих найдется реалов с шестьдесят. Роке захотел также узнать, что это за дамы в карете, куда они едут и сколько при них денег. Один из верховых лакеев ответил: – Это госпожа донья Гиомар де-Киньонес, жена регента неапольского интендантства, и едет она с дочерью, еще девочкой, горничной и дуэньей. Мы шестеро слуг сопровождаем ее, а денег у нее до шестисот дукатов. – Так что, – сказал Роке, – тут наберется девятьсот дукатов и шестьдесят реалов. Моих солдат около шестидесяти, так сочтите, сколько приходится на каждого, потому что я плохой счетчик. – При этих словах разбойники возвысили голоса и закричали: – Да здравствует Роке Гинарт! – Да здравствует он многие годы, назло ищейкам правосудия, которые поклялись сгубить его!» Но капитаны опечалились, госпожа регентша сокрушилась, и пилигримы не особенно обрадовались, когда услышали приговор о конфискации их имущества. Рок продержал их в этом настроении несколько минут, но долее не желал оставлять их в печали, которую нетрудно было разглядеть на всех лицах, и сказал офицерам: – Будьте столь любезны, ваши милости, одолжите мне шестьдесят дукатов, а госпожа регентша восемьдесят для удовлетворения сопровождающего меня отряда, потому что поп тем и живет, что обедню дает. А затем вы можете свободно и без задержки продолжать свой путь с охраной, которую я вам дал, для того, чтоб, если вы встретите мои другие отряды, которые рассеяны здесь в окрестностях, они не причинили вам никакого зла. Я вовсе не намерен быть несправедливым к военным или оскорблять женщин, особенно знатных.

Офицеры рассыпались в благодарностях Роке за его любезность и щедрость, ибо в их глазах действительно с его стороны было щедростью оставить им их собственные деньги. Что касается доньи Гиомар де-Киньонес, то она готова была выпрыгнуть из кареты, чтоб расцеловать ноги и руки великого Роке; но он не допустил до этого, а, напротив, сам попросил у нее прощения за то, что, вынужденный требованиями своего скверного ремесла, причиняет ей неприятность. Госпожа регентша приказала одному из своих слуг немедленно заплатить приходящиеся с нее восемьдесят дукатов, и капитаны также отдали свои шестьдесят. Пилигримы хотели в свою очередь развязать свой кошель, но Роке сказал им, что этого не нужно, и затем, обратясь к своим людям, прибавил: – Из этих ста сорока дукатов каждый из вас получит по два, а из остающихся двадцати десять отдайте этим пилигримам и остальные десять этому доброму оруженосцу на добрую память об этом приключении. – После этого принесли письменный прибор и портфель, которые всегда имелись при Роке, и он дал путешественникам письменный пропуск для начальников своих отрядов. Затем он простился с ними и отпустил их, и все они были поражены благородством его души, представительной наружностью и странными поступками, делавшими его скорее похожим на Александра великого, чем на признанного разбойника.

– Нашему атаману надо бы скорее быть монахом, чем разбойником, – заметил один из оруженосцев на своем полугасконском, полукаталовском наречии. – Если он хочет быть щедрым, так пусть вперед щедрится на свое добро, а не на наше. – Несчастный сказал эти немногие слова не настолько тихо, чтобы Роке не услыхал их. Схватив в руки шпагу, он рассек ему голову почти пополам и холодно сказал: – Вот как я караю нахалов, не умеющих держать язык за зубами. – Все затрепетали, и никто не осмелился сказать ему ни слова, столько почтения и покорности он им внушал.

Роке отошел в сторону и написал своему другу в Барцелону письмо, в котором извещал его, что у него находится знаменитый Дон-Кихот Ламанчский, тот странствующий рыцарь, о котором рассказывают столько чудес, и что он может поклясться, что это самый забавный и самый сведущий во всех отношениях человек. Он прибавлял, что через три дня, в день св. Иоанна Крестителя, привезет его к нему в самую Барцелону, в полном вооружении, верхом на Россинанте, вместе с его оруженосцем Санчо, верхом на осле. – Не забудьте известить об этом, – писал он в заключение, – наших друзей Ниарросов, чтоб они позабавились рыцарем. Я хотел бы лишить этого удовольствия их врагов Каделлов, но эти невозможно, так как разумные безумства Дон-Кихота и выходки его оруженосца Санчо Панса не могут не доставить одинакового удовольствия всем. – Роке отправил это письмо через одного из своих оруженосцев, который, переменив костюм бандита на крестьянское платье, явился в Барцелону и передал письмо по адресу.






ГЛАВА LXI

О том, что случилось с Дон-Кихотом при въезде в Барцелону, и о других вещах, в которых больше правды, чем здравого смысла




Дон-Кихот оставался у Роке трое суток, но пробудь он у него хоть триста лет, он все-таки нашел бы, на что поглядеть и чему подивиться в его образе жизни. Просыпались они здесь, обедали там, но временам бежали, не зная от чего, в другой раз дожидались, не зная кого. Эти люди спали стоя, прерывая свой сон и то и дело меняя место. Они только и делали, что расставляли стражу, прислушивались к крикам вождей, раздували труты у ружей, которых, впрочем, было мало, так как почти все они были снабжены кремневыми мушкетами. Роке проводил ночи вдали от своих, в таких местах, о которых они не могли догадаться, ибо множество банов[295] барцелонского вице-короля, оценившие его голову, держали его в постоянной тревоге. Он не решался довериться никому, даже своим людям, из боязни быть ими убитым или преданным правосудию: жизнь поистине тяжкая и жалкая.

Наконец, Роке, Дон-Кихот и Санчо отправились окольными путями и скрытыми тропинками в Барцелову в сопровождении шести оруженосцев. Они прибыли на берег моря накануне Иоанна Крестителя, ночью, и Роке, поцеловавшись с Дон-Кихотом и Санчо, которому вручил при этом обещанные десять дукатов, еще не отданные ему, расстался с ними, обменявшись предварительно тысячью комплиментов и предложений услуг. По отъезде Роке, Дон-Кихот выждал рассвета, как был верхом на коне. Вскоре он увидал на балконах востока смеющееся личико светлой Авроры, которая веселила взор, освещая растения и цветы. Почти в ту же минуту до слуха путников принеслись веселящие звуки рогов и барабанов, шум бубенчиков и крики как бы бегущих из города людей. Заря сменилась солнцем, лицо которого, шире круглого щита, постепенно поднималось на горизонте. Дон-Кихот и Санчо осмотрелись вокруг и увидали море, которого еще не видели. Оно показалось им обширным, огромным, гораздо больше Руидерских лагун, которые они видели в своей провинции, увидали они также и галеры, стоявшие на якоре у берегов, опустившие свои шатры и открывшиеся во всей красе со множеством знамен и вымпелов, которые то развевались по ветру, то целовали море и вздымали брызги. С галер слышались трубы и рога, наполнявшие воздух вблизи и вдали приятными, воинственными звуками. Галеры вдруг задвигались и вступили в нечто в роде схватки на тихих волнах моря, в то время как множество выезжавших из города на добрых лошадках дворян в блестящих одеяниях предавались таким же играм. Солдаты с судов открыли продолжительную пальбу, на которую ответили тем же стоявшие на городских стенах и фортах солдаты, а тяжелая артиллерия оглашала воздух ужасным треском, на который отвечали пушки с палуб судов. Море было спокойно, земля улыбалась, воздух был чист и ясен, хотя его по временам и затуманивал дым пушек, все, казалось, радовало и веселило горожан. Что касается Санчо, то он никак не мог понять, как эти двигающиеся по морю массы могут иметь столько ног.

В эту минуту нарядные всадники подскакали с воинственными и радостными кликами к месту, где Дон-Кихот продолжал стоять, как пригвожденный. Один из них, тот самый, который был предуведомлен Роке, сказал громким голосом Дон-Кихоту: – Добро пожаловать в наш город, зеркало, светоч, полярная звезда всего странствующего рыцарства! Добро пожаловать, говорю я, доблестный Дон-Кихот Ламанчский, – не фальшивый, мнимый, апокрифический, каким его изображали нам в последнее время лживые истории, а настоящий, лояльный и верный, каким изобразил нам его Сид Гамед Бен-Энгели, цвет историков! – Дон-Кихот ни слова не ответил, да всадники и не ждали его ответа, а, заставив своих лошадей прогарцовать кругом, образовали вместе со всеми сопровождавшими их как бы движущийся круг около Дон-Кихота, который обернулся к Санчо и сказал ему: – Эти люди прекрасно узнали нас: бьюсь об заклад, что они читали нашу историю и даже недавно напечатанную историю арагонца.

Всадник, который первый заговорил с Дон-Кихотом, снова подъехал к нему и сказал: – Пусть ваша милость, господин Дон-Кихот, благоволит поехать с нами, ибо все мы ваши покорные слуги и большие друзья Роке Гинарта. – Если любезности, – ответил Дон-Кихот, – порождают любезности, то ваша, господин рыцарь, есть дочь или близкая родственница любезности великого Роке. Ведите меня, куда вам будет угодно: у меня не будет иной воли, кроме вашей, особенно если вы захотите употребить мою на служение вам. – Всадник ответил ему точно такими же учтивыми словами, и вся группа, окружив его со всех сторон, направилась к городу при звуках рогов и литавров. Но при въезде в Барцелону проказники, от которых исходят все проказы, т. е. мальчишки, более шаловливые, чем дерзкие и плутоватые, протолкались сквозь толпу и, приподняв хвосты ослу и Россинанту, всадили им по пучку чертополоха. Бедные животные, чувствуя эти новомодные шпоры, опустили хвосты и тем так усилили свою боль, что стали подпрыгивать и метаться, пока не сбросили на землю своих всадников. Дон-Кихот, смущенный и униженный, поторопился снять с хвоста своей лошади султан, а Санчо сделал то же самое для своего осла. Сопровождавшие Дон-Кихота всадники охотно наказали бы дерзких мальчишек, но это было невозможно, так как те в ту же секунду затерялись среди тысячи других следовавших за ними мальчишек. Дон-Кихот и Санчо снова сели верхом и, сопровождаемые музыкой и криками «ура», доехали до дома своего проводника, большого и красивого, как подобает дому богатого дворянина. Здесь мы и оставим нашего рыцаря, ибо так желает Сид Гамед Бен-Энгели.





ГЛАВА LXII

В которой говорится о приключении с заколдованной головой и о других пустяках, которых нельзя не рассказать




Хозяина Дон-Кихота звали Дон Антонио Морено. Это был богатый и умный дворянин, любивший повеселиться, но прилично и со вкусом. Увидав Дон-Кихота у себя, он стал придумывать средства обнаружить его безумства, впрочем, без вреда кому бы то ни было; ибо шутки, оскорбляющие других, уже не шутки, и всякое времяпрепровождение в ущерб другому гнусно. Первое, что он придумал, было разоружить Дон-Кихота и показать его публично в его узком потертом от оружия кафтане, уже много раз описанном нами. Рыцаря повели на балкон, выходивший на одну из главных улиц города, и выставили там на показ прохожим и мальчишкам, глазевшим на него, как на редкого зверя. Разодетые всадники снова собрались перед ним, точно они так нарядились лично для него, а не для праздника, справлявшегося в тот день. Что касается Санчо, то он был очарован, восхищен, потому что воображал, что снова попал, сам не зная, как и почему, на свободу, к Камачо, или в такой дом, как у Дон Диего де Миранда, или в замок, как у герцога.

В этот день к Дон Антонио собрались к обеду несколько друзей. Все они обращались с Дон-Кихотом с большим почтением, как с настоящим странствующим рыцарем, и это наполнило его гордостью и чванством, и он был вне себя от удовольствия. Что же касается Санчо, то он так и сыпал остротами, так что вся прислуга и все слышавшие его, как говорится, впились глазами в его рот. За обедом Дон Антонио сказал Санчо: – Мы слышали, добрый Санчо, что вы так любите клецки и бланманже, что, когда они остаются от обеда, вы их прячете за пазуху до другого дня.[296] – Нет, сударь, – ответил Санчо, – это неправда, потому что я больше чистоплотен, чем прожорлив, и мой господин Дон-Кихот, здесь присутствующий, отлично знает, что мы вдвоем часто питались целую неделю горстью орехов или желудей. Правда, если случается, что мне дарят телку, так я спешу накинуть ей аркан на шею, т. е. я ем то, что мне дают, и умею пользоваться случаем. Кто говорит, что я ем обжорливо и неопрятно, тот пусть намотает себе на ус, что не знает сам, что говорит, и я сказал бы ему это позабористее, если бы не уважение мое к почтенным бородам, сидящим за этим столом. – В самом деле, – подтвердил Дон-Кихот, умеренность и чистоплотность, с какими Санчо есть, заслуживают быть записанными и выгравированными на бронзовых листах, дабы о них сохранилось вечное воспоминание на будущие века. Правда, когда он голоден, он немножко прожорлив, потому что принимается уплетать за обе щеки и глотать сразу по четыре куска. Но чистоплотности он никогда не забывает, а за то время, когда он был губернатором, он научился есть по-аристократически, так что даже виноградные и гранатные ягодки набирал вилкой. – Как! – вскричал Дон Антонио, – Санчо был губернатором? – Да, ответил Санчо, – на острове, называемом Баратарией. Я управлял им по своему десять дней и потерял в эти десять дней покой и сон и научился презирать все губернаторства в мире. Я бежал с этого острова, потом провалился в пещеру, где думал, что умру, и откуда вышел только чудом. – Тут Дон-Кихот подробно рассказал все приключение с губернаторством Санчо и тем весьма позабавил все общество.

По выходе из-за стола, Дон Антонио взял Дон-Кихота за руку и отвел его в отдаленную комнату, в которой не было другой мебели и другого убранства, кроме стола, сделанного, по-видимому, из яшмы, на такой же ножке. На столе этом лежала голова вроде бюстов римских императоров, казавшаяся бронзовой. Дон Антонио, прежде всего, обвел Дон-Кихота вокруг всей комнаты, затем несколько раз вокруг стола и сказал: – Теперь, когда я уверен, что нас никто не услышит, и когда дверь плотно затворена, я расскажу вашей милости, господин Дон-Кихот, одно из удивительнейших приключений или, лучше сказать, одну из удивительнейших новостей, какую только можно себе вообразить; но с условием, что ваша милость погребете в глубочайших недрах тайны то, что я вам сейчас расскажу. – Клянусь, – ответил Дон-Кихот, – а для большей верности я положу сверху еще каменную плиту. Знайте, господин Дон Антонио (Дон-Кихот уже знал имя своего хозяина), – что вы говорите с человеком, у которого хотя и есть уши, чтоб слушать, но нет языка, чтоб говорить. Так что ваша милость можете совершенно спокойно излить в мое сердце то, что храните в своем, и быть уверенным, что повергли это в пучину молчания. – Полагаясь на это обещание, – продолжал Дон Антонио, – я повергну вашу милость в изумление тем, что вы увидите и услышите, а также несколько облегчу горе, испытываемое мною оттого, что мне некому поверить свои тайны, которые, по истине, не такого свойства, чтоб их можно было доверить всякому. – Дон-Кихот стоял недвижимый, с тревогой ожидая, чем разрешится столько предосторожностей. Дон Антонио, взяв его за руку, заставил его провести ею по бронзовой голове, лежавшей на яшмовом столе с поддерживавшей его ножкой, и сказал: – Эта голова, господин Дон-Кихот, сделана была одним из величайших чародеев и волшебников, каких знавал свет. Он был, я полагаю, поляком по происхождению и учеником знаменитого Эскотильо, о котором рассказывают столько чудес.[297] Он жил здесь, у меня в доме, и за тысячу дукатов, которые я ему дал, сделал эту голову, которая обладает странным свойством отвечать на все, что у вся спрашивают на ухо. Он начертил круги, нарисовал иероглифы, сделал наблюдения над звездами, сопоставил разные сочетания, – словом, закончил свою работу с совершенством, которое мы завтра увидим. По пятницам она нема, а так как сегодня как раз пятница, то она только завтра снова заговорит. Пока ваша милость можете подготовить вопросы, которые желаете ей предложить, ибо я по опыту знаю, что она всегда отвечает одну только правду.

Дон-Кихот был чрезвычайно удивлен свойством и способностями головы и даже не поверил Дон Антонио. Но видя, что остается очень мало времени до предстоящего опыта, он ничего не стал говорить ему, кроме того, что очень благодарен ему за открытие такой великой тайны. Они вышли из комнаты, Дон Антонио запер дверь на ключ, и они вернулись в гостиную, где их ожидали остальные дворяне, которым Санчо пока успел рассказать приключения, случившиеся с его господином.

Когда наступил вечер, Дон-Кихота повели гулять, не вооруженного, а в городском платье: в рыжем суконном плаще на плечах, от которого в это время года вспотел бы даже лед. Лакеям поручено было развлекать Санчо, так чтоб он ни в каком случае не вышел из дому. Дон-Кихот сидел верхом не на Россинанте, а на громадном муле с плавной поступью и в богатой упряжи. На рыцаря накинули плащ и незаметно для него прицепили к его спине пергамент, на котором написано было крупными буквами: «Вот Дон-Кихот Ламанчский». Как только он выехал, надпись стала обращать на себя внимание всех прохожих, а там как они читали: «Вот Дон-Кихот Ламанчский», то Дон-Кихот чрезвычайно удивлялся, что все взглядывавшие на него узнавали его и называли по имени. Он обернулся к ехавшему рядом с ним Дон Антонио и сказал: – Великое преимущество заключает в себе странствующее рыцарство, если делает известным того, кто им занимается, и прославляет его по всем странам мира. Смотрите сами, Дон Антонио: меня здесь знают все до последнего мальчишка, хотя никогда не видали меня прежде. – Так и должно быть, господин Дон-Кихот, – ответил Дон Антонио. Как огня нельзя ни запереть, ни спрятать, так и доблесть не может не сделаться известной; а та, которая проявляется в военной профессии, блестит и сияет более всякой другой.

Случилось так, что в то время как Дон-Кихот ехал среди таких приветствий, один кастилец, прочитав надпись на его спине, приблизился к нему и сказал ему прямо в лицо: – Черт возьми Дон-Кихота Ламанчскаго! Как ты мог доехать сюда, не умерев под бесчисленным множеством палочных ударов, которые сыпались на твои плечи? Ты сумасшедший, и если бы тебя убрали и заперли одного в сумасшедший дом, беда была бы не велика, но ты обладает заразительным свойством делать сумасшедшими всех, кто с тобой имеет дело, посмотреть хоть на этих господ, которые тебя сопровождают. Убирайся, дурак, возвращайся к себе; смотри за твоим добром, твоей женой и твоими детьми и оставь там эту чепуху, которая точит твой мозг и иссушает твой разум. – Братец, – отвечал Дон Антонио, – ступайте своею дорогой и не суйтесь с советами к тем, кто у вас их не спрашивает, господин Дон-Кихот в полном своем уме, а мы, его сопровождающие, не дураки. Доблесть должна быть чтима, где бы она ни встречалась. А теперь, не ровен час, ступайте и старайтесь не соваться туда, куда вас не зовут. – Клянусь Богом, ваша милость правы, – отвечал кастилец, – потому что давать советы этому молодцу то же, что идти с кулаком против рогатины. И все-таки я с большим сожалением смотрю на то, что ум, который, говорят, проявляется этим дураком повсюду, пропадает и расходуется на глупое странствующее рыцарство. Но пусть злой час, которым ваша милость меня провожаете, станет достоянием моим и всех моих потомков, если когда-нибудь, хоть проживу Мафусаиловы годы, я дам кому-нибудь совет, когда его у меня даже попросят.

Советчик исчез, и прогулка продолжалась. Но читать надпись сбежалось столько мальчишек и всякого рода людей, что Дон Антонио вынужден был снять ее со спины Дон-Кихота, как будто бы он снял совсем другую вещь. Ночь наступила, и они возвратились домой, где оказалось большое собрание дам;[298] потому что жена Дон Антонио, которая была знатной дамой, красивой, приветливой и веселой, пригласила нескольких своих подруг, чтобы почтить своего гостя и позабавиться странными его выходками. Большинство из них пришли. После блистательного ужина, бал начался в десять часов вечера. Между дамами были две с умом игривым и насмешливым: будучи честными, они был несколько легкомысленны, и шутки их забавляли, не раздражая, они так принуждали Дон-Кихота танцевать, что изнурили не только его тело, но и самую душу. Странно было видеть фигуру Дон-Кихота, длинную, тощую, сухую, с желтой кожей, стесненную платьем, вялую и далеко не подвижную. Девицы украдкой делали ему глазки и объяснялись в любви, а он, то же как бы украдкой, презрительно отвечал на их заигрывания. Наконец, увидав себя осажденным и окруженным столькими кокетками, он возвысил голос и воскликнул: – Fugite, partes adversae;[299] оставьте меня в покое, неуместные мысли; успокойте, сударыни, свои желания, потому что та, которая царит над моими желаниями, несравненная Дульцинея Тобозская, не допускает победы и покорения меня другими, кроме ее самой. – Сказав это, он сел на пол среди залы, разбитый и утомленный столь сильным напряжением.

Дон Антонио велел на руках отнести его в постель, и Санчо первый кинулся исполнять приказание. – Ей-ей, господин мой хозяин, – сказал он, – вы хорошо отделались. Вы воображали, что все храбрецы должны быть хорошими танцорами и что все странствующие рыцари могут делать антраша? Клянусь Богом, что если вы это думали, то вы очень ошибались. Бывают люди, которые скорей осмелятся убить великана, нежели сделать прыжок. Ах, если бы дело шло об игре в туфлю, я бы вас отлично заменил, потому в ударах пяткой себе в зад мне нет равного. А в других танцах я ничего не понимаю. – Этими речами и еще другими Санчо насмешил все общество; потом он отправился уложить в постель своего господина и укрыл его хорошенько, чтобы он пропотел после освежительных напитков, употребленных на балу.

На другой день Дон Антонио счел удобным совершить опыт с заколдованной головой. В сопровождении Дон-Кихота, Санчо, двух других друзей и двух дам, которые так удачно изнурили Дон-Кихота на балу и которые переночевали у жены Дон Антонио, он заперся в комнате, где была голова. Он объяснил присутствующим ее особенность, попросил их соблюсти тайну и сказал им, что сегодня он первый раз испытывает силу этой заколдованной головы.[300] За исключением двух друзей Дон Антонио, никто не знал тайны колдовства, а если бы Дон Антонио не раскрыл ее заранее своим друзьям, они бы так же не могли воздержаться от удивления и поражения, как и остальные, так искусно и с таким совершенством была смастерена машина.

Первым приблизился к уху головы сам Дон Антонио. Он сказал пониженным голосом, но не столько тихо, чтобы его не слышали все остальные: – Скажи мне, голова, силою, которою ты обладаешь, какие у меня сейчас мысли? – И голова, не шевеля губами, но голосом ясным и разборчивым, так что все могли ее слышать, отвечала: – Я мыслей не разбираю. – При этом ответе все присутствующие обомлели, видя, что ни в комнате, ни вокруг стола не было ни одной человеческой души, которая могла бы отвечать. – Сколько нас здесь? – спросил Дон Антонио. – Вас здесь, – раздалось в ответ медленно и в таком же роде, – ты и твоя жена, с двумя твоими друзьями и двумя ее подругами, а также один славный рыцарь по имени Дон-Кихот Ламанчский и один его оруженосец, носящий имя Санчо Панса. – Тут удивление удвоилось, тут волосы дыбом поднялись у всех присутствующих. Дон Антонио отошел от головы. – Этого, – сказал он, – достаточно, чтобы убедить меня, что я не был обманут тем, кто тебя продал, голова ученая, голова говорящая, голова отвечающая и голова удивительная. – Так как женщины обыкновенно нетерпеливы и все хотят видеть и знать, то первою приблизилась к голове одна из подруг жены Дон Антонио. – Скажи мне, голова, – спросила она ее, – что мне делать, чтобы быть очень красивою? – Будь очень честною! – последовал ответ. – Я этого и хочу, – заметила спрашивающая, ее подруга тотчас подбежала и сказала: – Я хотела бы знать, голова, сильно меня муж любит или нет. – Следи за тем, как он себя ведет, – отвечала голова, – и ты узнаешь его любовь по его действиям. – Замужняя дама отошла со словами: – Этот ответ не требовал вопроса, потому что действительно действия свидетельствуют о степени любви того, кто их совершает. – Один из друзей Дон-Кихота приблизился и спросил: – Кто я такой? – Ответ был: – Ты это знаешь. – Я не об этом спрашиваю, – возразил спрашивавший, – а хочу, чтобы ты сказала, знаешь ли ты меня. – Да, я тебя знаю, – последовал ответ, – ты Дон Педро Норис. – Мне больше и не нужно знать, – заметил Дон Педро, – потому что для меня этого достаточно, голова, чтобы понять, что ты все знаешь. – Он удалился; другой друг подошел и спросил в свою очередь: – Скажи мне, голова, какое желание у моего сына, наследника майората? – Я уже сказал, – был ответ, – что я не разбираю желаний; но я могу тебе сказать, что желания твоего сына состоят в том, чтобы тебя схоронить. – Это так, – сказал спрашивавший, – это я вижу собственными глазами, могу указать пальцами; мне больше не о чем спрашивать.

Жена Дон Антонио приблизилась и сказала: – В сущности, голова, я не знаю, что у тебя спросить и только хотела бы знать от тебя, долго ли останется в живых мой добрый муж, – Да, долго, – получила она в ответ, – потому что его здоровье и его уверенность обещают долгие годы жизни, тогда как многие люди сокращают свою жизнь распутством.

Наконец, Дон-Кихот приблизился и сказал: – Скажи мне, ты, отвечающая, правда ли, сон ли то, что я рассказываю о происшедшем со мною в пещере Монтезиноса? До конца ли дойдут удары, которые наносит себе мой оруженосец Санчо? Удастся ли Дульцинее освободиться от чар? – Что касается истории с пещерой, – последовал ответ, – то об этом много можно сказать. В ней есть все – и ложь, и правда; удары Санчо будут идти медленно; освобождение Дульцинеи от чар достигнет полного своего осуществления. – Я больше ничего не хочу знать, – сказал Дон-Кихот. – Лишь бы мне увидать Дульцинею освобожденною от чар, и я поверю, что всевозможное желанное счастье сразу свалится на меня.

Последним вопрошателем был Санчо, и вот что он спросил: – Будет у меня, голова, другое губернаторство? Выйду я когда-нибудь из жалкого положения оруженосца? Увижу я свою жену и детей? – Ему было отвечено: – Ты будешь губернаторствовать в своем доме, и если в него возвратишься, то увидишь свою жену и детей, а если перестанешь служить, то перестанешь быть оруженосцем. – Черт возьми, вот так-так! – воскликнул Санчо. – Я бы и сам мог себе это сказать, и пророк Перо-Грульо не сказал бы лучше.[301] – Глупое ты животное, – заметил Дон-Кихот, – какого еще ответа тебе нужно? Разве недостаточно, что ответы этой головы сходятся с тем, о чем ее спрашивают? – Конечно, достаточно, – отвечал Санчо, – но я бы, впрочем, желал, чтобы она объяснилась лучше и сказала мне больше.

На этом кончились вопросы и ответы, но не окончилось удивление, унесенное всеми присутствующими кроме двоих друзей Дон Антонио, которые звали тайну этого дела. Тайну эту Сид Гамед Бен-Энгели намерен тут же объяснить, чтобы не оставлять всех в недоумении и не дать подумать, что в голове заключалось какое-либо колдовство, какая-либо сверхъестественная тайна. Дон Антонио Морено, говорит он, в подражание голове, которую он видел в Мадриде, у одного фабриканта статуй, велел сделать такую же у себя дома, чтобы забавляться на счет невежд. Механизм был очень прост. Верхняя доска на столе была сделана из дерева разрисованного и лакированного в подражание яшме, так же как поддерживавшая ее подножка и орлиные когти, которые в числе четырех служили столу основанием. Голова, цвета бронзы, изображавшая бюст римского императора, была совершенно пустая, равно как и столешница, к которой она была прикреплена так хорошо, что место скрепления не было заметно. Ножка стола, тоже совершенно пустая, наверху сходилась с грудью и шеей бюста, а внизу с другим пустым пространством, которое находилось на одной линии с головой. Чрез пустоту ножки стола и груди бюста проходила жестяная трубка, хорошо прикрепленная и никому не видимая. В нижней камере, сообщавшейся с верхней, поместился тот, кто должен был отвечать; он прикладывал к трубке то ухо, то рот, так что, как чрез слуховую трубку, звуки с верху в низ и с низу в верх проходили с такой ясностью и членораздельностью, что ни одно слово не пропадало. Таким образом, было невозможно открыть хитрость. Одному студенту, племяннику Дон Антонио, юноше осмысленному и умному, были поручены ответы, а так как дядя дал ему сведения о лицах, которые должны были вместе с ним войти в комнату головы, то ему было легко отвечать без колебания и точно на первый вопрос, а на остальные он отвечал по догадке со смыслом, как человек осмысленный.

Сид Гамед прибавляет, что эта чудесная машина действовала десять или двенадцать дней, но так как в городе распространялся слух, что у Дон Антонио есть волшебная голова, которая отвечает на обращенные к ней вопросы, то он испугался, как бы слух не дошел до ушей бдительных стражей нашей веры. Он отправился к господам инквизиторам объяснить, в чем дело, и они приказали снять голову со стола и не пользоваться ею более, из опасения, чтобы невежественная чернь не подняла скандала. Но во мнении Дон-Кихота и Санчо Панса голова осталась волшебною, отвечающею и размышляющею, к большему удовольствию Дон-Кихота, нежели Санчо.[302]

Городское дворянство, в угоду Дон Антонио и в честь Дон-Кихота, а также и с целью дать последнему случай публично проявить свои странности, постановило чрез шест дней после того устроить бег, но этот бег не состоялся по причине, о которой я скажу позже.

Между тем Дон-Кихоту пришла фантазия обойти город, но пешком и не вооруженным, из опасения, что если он выедет верхом, мальчишки и праздный люд кинутся за ним. Он вышел с Санчо и двумя другими слугами, которых дал ему Дон Антонио. Случилось так, что, проходя по одной улице, Дон-Кихот поднял глаза и увидал на одной двери надпись крупными буквами: Здесь печатаются книги. Эта находка доставила ему большое удовольствие, потому что до этих пор он не видел ни одной типографии, а ему очень хотелось знать, что это такое. Поэтому он вошел туда со всею своей свитой и увидал, как набирают, печатают, исправляют, кладут в формы и вообще все то, что делается в больших типографиях. Дон-Кихот подошел к одной кассе и спросил, что тут делают, рабочий объяснил ему; рыцарь посмотрел и вошел дальше. Между прочим, он подошел к одному наборщику и спросил его, что он делает. – Сударь, – отвечал рабочий, указывая на человека приятной наружности и серьезного вида, – этот господин перевел итальянскую книгу на наш кастильский язык, а я ее теперь набираю, чтоб предать ее печати. – Как заглавие этой книги? – спросил Дон-Кихот. Тогда заговорил автор: – Сударь, – сказал он, – эта книга по-итальянски называется le Bagatelle. – А что по нашему значит le Bagatelle? – спросил Дон-Кихот. – Le Bagatelle, – опять заговорил автор, – значит Пустяки, но, несмотря на свое скромное заглавие, она заключает в себе очень хорошие и очень существенные вещи. – Я знаю немного итальянский язык, – сказал Дон-Кихот, – и могу похвастать тем, что пою некоторые стансы из Ариоста. Но скажите мне, сударь (я говорю это не для испытания ума вашей милости, а из одной любознательности), встретили вы в своем оригинале слово pignata? – Да, несколько раз, – отвечал автор. – А как переводите вы его по-кастильски? – спросил Дон-Кихот, – как же перевести его иначе, – отвечал автор, – как не словом котел? – Черт возьми, – воскликнул Дон-Кихот, – как вы далеко ушли в тосканском наречии! Я готов побиться об заклад на что угодно, что там, где итальянец говорит ріасе, ваша милость ставите нравится, и что ріu вы переводите больше, su – вверх, а giu – вниз. – Именно так, – сказал автор, – потому что это совершенно соответствующие понятия. – Ну, так я готов поклясться, – воскликнул Дон-Кихот, – что вы неведомы миру, который всегда медлителен в вознаграждении расцветших умов и достохвальных трудов. О, сколько погибших талантов! сколько осмеянных добродетелей! сколько зарытых гениев! Притом мне кажется, что переводить с одного языка на другой, кроме царей всех языков – греческого и латинского, то же что разглядывать фландрские ковры с изнанки. Фигуры, конечно, видны, но они наполнены нитями, которыя их стушевывают, и не имеют ни той ровности, ни того цвета, что лицевая сторона. Впрочем, чтобы переводить с языка легкого и почти схожего со своим, не нужно ни ума ни слога более того, какие требуются для переписывания и списывания с одной бумаги на другую и тем не менее не хочу сказать этим, чтоб ремесло переводчика не было весьма похвально, потому что человек может заниматься гораздо более дурными делами и менее прибыльными.[303] Из их числа надо впрочем исключил двух знаменитых переводчиков Кристоваля де Фигероа с его Pastor Fido, и Дон Хуана де Хауреги с его Аминтой, в которых и тот и другой необычайно удачно заставляют усомниться в том, где перевод и где оригинал.[304] Но скажите мне, пожалуйста, книга эта печатается на ваш счет или вы продали право какому-нибудь книгопродавцу? – Она печатается на мой счет, – отвечал автор, – и я рассчитываю заработать на этом первом издании по меньшей мере тысячу дукатов. Она будет издана в двух тысячах экземпляров, и они разойдутся по шести реалов штука, в один миг. – Ваша милость, мне кажется, ошибаетесь в расчете, – заметил Дон-Кихот. – Видно, что вы не знакомы с уловками типографов и не знаете, что они между собою в стачке. Я вам предсказываю, что если у вас окажется две тысячи экземпляров одной книги, они так отдавят вам плечи, что вы сами в ужас придете, особенно если в книге мало соли, и если она не имеет большого значения. – Так что же! – воскликнул автор, – вы хотите, чтобы я подарил ее какому-либо книгопродавцу, который даст мне за нее три мараведиса и еще будет думать, что оказал мне большую милость, давая мне столько?[305] – Ни за что; я издаю книги не за тем, чтобы приобрести имя в свете, потому что, слава Богу, я уже известен чрез мои творения. Я ищу выгоды, без которой слава не стоит ни одного обола. – Дай вам Бог счастья! – отвечал Дон-Кихот и подошел к другой кассе. Он увидал, что там исправляют страницу книги под заглавием Свет души.[306] – Вот, – сказал он, – книги, которые должно печатать, хотя и много уже есть книг этого рода, потому что много есть грешников, нуждающихся в этом и свет особенно нужен тем, у кого его нет. – Он отправился дальше я увидал, что исправляют еще одну книгу. Он спросил ее заглавие. – Это вторая часть Хитроумного гидальго Дон-Кихота Ламанчского, составленная каким-то гражданином Тордезильяса, – отвечали ему, – А, я знаю уже эту книгу, – сказал Дон-Кихот, – и я по совести думал, что она уже сожжена и обращена в пепел за свои нелепости. Но и для нее, как для всякой свиньи, наступит свой день св. Мартина.[307] Выдуманные история тем лучше, чем приятнее, чем ближе они к истине или к правдоподобию, а истинные уже тем лучше, что они истинны. – Сказав это и выказав некоторую досаду, он вышел из типографии.

В тот же день Дон Антонио решил повезти его смотреть галеры, стоявшие у берега, к большому удовольствию Санчо, который не видел их ни разу в жизни. Дон Антонио уведомил начальника галерной эскадры, что после полудня ан приведет к нему своего гостя, знаменитого Дон-Кихота Ламанчского, которого уже знали и начальник эскадры, и все городские граждане. Но то, что произошло во время этого посещения, будет рассказано в следующей главе.





ГЛАВА LXIII

О плохом результате посещения галер для Санчо и о новом приключении с прекрасной Мориской




Дон-Кихот долго размышлял об ответах волшебной головы, но ни одна из его догадок не доходила до подозрения, что дело основано на мошенничестве; а напротив, все они останавливались на обещании, в его глазах несомненном, что Дульцинея освободится от чар. Он только и делал, что расхаживал и радовался про себя, ожидая скорого исполнения этого обещания. Что касается Санчо, то хотя он возненавидел обязанности губернатора, как сказано было раньше, но все-таки желал снова попасть еще раз в такое положение, чтобы иметь право приказывать и чтобы ему повиновались, потому что таково сожаление, какое оставляет после себя всякое командование, хотя бы и шуточное.