Другая Вера

После школы она легко поступила в МАИ, конкурс там был небольшой, а математику и черчение Вера знала прекрасно. Мечтала она, конечно, о журфаке или – страшно говорить – о театральном. Но понимала, что не пройдет – где она и где те, кто туда поступает.

К первому лету Вериного студенчества Тамарка расщедрилась и сбросила Вере с барского плеча голубое венгерское платье в желтый горох, чешские белые босоножки на каблучке и отдала – неслыханная щедрость! – почти полфлакона французских духов «Турбуленс».

– Не жалко? – удивилась Вера. – Такая ведь красота!

Тамарка презрительно хмыкнула:

– Да надоели!

Теперь и Вера чувствовала себя королевой. Да так оно, собственно, и было: Вера Боженко была сказочно, волшебно хороша. Что называется, глаз не оторвать. Конечно же, сразу завелись студенческие компании, многоликие по составу, разноцветные, пестрые: студенты-медики, циничные и остроумные, не брезгующие крепким словцом; мгимошники, важные, напыщенные, в фирменных джинсах, потягивающие «Мальборо» и попивающие джин из валютной «Березки»; скромные студенты пединститута, хорошие ребята, походники и любители авторской песни. Довелось попасть в компанию вгиковцев. Вот там Вера растерялась! Ребята были не просто увлечены – они были одержимы своей профессией. Никаких разговоров о пустяках, только театр и кино. Как позавидовала им тогда Вера! Вот бы учиться там, вместе с ними! Но не судьба… Была и скучная компания физиков, угрюмые бородатые ребята говорили о незнакомом и неизвестном. Вера ничего не понимала и, конечно, скучала.

Компании разнились, а вот закуска и спиртное почти нет. Колбаса толстыми кусками, сыр, хлеб, холодные котлеты из кулинарии, винегрет. Пельмени и, если повезет, сосиски в большущей кастрюле, из которой они вылавливались руками. Ну и вино, белое, красное. «Псоу», «Алазанская долина», «Рислинг», «Арбатское». Кислючее «Медвежья кровь» – из него варили глинтвейн. Иногда водка, совсем редко коньяк – на него не было денег. В общем, и закуска, и спиртное их волновали мало. Они общались, трепались, расслаблялись. И конечно, влюблялись!

Именно там, в этих шумных, беспрестанно говорливых, крикливых студенческих компаниях, на чьих-то флэтах, чьих-то дачах начинались истории любви. Красивые и не очень. Счастливые и несчастные.

У Веры началась красивая. И, как ей казалось, очень счастливая. Из тех, что навсегда. Впрочем, так кажется всем юным девам.

Первая любовь – это всегда чистые помыслы и бесконечная, как океан, надежда.

С Робертом она познакомилась в компании физиков, где он совершенно не выделялся на фоне остальных – худой, сутуловатый, молчаливый парень с такой же, как у всех, бородой.

«Наверняка из таких же умников», – с тоской подумала Вера. Поддержать разговор было сложно, даже практически невозможно – Вера и физика вещи, увы, несовместимые.

Роберт много курил, осторожно потягивал белое вино, ничего не хватал со стола и бросал короткие, но красноречивые взгляды на Веру. Но не знакомился, нет, не подходил. Уставшая и разочарованная, Вера засобиралась домой. В темной прихожей задержалась у старого, плешивого зеркала, чтобы поправить прическу. Роберт возник внезапно и тихо, и, увидев его отражение в зеркале, за своей спиной, Вера вздрогнула.

– Вы позволите вас проводить? – галантно, но, кажется, с долей сарказма осведомился он.

Вера растерялась:

– Я живу далеко, за городом. Не думаю, что вам это будет удобно.

Он улыбнулся:

– А вот тут вы ошибаетесь. Даже если бы вы жили… – он запнулся, – ну, допустим, в Туле или в Воронеже, я бы все равно предложил вас проводить.

– Нет, слава богу, – рассмеялась Вера, – я живу гораздо ближе, в Малаховке!

– Ну тогда мне повезло! – улыбнулся Роберт. – Малаховка – это уж точно не альфа Центавра!

В электричке она все о нем узнала – оказалось, что он не физик, а инженер-гидролог, вернее, будущий инженер, в компанию к студентам МИФИ попал случайно – привел приятель. Тоже скучал, физика не входила в круг его интересов. Роберт рассказал, что любит литературу, и любит страстно. Лучшее времяпрепровождение – библиотека или диван с книжкой.

Любит осенний лес, его влажный и прелый, горьковатый запах. Любит рассвет, может смотреть на него каждый день. Любит театр, особенно «Таганку» и «Современник». Итальянское интеллектуальное кино, умные французские комедии. Любит и знает творчество бардов – Галича, Визбора, Окуджавы. Играет и сам – ну не то чтобы серьезно играет, конечно, но себе аккомпанирует, да. Мечтает о зимних горах – например о Чегете. Но пока это только мечта. Так же, как и Карелия.

Вера слушала его открыв рот – кажется, они во всем совпадали. И все интересы у них, кажется, общие.

– Ты любишь поэзию? – спросил он.

Вера не нашлась что ответить.

Да он, кажется, ответа не ждал – заговорил горячо, увлеченно:

– Слышала стихи Владимира Полетаева? Нет? Как же много ты потеряла! – искренне расстроился он.

Вера смутилась и покраснела.

– Ничего, – утешил ее Роберт. – Завтра я принесу тебе перепечатку, это что-то, поверь! Все про нас, грешных.

Завтра. Он сказал «завтра». У Веры гулко стучало сердце. Значит, мы встретимся завтра! Значит… Значит – ура! Потому что он очень, очень ей понравился, этот парень с редким именем Роберт. И она очень хотела его завтра увидеть.

Прощались у калитки. Бабушка несколько раз кричала Вере в окно, звала в дом.

Наконец распрощались. Договорились на завтра – в пять часов на «Смоленской» у метро. В Пушкинском выставка «Москва – Париж», обязательно надо идти!

– Конечно, – как болванчик, кивала Вера. – Обязательно! Знаешь, я давно собиралась! А все никак.

Врала, конечно. Никуда она не собиралась и, если честно, даже не слышала об этой выставке. Но не признаваться же, верно?

Осталось только дожить до завтра.

Такой пустяк!

Уснула она под утро, когда знакомо загомонили птицы и из сада потянуло свежестью и росной травой.


Уснула счастливая. Самая счастливая на земле – в этом Вера была уверена. Да так оно, собственно, и было.

Вера часто перебирала, выуживала, вытаскивала из самых дальних уголков памяти счастливые минуты своей жизни. И точно была уверена, что то лето, лето тысяча девятьсот восемьдесят первого, было самым счастливым в ее жизни.

Навсегда останутся в Вериной памяти тот вечер и та бессонная светлая июньская ночь, с едва колышущимися от слабого ветерка занавесками, с нежным, чуть уловимым запахом уже отцветающего жасмина в дальнем углу, у самого забора, с назойливым, но все же родным и привычным запахом одеколона «Гвоздика», не выветривающимся из дома все лето, – бабушка свято верила в силу одеколона в борьбе с надоедливыми жужжащими кровососущими, – с чуть влажноватой от счастливых слез подушкой, с тихим похрапыванием и постаныванием бабушки за деревянной стенкой. Та ночь в родном, обожаемом доме, из которого она никуда не уйдет, и бабушка, которая будет с ней всегда.

«Счастье, счастье! Откуда же его столько? И все мне одной?»

Вера улыбалась и плакала, и вдруг ей стало не по себе – отчего, она не поняла, но сердце сжалось, заныло, и навалилась такая тоска, что стало страшно и горько. Почему, отчего? Что промелькнуло в ее голове так быстро, почти мгновенно, что называется, и разглядеть не успела? А, поняла… Тогда еще поняла – все кончается. Молодость, счастье. И главное – ожидание счастья! Когда-то его точно не будет.

И дом этот, самый любимый, родной, знакомый до боли, тоже когда-нибудь перестанет существовать в ее жизни. И бабушка… Тоже? И молодость, и надежды. И красота, и здоровье, и силы. Ведь бабушка тоже когда-то была молодой. А мама? И у нее все закончилось. И у нее, Веры, все оборвется, как не было. Молодость, красота, влюбленность. Жизнь. Неужели все это правда?

Она так остро почувствовала это, будто все это так близко, на пороге, и завтра, ну максимум послезавтра, она поймет, что это настало.

«Глупость какая, – ругала она себя. – Какая я дура! В мои восемнадцать – и такие противные мысли! Да и вообще, когда это будет? До этого так далеко, что и думать смешно».

Вера делано рассмеялась, вскочила с кровати, подлетела к зеркалу и зажгла маленький зеленый ночничок.

Она разглядывала себя в зеркале, и сердце ее трепетало от радости.

Стыдно, конечно. Так про себя очень стыдно. Но никто же не слышит, правда? И никто не узнает.

Она тут же простила себя и тихо сказала вслух:

– Верочка! Ну какая же ты красавица. Ну как же ты удалась.

И тут же всхлипнула – это была фраза деда Давида: «Веруша у нас удалась».

И правильно, по-другому не скажешь, все получилось, до самого маленького штриха: и фигура, и ноги, и талия, и грудь. А волосы! А лицо? «Камея», – называл ее дед, доставая из шкатулки старинную камею, брошь его матери.

На бледно-розовой, тонкой, полупрозрачной раковине была выбита головка женщины с опущенными глазами. Легкие волнистые волосы были небрежно уложены кверху. Вера могла бесконечно смотреть на этот тонкий аристократический профиль, длинные тяжелые веки, изумительной красоты шею и чуть оттопыренную нижнюю губу.

Она и вправду была похожа на камею.

Удалась, что уж тут говорить.

Вдалеке запела иволга, и за окном стало светлее.

За стеной зашуршала бабушка, звякнула крышка ночного горшка и раздался ворчливый шепот.

Потом долго гремели пружины, бабушка кряхтела, вздыхала и что-то шептала, наверняка проклинала бедного деда за то, что посмел их оставить.

А Вера уже засыпала. И точно знала, что эту светлую июньскую ночь она не забудет никогда, потому что острые моменты безмерной радости и отчаяния навсегда остаются в памяти.

Да, то лето было счастливым. С Робертом они встречались почти ежедневно.

Шатались по Москве, подолгу сидели в скверах и парках, ели мороженое, проголодавшись, бежали к метро и, если повезет, покупали горячие пирожки или бублики. Купались в Серебряном Бору или в Перхушкове – там жили приятели Роберта.

Иногда оставались у кого-то на даче, где всегда было шумно и весело, много незнакомых, но доброжелательных и милых людей, запах шашлыка, дымок над кустами сирени, бесконечное вино, белое, красное, которое пили, как воду.

Вера быстро хмелела и искала укромный уголок, например гамак, спрятанный в зарослях участка. Проснувшись, она открывала глаза и видела Роберта. Своего Роба. Он был всегда поблизости. Такой близкий, такой родной. Клетчатая рубашка, темно-синие джинсы, черные кроссовки с белыми полосками. Буйная, сто лет не стриженная шевелюра и медового цвета борода. Ну и, конечно, очки – простые, круглые, в металлической оправе, в точности как у кумира, Джона Леннона.

Она смотрела на него не отрываясь, и ее сердце плавилось от нежности и любви. «Мой любимый, – повторяла она про себя. – Мой самый родной. Самый лучший на свете. Единственный мой».

Приближался август, и бабушка засобиралась в санаторий. Путевку давал собес, но, чтобы ее получить, пришлось приложить большие усилия. Въедливые и противные тетки требовали тонну справок о бабушкином здоровье, точнее, о нездоровье. Сыграли роль бабушкины слезы перед суровой и хмурой, недобро усмехающейся инспекторшей ну, и конечно же, подношения – коробка конфет и флакон духов.

– Сколько нервов и сил, Вера! – восклицала бабушка. – Сколько унижений и сколько бессонных ночей! А почему, ты ответь? Ведь мне же положено! При Давке все было просто – путевку он покупал, и никаких поклонов и унижений!

Три дня она приходила в себя, а потом принялась собираться.

Вере всегда было грустно, когда бабушка уезжала, одной в большом доме было неуютно, особенно по ночам. Но в этот август она не могла дождаться ее отъезда, потому что знала: как только бабушка сядет в автобус, придет Роб, ее Роб. И останется здесь, в ее любимом доме, на целую вечность, на все двадцать четыре дня. И это будут двадцать четыре дня абсолютного счастья – они будут вдвоем! Вдвоем засыпать, вдвоем просыпаться, пить чай, гулять, разговаривать. Садиться обедать. Снова гулять, ходить в лес. Пить вечерний чай и снова разговаривать. А потом… потом будет ночь. И он будет обнимать ее, прижимать к себе сильно, крепко и еще нежно-нежно, и станет гладить ее волосы и плечи, и шептать такие слова, что у нее в сотый, в тысячный раз закружится голова и будет казаться, что вот-вот потеряет сознание.

Так все и было, точь-в-точь. Тот август они прожили супругами. Ну, или почти супругами.

Вера старалась изо всех сил – утром бежала на рынок, чтобы купить свежего творога и домашней сметаны, прихватить свеклу и зелень на холодный свекольник. Выпросить у торговца мороженой рыбой, если тот будет в благостном настроении, кусок трески или хека – Роб обожал рыбные котлеты.

В тот август Вера научилась печь блины и легкие бисквитные пироги на пяти яйцах, если они, конечно же, были, а так обходилась тремя. Главное – получше взбить, растереть желток с сахаром добела, ну а туда все что угодно – поспевший крыжовник, сливу, смородину и, разумеется, яблоки. Яблок в тот год было море, не успевали собирать.

Вера варила яблочный джем, и к концу месяца на террасе стояла батарея банок с темно-янтарным, застывшим, как желе, лакомством.

Роберт рубал этот джем и на завтрак, и на ужин – разрезал вдоль батон и аккуратно укладывал приличный слой джема. А Вера, глупая, влюбленная Вера не могла отвести от него глаз.

Все у них было прекрасно, они не сорились, не спорили по пустякам, не раздражались.

«Наверное, так будет всегда, – наивно думала она. – Просто мы подошли друг другу, как крышка к кастрюле».