Дорогая миссис Бёрд…
Часть 32 из 45 Информация о книге
Рой кивнул, и тень печальной улыбки пробежала по его губам, но взгляд застыл. Он смотрел в холл. – Давай присядем. Стало трудно дышать. – Рой? Рой все еще стоял у двери. – Нет его больше, малышка, – тихо проговорил он. – Билл умер. Когда о таком слышат герои фильмов, они ахают, театрально падают в обмороки, зажимают рот рукой. Но это была настоящая жизнь. Я хотела сказать Рою, что это неправда. Что он ошибается. Я хотела вернуть время вспять, хоть на десять секунд назад, чтобы не знать об этом. Я просто стояла, не двигаясь, словно кто-то украл весь воздух, которым я дышала. Мои губы задрожали, как в детстве, и нельзя было остановиться, нельзя не дрожать вслед за ними, уже всем телом, и все вокруг рушилось на глазах. Но я старалась. Я до крови закусила губу, пытаясь дышать глубоко, пытаясь быть настоящей бравой англичанкой. Не вышло. Я заплакала. Хлынул целый ливень из слез. Откуда их столько? Может быть, они просто выжидали все это время, таились внутри, пока не случилось что-то ужасное? Как же им должно быть тяжело. Бедняга Рой. Ему тоже пришлось нелегко. Он перешагнул через порог и заключил меня в холодные, пыльные объятия, прямо как тогда, на Пиккадилли, когда он прикрыл меня своим телом, чтобы меня не задело взрывом. И снова я крепко-крепко прижалась к его груди, чтобы тоже укрыть от всех бед. Но на этот раз у нас ничего не вышло. Мы не могли защитить друг друга. Опоздали. Слишком было поздно. Я все плакала, а Рой обнимал меня, повторяя: «Не плачь, малышка, не надо», и его голос дрожал. Он изо всех сил пытался сдержать слезы. Рой, один из лучших пожарных Лондона, старый добрый Рой, крепкий, как скала, сегодня потерял своего лучшего друга. Мои родители спускались вниз, и я отпустила Роя. Его глаза блестели от слез. Я шмыгала носом, всхлипывая, пытаясь больше не плакать – так было нечестно. Ни мама, ни папа ни о чем не спросили. Мама обвила меня руками, прошептав: «Доченька моя», а я не могла просто так бросить Роя, повиснув на ее плечах, и завыть от горя. – Это Рой, – всхлипнула я. – Друг Билла. И мой друг. Рой кашлянул, вытянулся и подал руку отцу: – Сэр. Он все еще пытался не подавать вида, что ему больно. Папа пожал протянутую руку и стиснул его плечо. – Спасибо, – поспешно сказал он, и я знала за что – за то, что был со мной той ночью. – Спасибо вам за все, Рой. Проходите, пожалуйста. Я налью вам выпить. Наверху в гостиной мама заставила Роя снять форменную куртку, чтобы накрыть его одеялом. Он пытался протестовать, но мама настаивала, и теперь он сидел с одеялом на плечах, как один из тех, кого он обычно спасал. В руках он держал бокал, полный виски. Я сидела на диване рядом с мамой, державшей меня за руку, тоже пила виски, и вкус его был так же противен, как и всегда. Больше его пить я не собиралась. – Ты уверен, что это точно был… – я все еще не верила в случившееся. Рой кивнул еще до того, как я договорила. – Его парадная форма, – он заглянул в бокал и сделал порядочный глоток. – Это точно был он. – Теперь Рой выглядел еще хуже, чем прежде. Последний страшный вопрос откладывать тоже не было смысла. – Кто… кто скажет Банти? Когда она узнает? – запинаясь, прошептала я. – Не знаю, малышка, – отвечал Рой. – Я был с Уильямом до самого… пока его не увезли. С бригадой ехать было нельзя. Потом я отправился в Черинг-Кросс, а там просто сумасшедший дом. Кошмарная была ночь. Потом я пришел сюда. Простите, я не знал, что вы все здесь из-за Билла. Пора мне возвращаться в больницу. Рой поднялся, совершенно измученный. – Не стоит, – папа быстро встал с дивана, взглянув на маму, молчаливо одобрившую его поступок. Я знала, о чем они подумали: с Роя уже достаточно страданий, и будет лучше, если миссис Тэвисток узнает об этом от отца, а не полицейского или медсестры. – Я пойду, – вмешалась я. Мне не хотелось сидеть сложа руки. Мне нужно было увидеть Банти. – Я в порядке, правда. – Это было ложью, но необходимой. Папа отрицательно покачал головой. – Нет, – отрезал он. – Не в этот раз, мой ангел. Ты и Рой уже сделали все, что могли. Вам нужен отдых. И потом, не забывай, кто я. Он сурово посмотрел на нас, и лишь я попыталась возразить, добавил: – Эмми, послушай, у меня больше шансов увидеть Банти и ее бабушку – я врач. Он был прав. Я опустилась на диван, признав поражение. Подобное происходило в Лондоне, в стране, во всей Европе ежедневно. Везде и всюду люди узнавали о том, что кто-то погиб. Чем мы отличались от них? От наших друзей? Теперь горе пришло и к нам. Бедный Билл. Банти, боже мой, бедняжка Банти! Все ее мечты и все их надежды – все кончено. Гостиная была такой же, как и вчера: поздравления и подарки в упаковках, их фотографии в посеребренных рамках. Вот Билл и Банти вместе летним днем, а вот Билл в день, когда он стал пожарным, такой гордый в своей новенькой форме – любимое фото Банти. В маленькой голубой коробочке на столе лежали запонки – ее подарок Биллу, он должен был надеть их перед венчанием в церкви. Всему пришел конец. Последней каплей стало воспоминание о моей бессмысленной, глупой и жалкой ссоре с Биллом. Я должна была извиниться. Должна была сделать это как можно раньше. Должна была успеть. Сквозь пелену я слышала, как мама говорит папе: – Иди же, Альфред, мы тут сами справимся. И повернулась ко мне, стиснув мою руку: – Правда, доченька? У нас все будет хорошо. Я кивнула. Только хорошо уже не будет никогда. Я не могла ничего рассказать ей, и страшно даже было подумать о том, как я скажу Банти о том, что я разругалась с Биллом, подвела ее, свою лучшую подругу. О том, что мой друг умер, возненавидев меня. Я не могла о таком говорить, и эта страшная тайна должна была остаться на моей совести. Я очень хотела видеть Банти, но к больным пускали лишь родственников, и всем нам вход был заказан. Мы с мамой надеялись на миссис Тэвисток, леди из тех, чье положение и воспитание позволяло не считаться с какими-то там запретами и которая сама решала, кому можно навещать ее внучку, а кому нет. Если она сочтет нужным, что мы сможем чем-то помочь Банти – так тому и быть. Я снова и снова проговаривала у себя в голове то, что я скажу Банти. Как бы ни были плохи ее дела, я знала – она не из тех, кто сдается, она сильная и стойкая, ее волю не так-то легко сломить. Но смерть Билла могла стать для нее непоправимым ударом. Как вообще можно смириться с такой утратой за три дня до свадьбы? Не зная, чем я могу ей помочь, я все равно была готова сделать все, о чем бы она ни попросила. В понедельник первым делом папа отправился домой – его ждали пациенты, а нас с мамой – бесконечный день без новостей из больницы. Наконец позвонила миссис Тэвисток – Банти пришла в сознание, и я могла повидать ее на минуту-другую, если хотела. Спустя считаные секунды после звонка мы уже были на автобусной остановке. Для посещений час был неурочный, и старшая сестра была в ярости, но миссис Тэвисток хорошо знала кое-кого из совета попечителей, и ярость эта была бессильна. Миссис Тэвисток встретила нас в больничном коридоре – стройно сложенная, осанистая, элегантная, как и полвека назад. Она была в дорожном платье и, невзирая на всю свою волю, выглядела усталой и обеспокоенной. – Эммелина, дорогая моя, – она тепло улыбнулась мне, взяв за руки. – Надеюсь, ты поспала хоть чуть-чуть. Элизабет, как я рада, что ты приехала! Так вот. Мэриголд… Банти очнулась. Врачи сделали все возможное, и у меня есть отличные новости – теперь они уверены, что ее ногу удастся спасти. Я старалась сохранять спокойствие. Папа ничего не говорил о возможной ампутации. Миссис Тэвисток тепло улыбнулась мне. – Эммелина, боюсь, что Банти все еще нездоровится, и если ты посчитаешь нужным, что тебе не стоит ее видеть еще какое-то время, я уверена, что она поймет. Я спешно помотала головой, и миссис Тэвисток вновь заговорила: – Банти ни слова не произнесла с тех пор, как я сообщила ей о смерти Уильяма. Она едва заметно вздернула подбородок – слова давались ей с большим трудом. – Врачи говорят, что она еще не совсем оправилась от потрясения, но я надеюсь, что она поговорит хотя бы с тобой. Я не предупреждала ее о твоем визите на случай, если ты вдруг передумаешь. Миссис Тэвисток пыталась скрыть горечь, сквозившую в ее словах. Для нее Банти была всем. – Пожалуйста, миссис Тэвисток, я очень хочу видеть ее, – ответила я. Неважно, в каком состоянии Банти. – Могу я пройти? С молчаливого одобрения старшей сестры, несмотря на то, что нарушались все мыслимые правила посещения, меня проводили к палате. Я лишь однажды была в больничной палате, за год до войны, когда брату удалили аппендикс. Длинная комната, в которой мы оказались, была такой же, только все окна были затемнены, а койки стояли близко одна к другой, чтобы вместить как можно больше больных. И они лежали здесь не с аппендицитом, желтухой или банальным переломом. Здесь были множественные ранения, почерневшие лица, опаленные волосы и целые мили чистых бинтов на телах. В газетах такого не показывали. Сестра провожала меня до самой койки, инструктируя: – Ваша подруга поправится. Улыбайтесь, говорите о хорошем, не обсуждайте с ней случившееся. Вот здесь, справа, сядьте на стул. Я вернусь через пять минут. Она повысила голос, как будто говорила с глухой: – Мисс Тэвисток, к вам посетитель. Пять минут, – повторила она, взглянув на меня, и ушла. Койка Банти стояла у стены в дальнем углу палаты. Я вдохнула так глубоко, как только могла, и постаралась широко улыбнуться. Не самое лучшее время для подобных улыбок. – Банти, – тихо окликнула я подругу. Она лежала на койке почти плашмя, ее правая нога была подвешена на каких-то блоках, а повязка была наложена от бедра до стопы. На левой руке была деревянная шина и повязка. Там, где повязок не было, виднелись сплошные кровоподтеки и царапины. Прошло всего два дня, а лицо ее было почти неузнаваемо. Один глаз превратился в гигантскую устрицу, приоткрывшую створки, и распух так сильно, что натянулась багрово-желтая кожа, словно ее нокаутировал чемпион.