Дорога тайн

– Мы не будем посыпать его прахом нашей матери, – сказала Лупе.

– О’кей, тогда где? – спросил Хуан Диего.

– Я действительно полагаю, что это правильное решение, – говорил Эдвард Боншоу. – Не думаю, что вы отнеслись к Деве Марии, как она того заслуживает.

– Ты должен залезть на плечи человеку-попугаю. Чем ты будешь выше, тем больше ее осыпешь, – сказала Лупе Хуану Диего.

Пока Лупе держала кофейную банку, Хуан Диего забрался на плечи Эдварда Боншоу. Айовцу пришлось ухватиться за ограду алтаря, чтобы выпрямиться во весь рост. Прежде чем передать пепел брату, Лупе сняла крышку с кофейной банки. (Одному Богу известно, куда потом Лупе дела эту крышку.)

Даже стоя на плечах айовца Хуан Диего упирался взглядом в колени Девы Марии, разве что макушкой он был на уровне бедер великанши.

– Я не знаю, как ты сможешь обсыпать ее пеплом, – тактично заметил сеньор Эдуардо.

– Забудь про обсыпание, – сказала Лупе брату. – Возьми в горсть и бросай.

Но первая горсть пепла взлетела не выше внушительных грудей Марии-монстра; естественно, что большая часть пепла упала на запрокинутые лица Хуана Диего и айовца. Сеньор Эдуардо закашлялся и чихнул; пепел попал Хуану Диего в глаза.

– Не очень-то получается, – сказал Хуан Диего.

– Главное – идея, – сказал Эдвард Боншоу, хватая ртом воздух.

– Брось всю банку – брось ей в голову! – крикнула Лупе.

– Она молится? – спросил айовец Хуана Диего, но мальчик сосредоточился на своей цели. Он швырнул банку из-под кофе, которая была на три четверти полна, – так в кино солдаты бросали гранаты.

– Не всю банку! – раздался крик сеньора Эдуардо.

– Отличный бросок, – сказала Лупе.

Банка из-под кофе попала Деве Марии в лоб. (Хуан Диего был уверен, что видел, как моргнула Мария-монстр.) Сверху, посыпая все вокруг, обрушился пепел. Пепел падал в лучах утреннего солнца, покрывая каждый квадратный дюйм Марии-монстра. Пепел падал и падал.

«Казалось, будто пепел падает откуда-то сверху, из незримого источника, который где-то очень высоко, – описывал впоследствии Эдвард Боншоу свои впечатления. – И пепел продолжал падать – как будто его было больше, чем могла вместить та банка из-под кофе. – Тут айовец всегда делал паузу, прежде чем продолжить: – Мне непросто сказать это. Да, очень непросто. Но из-за того, что пепел продолжал падать, казалось, что этот момент длится вечно. Время – само время, всякое ощущение времени, – оно остановилось».

В последующие недели – даже месяцы, как утверждал брат Пепе, – прихожане, являвшиеся на первую утреннюю мессу, продолжали называть пепел, падающий в лучах света, «явлением». Однако все, кто приходил в храм иезуитов на утреннюю мессу, не считали Божественным чудом пепел, окутавший громоздящуюся Деву Марию сияющим, пусть и серо-коричневым подобием облака.

Два старых священника, отец Альфонсо и отец Октавио, были недовольны тем, какой беспорядок возник из-за пепла: пеплом были осыпаны первые десять рядов скамей; тонкий слой пепла покрыл алтарное ограждение, которое стало странно липким. Большая Дева Мария выглядела замаранной; она определенно потемнела, словно от сажи. Повсюду лежал грязно-коричневый, мертвенно-серый пепел.

– Дети хотели рассеять прах своей матери, – начал объяснять Эдвард Боншоу.

– В этом храме, Эдвард? – спросил отец Альфонсо.

– И это называется рассеиванием! – воскликнул отец Октавио.

Он споткнулся обо что-то, загремевшее под ногами, – это была пустая банка из-под кофе – и невольно пнул ее. Сеньор Эдуардо поднял банку.

– Я не знал, что они рассеют все содержимое, – признался айовец.

– Банка из-под кофе была полна? – спросил отец Альфонсо.

– Там был не только прах нашей матери, – ответил Хуан Диего двум старым священникам.

– Тогда объяснись, – сказал отец Октавио.

Эдвард Боншоу уставился в пустую банку, словно надеясь, что она обладает силой пророчества.

– Добрый гринго – да упокоится он с миром, – начала Лупе. – Мой щеночек.

Она замолчала, словно ожидая, что Хуан Диего переведет ее слова, прежде чем она продолжит; или же Лупе остановилась, потому что раздумывала, стоит ли рассказывать двум священникам о пропавшем носе Марии-монстра.

– Вы помните американского хиппи – уклониста от призыва в армию, парня, который умер? – спросил Хуан Диего отца Альфонсо и отца Октавио.

– Да-да, конечно, – сказал отец Альфонсо. – Заблудшая душа, трагедия саморазрушения.

– Ужасная трагедия, такая потеря, – сказал отец Октавио.

– И щенок моей сестры умер – мы сожгли собаку, – продолжал Хуан Диего. – И мертвого хиппи.

– Все возвращается на круги своя – мы это знали, – сказал отец Альфонсо.

Отец Октавио мрачно кивнул.

– Да, пожалуйста, остановитесь – этого достаточно. Крайне неприятно. Мы помним это, Хуан Диего, – сказал отец Октавио.


Лупе промолчала; два священника все равно не поняли бы ее. Лупе только откашлялась, как будто собиралась что-то сказать.

– Не надо, – повернулся к ней Хуан Диего, но было уже поздно: Лупе указала на безносое лицо гигантской Девы Марии, при этом прикоснувшись к своему маленькому носу указательным пальцем другой руки.

Отцу Альфонсо и отцу Октавио потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что к чему: у Марии-монстра по-прежнему не было носа; непонятная девочка показывала, что ее собственный маленький нос на месте; на basurero был костер, адское сожжение человеческих и собачьих тел.

– Нос Девы Марии был в адском огне? – спросил отец Альфонсо у Лупе; она яростно закивала, как будто хотела, чтобы у нее от такой тряски выпали зубы и вывалились глаза.

– Матерь милосердная! – воскликнул отец Октавио.

Банка из-под кофе с таким грохотом упала на пол, что все вздрогнули. Маловероятно, что Эдвард Боншоу намеренно уронил эту банку, которую тут же поднял. Возможно, у сеньора Эдуардо сами собой разжались пальцы; возможно, он понял, что новость, которую он продолжает утаивать от отца Альфонсо и отца Октавио (а именно свою любовь к Флор, положившую конец его обету), скоро станет для этих двух старых священников еще большим потрясением, чем сгоревший нос неодушевленной статуи.

Поскольку Хуан Диего уже видел, как Мария-монстр бросала неодобрительный взгляд на ложбинку между грудей его матери, поскольку он знал, как может оживать Дева Мария, по крайней мере – своими осуждающими и уничтожающими взглядами, он не стал бы категорически утверждать, что громоздящаяся статуя (включая утраченный нос) – предмет неодушевленный. Разве нос Марии-монстра не фырчал и разве не вырывалось из погребального костра голубое пламя? Разве Хуан Диего не видел, как Дева Мария моргнула, когда банка из-под кофе ударила ее по лбу?

И когда Эдвард Боншоу неловко уронил и поднял кофейную банку, не вызвал ли ее оглушительный грохот вспышку ужасного отвращения во всевидящих глазах грозной Девы Марии?

Хуан Диего не был почитателем Марии, но он знал, что лучше относиться к замаранной великанше с должным уважением.

– Lo siento, Матерь, – тихо сказал Хуан Диего большой Деве Марии, указывая на свой лоб. – Я не хотел попасть в тебя банкой. Я просто пытался дотянуться до тебя.

– У этого пепла какой-то чужеродный запах, – заметил отец Альфонсо. – Я бы хотел знать, что еще было в банке?

– Что-то со свалки, я полагаю, но вот идет хозяин свалки – мы должны спросить его, – сказал отец Октавио.

Что до почитателей Марии, то Ривера уже шагал по центральному проходу к громоздящейся статуе; казалось, у хозяина свалки были свои причины встретиться с Марией-монстром; то, что Пепе отправился за el jefe в Герреро, возможно, просто совпало с собственным намерением Риверы явиться сюда. И все же было понятно, что Пепе оторвал Риверу от какого-то занятия, завершенного лишь наполовину. «Небольшой проект, осталась только тонкая доработка», – как объяснил это сам хозяин свалки.

Ривера, должно быть, покинул Герреро в большой спешке – кто знает, как Пепе объявил ему о предстоящем рассеивании пепла, – потому что хозяин свалки все еще был в своем рабочем фартуке.

На фартуке было много карманов, и он был длиной с неприглядную старомодную юбку. В одном кармане лежали стамески разных размеров, в другом – куски наждачной бумаги, грубой и тонкой, в третьем – тюбик с клеем и тряпка, которой Ривера вытирал остатки клея с наконечника тюбика. Трудно было сказать, что было в других карманах, – Ривера говорил, что именно эти карманы ему нравятся в его фартуке для столярных работ. Старый кожаный фартук хранил много секретов, – по крайней мере, так считал в детстве Хуан Диего.

– Я не знаю, чего мы ждем, – может быть, тебя, – сказал Хуан Диего el jefe. – Я думаю, великанша вряд ли что-нибудь вытворит, – добавил мальчик, кивнув на Марию-монстра.

Храм наполнялся людьми, хотя, когда прибыли брат Пепе и Ривера, до мессы еще оставалось время. Хуан Диего позже вспомнит, что Лупе внимательней, чем обычно, отнеслась к хозяину свалки; что касается el jefe, он был даже более, чем обычно, обходителен с Лупе.

Держа левую руку глубоко в загадочном кармане столярного фартука, Ривера кончиками пальцев правой руки тронул пепельную пленку, покрывшую ограду алтаря.

– Пепел как-то странно пахнет – не сплошь пеплом, – сказал отец Альфонсо el jefe.

– В этом пепле есть что-то липкое, инородное, – сказал отец Октавио.

Ривера понюхал кончики пальцев и вытер их о кожаный фартук.

– Сколько у тебя разных штук в карманах, jefe, – заметила Лупе, но Хуан Диего не перевел это; читателя свалки расстроило, что Ривера не ответил на шутку по поводу великанши, а именно на предположение Хуана Диего, что Дева Мария вряд ли что-либо вытворит в отношении Риверы.

– Ты должен задуть свечи, Пепе, – сказал хозяин свалки, указывая на свою любимую Деву Марию, после чего Ривера обратился к двум старым священникам: – Она крайне огнеопасная.

– Огнеопасная! – воскликнул отец Альфонсо.

Ривера произнес ту же литанию о содержимом кофейной банки, которую дети слышали от доктора Варгаса, – научный, строго химический анализ.

– Краска, скипидар или еще какой-нибудь растворитель. Бензин – определенно, – сказал Ривера двум старым священникам. – И вероятно, какой-то состав для покрытия древесины.

– Святая Матерь не будет запятнана? – спросил отец Октавио у хозяина свалки.

– Дайте-ка я приведу ее в порядок, – сказал хозяин свалки. – Позвольте мне немного побыть с ней наедине… я имею в виду, до завтрашней утренней мессы. Лучше всего после вечерней мессы. Не стоит смешивать воду с некоторыми из этих чужеродных веществ, – сказал Ривера, как будто он был не обычным хозяином свалки, а алхимиком, которого нельзя было опровергнуть.

Брат Пепе, стоя на цыпочках, гасил свечи длинными золотыми щипцами; естественно, падавший пепел уже погасил свечи, стоявшие ближе всего к Деве Марии.

– У тебя болит рука, jefe, так где ты порезался? – спросила Лупе Риверу. Его мысли было трудно читать, даже для ясновидящей.

Хуан Диего позже предположил, что Лупе, возможно, прочитала все, что было в голове у Риверы, – не только мысли el jefe о том, как он порезался и насколько сильно. Лупе, должно быть, выяснила, что это за «маленький проект», работу над которым (как раз посредине) прервал приход Пепе, и что имел в виду Ривера, говоря о тонкой доработке, то есть она поняла, чем именно занимался хозяин свалки, когда порезал большой и указательный пальцы левой руки. Но Лупе, даже если что-то узнавала, никогда не говорила об этом, а Ривера, как и карманы его фартука, хранил много секретов.

– Лупе хочет знать, не болит ли у тебя рука, jefe, которую ты порезал, – сказал Хуан Диего.

– Мне просто нужно наложить пару швов, – ответил Ривера, по-прежнему пряча левую руку в кармане кожаного фартука.

Из лачуги в Герреро они поехали на «фольксвагене» Пепе. Брат Пепе посчитал, что Ривере не следует садиться за руль; Пепе намеревался немедленно отвезти хозяина свалки к доктору Варгасу, чтобы тот наложил швы, но Ривера хотел сначала увидеть результаты рассеивания пепла.

– Результаты! – повторил отец Альфонсо после отчета Пепе.

– Это не результаты, а вандализм, – глядя на Хуана Диего и Лупе, сказал отец Октавио.

– Мне тоже нужно увидеть Варгаса – пойдем, – сказала Лупе брату.

Дети свалки даже не смотрели на Марию-монстра; они не ожидали от нее многого по части результатов. Но Ривера взглянул на безносое лицо Девы Марии – как будто, несмотря на ее потемневший образ, хозяин свалки ожидал, что она подаст ему знак, что-то, граничащее с наказом.