Дорога тайн

– Пошли, jefe, – ты ранен, у тебя все еще идет кровь, – сказала Лупе, беря Риверу за здоровую правую руку.

Хозяин свалки не привык к такому вниманию со стороны вечно критикующей его девочки. El jefe подал Лупе руку и позволил вести себя по центральному проходу.

– Мы позаботимся о том, чтобы храм был в твоем распоряжении вечером до закрытия! – крикнул отец Альфонсо вслед хозяину свалки.

– Пепе, полагаю, ты запрешь за ним дверь, – сказал отец Октавио брату Пепе, который, положив щипцы на священное место, поспешил за Риверой и niños de la basura.

– ¡Sí! Sí! – ответил Пепе двум старым священникам.

Эдвард Боншоу остался с пустой кофейной банкой. Сейчас было не время говорить отцу Альфонсо или отцу Октавио то, что, как сеньор Эдуардо знал, он должен был сказать; сейчас было не время исповедоваться – приближалась месса, а крышка от кофейной банки отсутствовала. Она просто (или не просто) исчезла. С таким же успехом она могла исчезнуть в дыму, как нос Девы Марии, подумал сеньор Эдуардо. Но крышка этой мирской кофейной банки – Лупе была последней, кто ее держал, – исчезла без шипения голубого пламени.

Дети и хозяин свалки покинули храм вместе с братом Пепе, оставив Эдварда Боншоу и двух старых священников лицом к лицу с безносой Девой Марией и их неопределенным будущим. Возможно, Пепе понимал это лучше всех: он знал, что процесс переориентации никогда не бывает легким.





27

Нос за нос




На ночном рейсе из Манилы в Лаоаг было полно крикливых детей. Полет занимал не более часа с четвертью, но из-за детских криков казался длиннее.

– Сегодня что, выходные? – спросил Хуан Диего Дороти, но она ответила, что сегодня четверг. – Уже поздно, завтра в школу! – воскликнул Хуан Диего, он был ошарашен. – Разве эти дети не ходят с утра в школу? – (Он знал заранее, что Дороти только пожмет плечами.)

Даже небрежного пожатия плеч Дороти – такого легкого жеста – было достаточно, чтобы Хуан Диего выпал из настоящего. Даже детские крики не могли удержать его здесь. Почему его так легко (и часто) уносило в прошлое?

Было ли это связано с действием бета-блокаторов, или его пребывание на Филиппинах было иллюзорным, скоротечным?

Дороти говорила что-то о своей склонности больше болтать, когда вокруг дети:

– Так я в основном слышу себя, а не детей, понимаешь?

Но Хуан Диего едва ли слышал Дороти. Разговор с доктором Варгасом в Крус-Роха, пока Варгас зашивал большой и указательный пальцы левой руки Риверы, – хотя этот разговор имел место сорок лет назад, – был более реальным для Хуана Диего, чем монолог Дороти по пути в Лаоаг.

– Ты не любишь детей? – это все, о чем спросил ее Хуан Диего.

После этого он не проронил ни слова до конца полета. Скорее он слышал и помнил, что говорили Варгас, Ривера и Лупе – по поводу швов, тем давним утром в больнице Красного Креста, – чем дискурс-монолог Дороти.

– Я не против, если у людей есть дети, – я имею в виду, у других людей. Если другие взрослые хотят детей, меня это не волнует, – заявила Дороти.

Не совсем в хронологическом порядке она начала лекцию по местной истории; Дороти, должно быть, хотела, чтобы Хуан Диего все-таки что-то знал о том, куда они летят. Но Хуан Диего почти ничего не слышал из того, что рассказывала ему Дороти; он сосредоточился на разговоре в Крус-Роха, который ему следовало бы слушать более внимательно сорок лет назад.

– Господи, jefe, вы сражались на мечах? – спрашивал Варгас хозяина свалки.

– Это был просто резец, – пояснил Ривера. – Сначала я попробовал стамеску – у нее режущая кромка под косым углом, – но со стамеской ничего не получилось.

– Значит, ты сменил резец, – подсказала el jefe Лупе; Хуан Диего это перевел.

– Да, я сменил резец, – подтвердил Ривера. – Проблема была в предмете, над которым я работал, – его не положишь ровно. Его трудно держать за основание – на самом деле у него и нет основания.

– Предмет трудно зафиксировать одной рукой, пока его строгаешь или расщепляешь резцом в другой руке, – объяснила Лупе; Хуан Диего перевел это уточнение.

– Ага, предмет трудно зафиксировать, – согласился хозяин свалки.

– Что это за предмет, jefe? – спросил Хуан Диего.

– Что-то вроде дверной ручки – или задвижки на двери или на окне, – ответил хозяин свалки. – Как-то так.

– Дело мудреное, – сказала Лупе; Хуан Диего перевел и это.

– Ага, – согласился Ривера.

– Вы чуть себе кишки с дерьмом не выпустили, jefe, – сказал Варгас хозяину свалки. – Может, вам лучше не отвлекаться от дел на basurero?

Тогда все засмеялись – Хуан Диего до сих пор слышал этот смех, а Дороти не умолкала. Она рассказывала что-то о северо-западном побережье Лусона. Лаоаг был торговым портом и местом рыбной ловли в десятом и одиннадцатом веках – «заметно китайское влияние», говорила Дороти.

– А потом вторглась Испания со своими делами насчет Марии и Иисуса, твоими старыми друзьями, – сказала Дороти. (Испанцы явились в самом начале шестнадцатого века; они были на Филиппинах более трехсот лет.)

Но Хуан Диего ее не слушал. Другой диалог занимал его, звучавший тогда, в те минуты, когда он мог бы попытаться (должен был) предвидеть нечто впереди, – в те минуты, когда он, может быть, изменил бы ход событий.


Лупе стояла так близко, что могла дотронуться до швов, наблюдая, как Варгас стягивал края ран на большом и указательном пальцах Риверы; Варгас сказал, что может ненароком пришить ее любопытствующее личико к руке el jefe. В этот момент Лупе и спросила Варгаса, что ему известно о львах и бешенстве:

– А львы болеют бешенством? Давай начнем с этого.

Хуан Диего перевел, но Варгас был не из тех, кто готов признаться, что в чем-то он профан.

– Зараженная собака может передать бешенство, когда вирус достигает ее слюнных желез, то есть примерно за неделю или меньше до того, как собака умрет от бешенства, – ответил Варгас.

– Лупе хочет знать о льве, – сказал ему Хуан Диего.

– Инкубационный период у инфицированного человека обычно составляет от трех до семи недель, но у меня были пациенты, у которых болезнь развилась за десять дней, – говорил Варгас, когда Лупе прервала его:

– Скажем, бешеная собака укусила льва – ну, знаешь, такая, как собака крыш или как одна из этих perros del basurero. Тогда лев заразится и заболеет? Что происходит со львом?

– Я уверен, что были такие исследования, – вздохнул доктор Варгас. – Мне нужно посмотреть, какие есть данные по бешенству львов. Большинство людей, которых кусают львы, вроде бы не опасаются бешенства. При укусе льва это не самое главное, о чем следовало бы волноваться, – сказал он Лупе.

Хуан Диего знал, что для пожатия плеч перевода не существует.

Доктор Варгас бинтовал большой и указательный пальцы левой руки Риверы.

– Позаботьтесь, чтобы бинт оставался чистым и сухим, jefe, – говорил Варгас хозяину свалки.

Но Ривера смотрел на Лупе, которая отвернулась; когда Лупе что-то скрывала, el jefe это чувствовал.

Хуану Диего не терпелось возвратиться на Синко-Сеньорес, где «La Maravilla» будет ставить палатки и успокаивать животных. В то время Хуан Диего считал, что у него более важные дела, чем то, о чем думала Лупе. Как все четырнадцатилетние мальчики, Хуан Диего мечтал о геройстве – его вдохновляла «Прогулка по небу». (И конечно, Лупе знала, о чем думает ее брат; она могла читать его мысли.)

Вчетвером они влезли в «фольксваген-жук» Пепе; Пепе отвез детей свалки на Синко-Сеньорес, а потом Риверу – в хижину в Герреро. (El jefe хотел вздремнуть, пока еще действует местная анестезия.)

В машине Пепе сказал детям свалки, что они могут вернуться в приют «Потерянные дети».

– Ваша бывшая комната ждет вас в любое время, – добавил Пепе.

Но сестра Глория отнесла в рождественский магазин подаренную Хуану Диего секс-куклу Гваделупской Девы в натуральную величину. «Дом потерянных детей» уже никогда не будет прежним, подумал Хуан Диего. И если ты оставил приют, то зачем возвращаться? Если ты уходишь, то уходи, подумал Хуан Диего, надо идти вперед, а не возвращаться.

Когда они подъехали к цирку, Ривера расплакался; дети свалки знали, что местная анестезия не прошла, тем не менее хозяин свалки был слишком расстроен и не мог вымолвить ни слова.

– Мы знаем, что ты будешь рад нашему возвращению в Герреро, jefe, – сказала Лупе. – Передай Ривере, мы знаем, что его хижина – эта наша хижина, если нам когда-нибудь понадобится вернуться домой, – сказала Лупе Хуану Диего. – Скажи, что мы тоже скучаем по нему.

Пока Хуан Диего все это говорил, Ривера на пассажирском сиденье продолжал плакать – его широкие плечи вздрагивали.

Просто удивительно, что, когда тебе тринадцать или четырнадцать лет, ты можешь принимать чью-то любовь как должное и при этом (даже когда в тебе нуждаются) чувствовать себя совершенно одиноким. В «Circo de La Maravilla» дети не были брошены, но они перестали доверять друг другу и больше не доверяли никому.

– Удачи тебе в работе над тем, что ты делаешь, – сказал Хуан Диего Ривере, когда хозяин свалки покидал Синко-Сеньорес, чтобы вернуться в Герреро.

– Дело мудреное, – повторила Лупе, словно разговаривая сама с собой.

(После того как «фольксваген-жук» Пепе уехал, ее мог слышать только Хуан Диего, но он не слушал.) Хуан Диего думал о своем собственном мудреном деле. Если уж говорить о смелости Хуана Диего, то проверить это можно было только в главном шатре «Небесной прогулкой» на высоте восьмидесяти футов без сетки. По крайней мере, так сказала Долорес, и Хуан Диего ей поверил. Соледад тренировала его, обучала в палатке для молодых акробаток, но Долорес сказала, что это ничего не значит.

Хуан Диего вспомнил, что ему снилась прогулка по небу – еще до того, как он узнал, что это такое на самом деле, когда они с Лупе еще жили в лачуге Риверы в Герреро. И когда Хуан Диего спросил сестру, что она думает о его сне, в котором он ходит вверх ногами по небесам, она, как всегда, приняла таинственный вид. Все, что он сказал сестре о сне, было: «В жизни иногда наступает момент, когда нужно отпустить то, за что держишься обеими руками».

– Это сон о будущем, – сказала Лупе. – Это сон о смерти, – так она выразилась.

Долорес описала ему решающий момент, когда нужно отпустить руки – обе руки.

– Я никогда не знаю, в чьих руках нахожусь в этот момент, – сказала Долорес. – Может, у этих чудесных Дев волшебные руки? Может быть, в этот момент я в их руках. Не думаю, что тебе стоит об этом думать. Нужно сосредоточиться лишь на своих ногах – на каждом своем шаге. В жизни каждого, я думаю, всегда наступает момент, когда ты должен решить, где твое место. В этот момент ничьи руки тебя не держат. В этот момент все ходят по небу. Может быть, все великие решения принимаются без сетки, – сказала Хуану Диего Долорес, сама Дива цирка. – В жизни каждого наступает момент, когда ты должен больше ни за что не держаться.

На следующее утро после поездки «Circo de La Maravilla» спал допоздна – во всяком случае, «допоздна» для цирка. Хуан Диего рассчитывал встать пораньше, но встать раньше собак проблематично. Хуан Диего попытался выскользнуть из собачьей палатки, не вызвав подозрений; естественно, любая собака, которая не спала, захотела бы выскочить с ним.

Хуан Диего встал так рано, что его услышала только Пастора; она уже проснулась и расхаживала туда-сюда. Конечно, овчарка не понимала, почему Хуан Диего не взял ее с собой, когда выходил из палатки. Вероятно, это Пастора и разбудила Лупе, после того как Хуан Диего ушел.

На аллее с палатками труппы никого не было. Хуан Диего высматривал Долорес; она вставала рано ради пробежек. В последнее время, похоже, она бегала слишком много или слишком интенсивно; иногда по утрам ее тошнило. Хотя ему нравились длинные ноги Долорес, Хуан Диего не одобрял ее безумного бега. Какому хромому мальчику нравится бег? И даже если ты любишь бегать, зачем бежать, пока тебя не стошнит?

Но Долорес относилась к тренировкам серьезно. Она бегала и пила много воды. Она считала, что необходимо и то и другое, дабы ноги не сводило судорогой. Долорес говорила, мол, не хотелось бы, чтобы такое случилось во время «Небесной прогулки» – на высоте восьмидесяти футов, когда только ступня в веревочной петле удерживает тебя на горизонтальной лестнице.

Хуан Диего тешил себя мыслью, что ни одна из девушек акробатической труппы не готова заменить Долорес в качестве Дивы цирка; Хуан Диего считал, что после Долорес он лучший небоходец в «La Maravilla» – хотя бы на высоте двенадцати футов.

Но совсем другое дело – в главном шатре. Под его купол все воздушные гимнасты взбирались по канату с узлами. Узлы на толстой веревке были расположены так, чтобы служить опорой для рук и ног, – этими узлами пользовались и Долорес, и сексуально озабоченная аргентинская пара.

Для Хуана Диего подниматься по такому канату не было проблемой; у него была крепкая хватка (он, вероятно, весил примерно столько же, сколько Долорес), его руки могли легко дотянуться до следующего верхнего узла, и его здоровая нога могла надежно опираться на нижний узел. Он подтягивался все выше и выше; взбираться по канату – это как разминка, но Хуан Диего сосредоточенно смотрел перед собой – только вверх. Вверху, под куполом шатра, он видел лестницу с веревочными петлями – с каждым его подтягиванием лестница становилась все ближе.

Но подъем на восемьдесят футов – это долго (рывок за рывком, от узла к узлу), и проблема была в том, что Хуан Диего не осмеливался посмотреть вниз. Он не спускал глаз с веревочных перекладин лестницы для прогулок по небу; он сосредоточил внимание на верхней точке купольного свода, которая медленно приближалась с каждым рывком.

– У тебя другое будущее! – услышал он голос Лупе, говорившей ему эти слова и прежде.