Другая Вера

– С тобой, Нинок, и люстры не надо, – шутил дед, когда мамина любимая подружка приезжала в Малаховку.

И еще тетя Нина была огневой, веселой, заводной и смешливой, без конца хохотала, рассказывая забавные истории. С ней было легко, весело и интересно. И была она лучшей маминой подругой еще со школы, семь лет за одной партой.

И вдруг тетя Нина исчезла. На Верин вопрос, куда, взрослые сухо отвечали: «Уехала в другой город».

– Вышла замуж? – уточнила девочка.

– Да я откуда знаю? – разозлилась бабушка. – Что мне до этой твоей Нинки, прости господи! Своих дел хватает.

– А раньше ты ее любила, – обиделась за Золотую Нину Верочка.

– Любила, разлюбила… Да и вообще отстань, Вера! Видишь, тесто отказывается подходить, а ты мне голову морочишь!

– Странно, – повторила Верочка. – Она ведь такая красивая, а мужа нет. Если она вышла замуж, это здорово, правда?

Бабушка вздрогнула, громко шлепнула об стол комом теста и вышла из кухни.



Как оказалось, шуры-муры – бабушкины слова – лучшая подруга и неверный муж завели сто лет назад, когда мама еще была беременна Верочкой.

Когда Вера узнала правду, отплакав три дня, поставила жесткое условие: папу видеть она не желает. Точка. И на все мамины уговоры: «Это твой родной отец, и ты тут вообще ни при чем», – упрямо мотала головой: «Нет – и все. Пусть рожают с этой и нянчатся там!»

Маму было жалко до слез, у Веры сердце болело при виде ее. Тоненькая, похудевшая и бледная мама, тростиночка, девочка. И пережить такое предательство! «Этой гадине» Верочка желала одного – смерти. Да, да, именно смерти, и никак не меньше! «Пусть сдохнет и горит в аду» – этим словам Веру научила подружка Тамарка, местная, малаховская жительница, дочка известной на всю Малаховку торговки квасом тети Зины.

Сидела Зинаеда, как называли ее местные алкаши, на специально сколоченном ящике у желтой бочки, в белом халате и в валенках – Зинаеда страдала ногами, были они синими, распухшими, страшными. Сидела и покрикивала на покупателей.

Летом, в жару, хвост из страждущих был бесконечен – бидоны, кастрюли, бутылки. Очередь волновалась, что кваса не хватит. Работа была сезонная, летняя. А зимой и осенью Зинаеда отдыхала, сидела дома и вязала шапочки на продажу. Шапочки продавала рыночная нищенка Зоська, тощая и насквозь пропитая. Верочка Зоську боялась.

Вообще-то на базар Верочке бегать не позволялось, место неспокойное, «уголовное», по словам бабушки. Одна она и не бегала – было и вправду страшновато, – а вот с Тамаркой запросто! Во-первых, Тамарка была самой смелой и ничего не боялась, а во-вторых, на рынке Тамарка, конечно, была своей.

Ее все знали и все угощали – и мороженым, и семечками, и пирожками, и подкисшими фруктами. Не жизнь – красота! Только вот обедать после этого не хотелось. Но Вера ела, давилась, но ела – а то бабушка все просечет. Тамарка просвещала наивную Веру – уж она-то знала все! И про материных любовников, и про всех рыночных – кто с кем спит и как зарабатывает.

Все это было безумно интересно, гораздо интереснее, чем жизнь в дедушкином доме. Какие там разговоры? Что приготовить Зойке на обед, бабушкино ворчание по поводу Зойкиной «вечной халтуры»: погладила плохо, пыль под кроватями оставила, борщ перекипел. Ну и про дедушкиных пациентов: «Атанасян капризничает, все ему не так, треплет нервы. Цурило жмот и торгуется за каждую копейку. Афанасьева рыдает и орет, что ей больно, определенно психическая».

Веру заставляли читать, писать в прописи, заниматься арифметикой и музыкой. Занудные гаммы и этюды Черни и Гедике Верочка ненавидела. А за калиткой была жизнь – Тонька-семечница набила морду конкурентке Пашке, Ашот обрюхатил глухонемую уборщицу Шурку, Гиви Леванович похоронил жену и ищет невесту.

На базаре было вкусно, шумно, интересно и увлекательно – там пахло жизнью.

Тамарка с Зинаедой жили в общаге в крохотной комнатке с диваном и раскладушкой, где с трудом помещались еще колченогий стол и два стула.

По большому секрету Томка рассказала подруге: «Деньги у нас есть, просто мамка копит. На дом копит, на собственный. Вот как накопим – купим большой, с удобствами, в три комнаты. Или четыре, не хуже вашего. Тогда пусть мамка и замуж выходит».

Вера слушала и кивала.

В день Вериного одиннадцатилетия мама приехала с новым мужем. Так и сказала:

– Знакомься, Верочка. Это мой муж, Владислав Петрович.

Владислав Петрович был высоким, худым и очень похожим на лыжную палку. Короткий ежик серых волос, серые глаза, серое лицо, на котором все как будто слилось. И еще у него были потные ладони, которые он вытирал о штанину.

Бабушка радостно приняла нового зятя: сразу видно – приличный человек. Дедушка вздыхал и, кажется, сомневался:

– Гол как сокол. Комната в коммуналке, алименты на двоих детей. Скромный инженер, что с него взять?

– А вот мы и поможем! – резко отозвалась бабушка и осеклась, заметив Веру в комнате.

Дед устало махнул рукой и вяло пробурчал:

– А кто, интересно, отказывается?

Вере не нравился отчим: вечно молчит, уткнувшись в газету. На речку не ходит, подмосковные водоемы, ему, видите ли, замусорены и отравлены. Садом не увлекается – гастрит, фрукты противопоказаны. Лес не любит – комары. С дедом политических бесед не ведет, а бабушку как будто не замечает, как, впрочем, и Веру. Да и с мамой они разговаривают мало – так, перебрасываются бытовыми фразами.

В воскресенье, сразу после обеда Владислав Петрович начинал дергать жену:

– Инна! Ну когда мы поедем? Мне уже надоело, хочется цивилизации!

При слове «цивилизация» бабушка презрительно хмыкала.

А мама нервничала, что-то шептала ему, уговаривала остаться до вечера, говорила, что скучает по дочке, на плоском, как у камбалы, лице отчима застывала крайне недовольная гримаса.

– Конечно! – шипела на кухне бабушка. – Он же уже пообедал! Теперь можно домой!

Мама со вздохом переодевалась, подкрашивала ресницы и губы, втихаря плакала. Бабушка бросалась ее утешать:


– Главное – не пьет и не гуляет. Порядочный мужчина.

– Лучше бы пил и гулял, – тут же вставлял дед. – Повеситься с таким хорошо, а как жить – не знаю.

Мама обижалась, бабушка цыкала на деда, а Зоя уводила Веру из комнаты.

– Правильно Давид Григорич говорит, – нашептывала Вере Зоя. – Лучше уж никакого, чем этот. – Она кивала в окно, где под яблоней в плетеном кресле читал газету новый мамин муж.

Вере было жалко маму и жалко себя, потому что она вынашивала план в восьмом классе переехать в Москву к маме, в их комнату на Сокол, и школу оканчивать там. Но теперь планы срывались – жить рядом с отчимом? Нет, никогда. И к сердцу подкатывалась ярая злость, даже гнев – неукротимый, клокочущий. Чтоб ты сдохла, рыжая стерва, чертова Нинка! Все это из-за тебя!

А через пять лет после маминого замужества случилось ужасное – погибли все трое. Мама Инна, папа Андрей и мамин муж Владик. Ехали вместе в Малаховку на шестнадцатилетие Веры, на ее первый, как сказал дед, юбилей. И в маленький папин «москвичонок» влетел огромный «КамАЗ». Водитель «КамАЗа» был пьян, но выжил. А те, кто ехал в «москвичонке», – увы…

Осталась только Золотая Нина, и на похоронах родителей Вера увидела ее после долгого перерыва. Узнать ее было сложно – ничего золотого в Нине не было: и веснушки, и некогда роскошные волосы стали тусклого серого цвета. Возле Нины крутилась девочка лет пяти. Вера поняла, ее единокровная сестричка Сонечка, похожая на их общего отца. Но ни к Нине, ни к девочке Вера не подошла.

Странное дело – смерти приемной дочери первым не выдержал дед.

Войну прошел от Курска до Праги, имел три серьезных ранения и несколько орденов и медалей. Ничего не боялся, даже, как грустно шутил, ОБХСС и КГБ. А потеряв приемную дочь, через два года ушел – два инфаркта подряд. После похорон дочери дед слег и отказывался вставать. Бабушка держалась, а Дава сломался.

И Вера с бабушкой остались одни.

В тот жуткий год, когда ушел дед, случилась еще одна беда – их обокрали. Обокрали среди бела дня, когда Вера с бабушкой отправились на станцию за молоком. Влезли в дедов кабинет и нашли деньги, спрятанные наивной бабушкой под половицей. К счастью, больше ничего не взяли, видимо, торопились. Да и денег было прилично, что рисковать.

– Сироты мы с тобой, – плакала бабушка. – Все нас оставили, все! – Она поднимала лицо к потолку и принималась грозить кулаком: – Сволочь ты, Дава! Какая ты сволочь! Как же ты мог, старый дурак? На кого ты меня оставил? Меня и Верушку?

И в эти минуты Вере было особенно страшно.

Но жизнь продолжалась, и надо было жить. «Куда денешься, – говорила Зойка, – хочу, не хочу, а бог нас не спрашивает».

Кстати, Зойка таки вышла замуж! Толстая, рыхлая, рябая, сорокалетняя Зойка – и на нее нашелся купец. Сосватала Зойку дальняя родня, и она укатила в деревню.

А бабушка стала продавать вещи, чтобы выжить.

– Я стала торговкой. Спекулянткой, – сетовала она. – А мать моя, между прочим, дворянка!

Сначала проели украшения, потом дедово зубное золото. Следом ушли бабушкина каракулевая шуба, норковая шапка, отрезы на платья и пальто.

Самое хорошее и ценное носили на рынок в комиссионку, там теперь заправляла товароведом и продавцом восемнадцатилетняя Томка, лучшая Верушина подружка. Цены ставила высокие, в память о старой дружбе.

Иногда, крепко затянувшись сигареткой, Тамарка повторяла, видимо, выражая сочувствие:

– Видишь, Верка, как жизнь поворачивается: то ты у нас была богачкой, всего у тебя было по горло. А теперь я.

Это была чистая правда – на накопленные деньги Зинаеда и Тамара купили хороший дом с удобствами, и в комиссионке молодая, но ушлая Томка зашибала хорошую деньгу. К тому же у нее уже имелся любовник, сын Гиви Левановича, торговца гвоздиками. Гиви Леванович постарел и дело свое передал старшему сыну, Арчилу. У Тамарки с Арчилом случилась любовь. Но женится тот не торопился, брать русскую не хотел, ждал обещанную из Кутаиси грузинку.

– А мне наплевать! – бодро говорила Тамарка, сплевывая шелуху от семечек и со свистом затягиваясь сигаретой. – Больно мне надо за ненормального этого идти, ага. Знаешь, какие они, эти грузины?

Вера не знала…

– Да бешеные! – повторяла Тамарка. – Чуть что – в крик! А уж в койке… – Тамарка закатывала глаза. – Ни дня не пропускает, прикинь?

Вера краснела. В этой теме она была полным профаном. Новых тряпок Вере хотелось. Смотрела на Тамарку и, если честно, завидовала: лаковые туфельки вишневого цвета, кримпленовые пиджаки, шелковые юбки. А какая косметика! Французская пудра и духи, итальянские тени и помада в красной коробке со смешным названием «Пуппа». У Веры были только ленинградская тушь-плевалка в коробочке, польская помада и прибалтийские духи «Дзинтарс». А еще старые, сто раз подбитые туфельки да пара старых платьишек. Не о чем говорить.

Бабушка утешала:

– Ты такая красавица, что тебе и в рубище будет хорошо, и в мешковине! Ничто тебя, Верочка, не испортит!

Все так, но мешковины Вере совсем не хотелось.

Проели все быстро. На вырученные от продаж деньги бабушка устраивала загулы – ездила в Москву и покупала в сороковом гастрономе, где работала далекая дедова родственница, деликатесы: черную, отливающую перламутром икру на развес, ломти осетрины, истекающей ярко-желтым жиром, банки камчатских крабов, самые дорогие шоколадные конфеты, ананасы, грустно увядающие в пирамидах на мраморных прилавках центральных гастрономов.

– А что? – оправдывалась бабушка, глядя на удивленную Веру. – И у нас должен быть праздник. Устроим пир – и, может, отпустит?

Но в голосе ее звучало сомнение.

Казалось, что оставленного дедом хватит надолго. Но, увы, деньги утекали, как песок сквозь пальцы.

Вера ругалась с бабушкой, пыталась ее урезонить, но ту словно несло. Только во время их пышных пиров бабушка оживлялась и приходила в себя. «Лара привыкла к хорошей жизни, и ей очень сложно. Пусть хоть так, иногда», – решила Вера и тему закрыла.





* * *