Дорога тайн

Что касается брата Пепе, то он всегда был сторонником перемен – а еще терпимости, всегдашней терпимости. Общение с Хуаном Диего и айовцем значительно улучшило английский язык Пепе. Но, вдохновленный образом смуглой Девы с другим носом, Пепе заявил, что преобразившаяся Мария-монстр представляет собой «благословенную смесь».

Пепе, должно быть, не понимал, что слово «смесь» можно трактовать как положительно, так и отрицательно, а отец Альфонсо и отец Октавио не могли уразуметь, как похожая на туземку Дева Мария (с носом бойца) может быть хоть в чем-то «благословенной».

– Я думаю, вы имеете в виду «неоднородную смесь», Пепе, – услужливо подсказал сеньор Эдуардо, но и это не было положительно воспринято двумя старыми священниками.

Отец Альфонсо и отец Октавио не желали думать о Деве Марии как о «смеси».

– Эта Мария такая, какая есть, – сказала Лупе. – Она уже сделала больше, чем я ожидала. По крайней мере, она что-то сделала, разве не так? – спросила Лупе у двух старых священников. – Какая разница, откуда у нее нос? Почему ее нос должен быть чудом? Или почему бы ему не быть чудом? Почему вам все нужно истолковать? – спросила она двух старых священников. – Кто-нибудь знает, как выглядела настоящая Дева Мария? Разве нам известно, какого цвета лик настоящей Девы или какой у нее нос? – спрашивала Лупе; она была в ударе. Хуан Диего переводил каждое ее слово.

Даже почитатели нового носа Марии-монстра перестали таращиться на Деву; они переключили свое внимание на разговорившуюся девочку. Хозяин свалки поднял голову, прервав свою безмолвную молитву. И все увидели Варгаса, который все это время был в храме. Доктор Варгас стоял неподалеку от громоздящейся статуи. Он разглядывал в бинокль новый нос Девы Марии; Варгас уже попросил новую уборщицу принести ему длинную лестницу.

– Я хотел бы процитировать Шекспира, – сказал Эдвард Боншоу, вечный учитель. (Это был известный отрывок из любимой айовцем трагедии «Ромео и Джульетта».) – «Что значит имя?» – продекламировал сеньор Эдуардо – а дальше схоласт, естественно, вместо слова rose («роза») произнес nose («нос»): – «Нос пахнет носом, Хоть носом назови его, хоть нет»[52], – прогудел Эдвард Боншоу.

Если, услышав, как Хуан Диего переводит вдохновенные высказывания Лупе, отец Альфонсо и отец Октавио лишились дара речи, то Шекспир не произвел впечатления на двух старых священников – они уже слышали Шекспира раньше, это нечто очень светское.

– Вопрос в материалах, Варгас, – ее лицо, новый нос, они из того же материала? – спросил отец Альфонсо у доктора, который все еще рассматривал нос в свой всевидящий бинокль.

– И нам интересно, есть ли видимый шов или трещина там, где нос прикрепляется к ее лицу, – добавил отец Октавио.

Уборщица (похожая на здоровяка-работягу) тащила лестницу по центральному проходу; Эсперанса не могла таскать эту длинную лестницу, то есть не подняла бы ее одна. Варгас помог уборщице установить лестницу, прислонив ее к великанше.

– Я не помню, как Мария-монстр реагирует на лестницы, – сказала Лупе Хуану Диего.

– Я тоже ничего не помню, – только и ответил Хуан Диего.

Дети свалки не знали точно, из дерева или из камня был бывший нос монстра Марии; и Лупе, и Хуан Диего считали, что это было дерево, окрашенное дерево. Но много лет спустя, когда брат Пепе написал Хуану Диего о «внутренней реставрации» храма Общества Иисуса, Пепе упомянул о «новом известняке».

«Знаете ли вы, – спрашивал в письме Пепе Хуана Диего, – что известняк дает известь при обжиге?» Хуан Диего этого не знал и не понимал, имел ли Пепе в виду, что была реставрирована и сама Мария-монстр. Была ли гигантская Дева включена в то, что Пепе назвал «внутренней реставрацией» храма, и если да, то означало ли это, что, в отличие от отреставрированной статуи (теперь выполненной из «нового известняка»), бывшая Дева Мария была изготовлена из другого камня?

Лупе прочитала мысли Хуана Диего, когда Варгас поднялся по лестнице, чтобы поближе рассмотреть лик Марии-монстра – на данный момент он был непроницаем, а глаза Девы, выглядевшей как туземка, ничего не выражали.

– Да, я тоже думаю о дереве, а не о камне, – сказала Лупе Хуану Диего. – С другой стороны, если Ривера резцами обрабатывал камень и придавал ему форму, то понятно, почему он порезался. Я никогда не видела, чтобы он порезался, работая с деревом, а ты? – спросила Лупе брата.

– Не видел, – ответил Хуан Диего.

Он думал о том, что оба носа сделаны из дерева, но что Варгас, вероятно, найдет, как высказаться научно, не вдаваясь слишком подробно в то, из каких материалов состоит новый (чудотворный или нечудотворный) нос.

Два старых священника пристально наблюдали за Варгасом, хотя доктор был уже высоко и трудно было понять, что именно он там делает.

– Это у вас нож? Вы же не собираетесь ее резать? – крикнул ему отец Альфонсо.

– Это швейцарский армейский нож. У меня был один, но… – начал Эдвард Боншоу, однако отец Октавио перебил его.

– Мы не просим вас проливать кровь, Варгас! – воззвал отец Октавио к едва различимому на верхнем конце лестницы доктору.

Лупе и Хуану Диего было наплевать на швейцарский армейский нож; они наблюдали за безучастными глазами Девы Марии.

– Должен сказать, что работа с носом выглядит вполне, швов нет, – доложил доктор Варгас с верхней ступеньки шаткой лестницы. – Тут, как и в хирургии, можно отметить большую разницу между высшей категорией мастерства и дилетантством.

– Вы хотите сказать, что эта операция относится к высшей категории, но тем не менее является операцией? – воззвал отец Альфонсо к верхнему концу лестницы.

– На одной ноздре есть небольшое пятно, похожее на родимое, – сказал Варгас отцу Альфонсо. – Снизу его не увидишь.

Так называемое родимое пятно могло быть пятном крови, подумал Хуан Диего.

– Да, это может быть кровь, – сказала Лупе брату. – Должно быть, еl jefe потерял много крови.

– У Девы Марии родимое пятно? – возмущенно спросил отец Октавио.

– Это не изъян – это действительно что-то интригующее, – сказал Варгас.

– А что материалы, Варгас, – ее лицо, новый нос? – напомнил ученому отец Октавио.

– О, в этой даме больше от мирского, чем от Царствия Небесного, – сказал Варгас; он насмешничал над двумя старыми священниками, и они это понимали. – В ее духах больше от basurero, чем от благоухания загробной жизни.

– Занимайтесь наукой, Варгас, – сказал отец Альфонсо.

– Если нам понадобится поэзия, мы почитаем Шекспира, – сказал отец Октавио, свирепо глядя на человека-попугая, который, учтя выражение лица отца Октавио, решил больше не цитировать отрывки из «Ромео и Джульетты».

Хозяин свалки закончил молиться, он больше не стоял на коленях. Был ли новый нос делом его рук, el jefe не говорил; он хранил молчание, и бинт на его пальцах оставался сухим и чистым.

Ривера готов был покинуть храм, оставив Варгаса стоять на верхнем конце лестницы, а двух старых священников – чувствовать, что над ними посмеиваются, но Лупе, видимо, хотела, чтобы все они были там, в храме, когда она скажет свое слово. Только позже Хуан Диего понял, почему она хотела, чтобы все ее услышали.

Последние идиоты-зеваки вышли из храма; возможно, они и были искателями чудес, но они знали достаточно о реальном мире и понимали, что вряд ли услышат слово milagro от взобравшегося на лестницу врача с биноклем и швейцарским армейским ножом.


– Нос за нос – для меня этого достаточно. Переводи все, что я скажу, – повернулась Лупе к Хуану Диего. – Когда я умру, не сжигайте меня. Просто проделайте со мной ваш обычный фокус-покус, – сказала Лупе, глядя прямо на отца Альфонсо и отца Октавио. – Если вы хотите что-то сжечь, – сказала она Ривере и Хуану Диего, – то можете сжечь мою одежду – мои вещи. Если какой-нибудь новый щенок умрет – ну, конечно, вы можете сжечь щенка с моими вещами, их не много. Но меня не сжигайте. Дайте мне то, что она хотела бы, чтобы у меня было, – сказала Лупе им всем, указывая на Марию-монстра с носом боксера. – И посыпьте – только посыпьте, а не бросайте – пепел к ногам Девы Марии. Как ты сказал в первый раз, – обратилась Лупе к человеку-попугаю, – может быть, не весь пепел, а только у ее ног!

Переводя слово в слово, Хуан Диего видел, что двух старых священников захватила речь Лупе.

– Будь осторожен с маленьким Иисусом – не попади пеплом ему в глаза, – сказала Лупе брату. (Она даже не забыла упомянуть скукоженного Христа, распятого на маленьком кресте и истекающего кровью у ног большой Девы Марии.)

Хуану Диего не нужно было читать чужие мысли, чтобы понять, о чем думает брат Пепе. Не является ли это в случае Лупе обращением в веру? Как сказал Пепе по поводу первого рассеивания пепла: «Это совсем другое дело. Это свидетельствует о перемене в образе мыслей».

Это то, о чем мы размышляем в храме Общества Иисуса, обители духа. В таком месте – в присутствии гигантской Девы Марии – нас посещают религиозные (или нерелигиозные) мысли. Мы слышим речь, подобную той, что произнесла Лупе, и думаем о наших религиозных различиях или сходстве; мы слышим только то, что считаем религиозными убеждениями Лупе или ее религиозными чувствами, и сопоставляем ее убеждения или чувства с нашими собственными.

Варгас, врач и атеист, принесший свой собственный бинокль и нож, чтобы исследовать чудо или проверить нечудотворный нос, сказал бы, что духовная искушенность Лупе была «довольно впечатляющей» для тринадцатилетней девочки.

Ривера, знавший, что Лупе была особенной, – на самом деле хозяин свалки, почитатель Марии и человек весьма суеверный, побаивался Лупе (ну что можно сказать о мыслях el jefe?) – этот Ривера, вероятно, был рад услышать, что религиозные убеждения Лупе прозвучали менее радикально, чем те, которые он слышал от нее раньше.

А эти два старых священника, отец Альфонсо и отец Октавио, – они, конечно же, поздравляли себя и персонал «Потерянных детей» с очевидным прогрессом в деле воспитания такого трудного и непостижимого ребенка.

Добрый брат Пепе, возможно, молился, чтобы судьба Лупе имела какой-то благополучный исход; может, она была не такой уж «потерянной», как ему показалось вначале, может, пусть благодаря переводчику, в жизни Лупе был смысл или хотя бы смысл религиозный. Лупе казалась Пепе новообращенной.

Не сжигать – вот, пожалуй, и все, что имело значение для дорогого сеньора Эдуардо. Конечно, никакой костер не был шагом в правильном направлении.

Вот, должно быть, что каждый из них думал. И даже Хуан Диего, который знал свою младшую сестру лучше всех, даже Хуан Диего не услышал того, что должен был услышать.

Почему тринадцатилетняя девочка думает о смерти? Почему Лупе выбрала именно это время, чтобы заявить о своих просьбах на случай ухода? Лупе была девочкой, которая могла читать мысли других – даже львов, даже львиц. Почему никто вокруг не смог прочитать мысли Лупе?





28

Эти пристальные желтые глаза…




На этот раз Хуан Диего был настолько погружен в прошлое или настолько отдалился от настоящего момента, что звук опускающегося шасси или даже толчок при посадке в Лаоаге не сразу вернули его к разговору с Дороти.

– Вот откуда родом Маркос, – говорила Дороти.

– Кто? – спросил Хуан Диего.

– Маркос. Ты ведь знаешь миссис Маркос? – спросила Дороти. – Имельда, у которой миллион туфель, та самая. Она все еще член Палаты представителей от этого округа[53].

– Миссис Маркос сейчас за восемьдесят, – сказал Хуан Диего.

– Да, она действительно старая, – подтвердила Дороти.

Дороти предупредила его, что впереди еще час езды – еще одна темная дорога, еще одна ночь, в которой возникает и исчезает что-то незнакомое (тростниковые хижины; церкви испанской архитектуры; собаки или только их глаза). И, взяв в союзники тьму, окружавшую их в машине (хозяин гостиницы выделил им водителя и лимузин), Дороти стала описывать невыразимые страдания американских военнопленных в Северном Вьетнаме. Она, казалось, знала ужасные подробности пыток в ханойском Хилтоне (так называлась тюрьма Хоа-Ло в столице Северного Вьетнама); она рассказала, что самые жестокие пытки применялись к американским военным летчикам, которые были сбиты и попали в плен.

Снова политические спекуляции – старые политические спекуляции, думал Хуан Диего в сгущающейся тьме. Речь не о том, что у Хуана Диего не было политических убеждений, но, как писатель-беллетрист, он относился с опаской к людям, которые предполагали, что они знают, каковы есть (или должны быть) его политические взгляды. Это происходило постоянно.

Иначе зачем бы Дороти доставила Хуана Диего сюда? Просто потому, что он американец, и Дороти решила, что он должен увидеть, куда эти выше упоминавшиеся «испуганные девятнадцатилетние» приезжали на побывку-поправку, полные страха и ужаса перед пытками, которые ожидали бы этих парней, окажись они в плену у северных вьетнамцев.

Дороти обращалась к нему, как те рецензенты и интервьюеры, которые считали, что Хуан Диего-писатель должен больше проявлять себя в качестве мексикано-американца. Поскольку он и был мексикано-американцем, то не следовало ли ему писать как американец из Мексики? Или не надлежало ли ему и писать о том, что такое быть мексиканцем в Америке? (Не диктовали ли ему критики, по сути, о чем писать?)

– Не становись одним из тех мексиканцев, которые… – однажды выпалил Пепе Хуану Диего, прежде чем остановиться.

– Которые что? – спросила Флор у Пепе.

– Одним из тех мексиканцев, которые ненавидят Мексику, – осмелился сказать Пепе, после чего обнял Хуана Диего. – Ты же не хочешь стать одним из тех мексиканцев, которые всегда возвращаются, то есть которые не могут жить в других местах, – добавил Пепе.

Флор молча смотрела на бедного Пепе; она бросила на него испепеляющий взгляд.

– А кем еще ему не следует становиться? – спросила она Пепе. – А еще какие мексиканцы под запретом?

Флор никогда не понимала, при чем тут само писательство; как можно навязывать мексикано-американскому писателю свои представления, о чем он должен (или не должен) писать, – и как можно осуждать (подобно многим рецензентам и интервьюерам) то, что мексикано-американский писатель не пишет о своем мексикано-американском «опыте».

Хуан Диего считал, что если ты согласен с ярлыком мексикано-американца, то согласен и писать то, что от тебя ждут.

И в сравнении с тем, что случилось с Хуаном Диего в его детстве и ранней юности, когда он жил в Мексике, в Оахаке, в Соединенных Штатах с ним не случилось ничего такого, о чем стоило бы написать.

Да, у него была восхитительная молодая любовница, но ее убеждения – точнее, то, что Дороти принимала за его убеждения, – заставляли ее объяснять ему, как важно, где они находятся. Она не понимала, что Хуану Диего не требовалось ни посещать Северо-Западный Лусон, ни разглядывать его, чтобы представить себе этих «испуганных девятнадцатилетних».

Возможно, это было отражение фар проезжавшей мимо машины, но в темных глазах Дороти вспыхнул огонек, и на секунду-другую они стали желтовато-коричневыми, как глаза льва, и в этот момент прошлое накрыло Хуана Диего.