Другая Вера

– Чё, опять? – недобро усмехнулась Тамарка.

Вера молча кивнула.

– Ну, ты даешь! От мужа?

Вера нахмурилась:

– Да что ты такое говоришь? Конечно, от мужа! А от кого, господи?

– Да мало ли, – усмехнулась Тамарка.

Помолчали.

– Спасибо тебе за бабушку, – тихо сказала Вера. – Я этого никогда не забуду.

– Брось, – махнула рукой Тамарка, – ерунда. Я ж помню, как Лара Иванна меня в детстве жалела! То булочку сунет, то конфетку. Знала, что я ходила голодная. – Тамарка бросила на землю окурок, затушила его подошвой и спросила: – Ты навсегда? В смысле, домой?

Вера кивнула.

– Ну и правильно, – обрадовалась подруга. – Хватит, нашлялась! Вер, – Тамарка вдруг словно догадалась о чем-то, – а баба Лара-то знает, – и она кивнула на Верин живот, – ну, про это? И как ты со своим-то теперь?

– Бабушка пока не знает, – ответила Вера. – Скажу позже. Ей надо прийти в себя.

Тамарка понимающе кивнула:

– Ага.

– А со своим… – Вера усмехнулась. – Живу, Томка! Не скажу, что замечательно, но живу. Потому что люблю. Было у нас не очень просто. Сложно было. И плохо. Поганые условия, общага. Ну ты понимаешь! – Вера вспомнила весь ужас, который пережила в общаге, но тут же улыбнулась, вернее постаралась улыбнуться. – А сейчас у нас все будет прекрасно!

Тамарка посмотрела на нее недоверчиво. Впрочем, и Вера тоже, чего уж кривить душой, не очень была уверена в том, что говорит.



Роб приехал через пару дней, почти в ночь. Бабушка давно спала. Вера услышала шорохи, вскочила с постели, увидела его силуэт, и сердце зашлось от счастья – приехал! Он влез он через окно, и, зажимая рты, чтобы, не дай бог, не разбудить бабушку, они, перебивая друг друга, сбивчиво заговорили и смеялись, как дети. Ромео и Джульетта, господи! И это законные муж и жена! Осторожно, чтобы не скрипнуть полом, Вера притащила с кухни холодную картошку, огурец и кусок колбасы – видела, какой муж голодный.

А потом была ночь, светлая от ярчайших, каких-то странных звезд и огромной жемчужной луны, освещавшей Верину комнату.

Роб говорил, что любит ее, не может без нее жить, каялся и вымаливал прощение, твердил, что он законченный мудак и сволочь, безголовый баран, скотина. Как он мог обидеть ее? Как мог такое сказать? Как он мог так вести себя?

– Подонок, – твердил он и плакал, вымаливая прощение.

А Вера, счастливая Вера тихо смеялась и гладила его по голове:

– Дурачок! Ты мой самый любимый дурачок! Я давно тебя простила, глупенький, потому что люблю. Все прошло, Робка. Все самое гадкое позади. Теперь у нас будет все хорошо, слышишь? Будет сплошное и вечное счастье! Мы помирились, бабушка меня простила – счастье! У нас есть дом, свой дом, Робка! А скоро, – Вера счастливо рассмеялась, – будет сынок.

– Почему сынок? – удивился он. – А если девочка?

Вера покачала головой и уверенно добавила:

– Сынок, Робка! Я это знаю, чувствую.

Крепко обнявшись, под утро уснули.

Погода стояла чудесная, больше никогда в ее жизни не было такого теплого, бездождливого и счастливого октября. Никогда.

В веронских любовников играли до самого декабря. Скучала Вера по мужу страшно. Он приезжал три раза в неделю, иногда и четыре на предпоследней электричке – Вере казалось, что она узнавала именно ее «голос», – очередная бессонная ночь, и рано утром, еще в зимней темноте, он уезжал. Только теперь к приезду мужа Вера готовилась тщательнее, как шпионка: отварную картошку заворачивала в три слоя газеты и прятала под подушку.

В один из его приездов Вера узнала, что сессию он завалил и стипендии у него нет, лишили. С того дня стала давать ему деньги: то рубль, то трешку, иногда могла выкроить и пятерку. Роберт смущался, но брал.

Дома Вера ходила в старом широком халате, крутилась перед зеркалом, и ей казалось, что живот не виден, халат все скрывает. К тому же бабушка подслеповатая. Нет, наверняка она не замечает. Уж Лара бы не смолчала, не в ее характере. Но время идет, и признаваться придется.

– Когда пойдешь сдаваться? – шутила Томка.

И это счастливую Веру мучило больше всего. «Какая же я трусиха, – думала она. – И в кого, интересно? Заячья душонка. Стыдно-то как». Но все тянула, тянула.

Под Новый год расклеилась – любимый праздник а она без мужа? Да и Роб точно отправится в веселую компанию, а уж последствия известны всем: напьется наверняка. А где это, там и все остальное. С беременностью Вера стала ревнива – гормоны. Да и не знала она толком ничего о его московской жизни – где и с кем он проводит время? Знала, что его легкомысленная мать в очередной раз вышла замуж и привела в дом мужчину, а это означало, что Роб там не к месту. А она живет в лесу, в город не ездит – тяжело, да и незачем. Он молодой, здоровый и симпатичный мужчина. Девок вокруг полно, кто откажется? Вера решила твердо: напросится с ним на праздник в Москву. Она, между прочим, законная жена, имеет право.

Стала вытаскивать вещи из шкафа, плюхнулась на кровать и разревелась: старье. Все немодное старье, как из бабушкиного сундука. Попробовала натянуть на себя что-что, ни во что не влезла, это понятно. Смогла застегнуть только одно платьице, серое, скромное, каждодневное. Но встала в профиль и ужаснулась – платье страшно обтянуло выпирающий живот, задралось спереди, сморщилось на спине, жало в плечах и рукавах. Словом, ужас.

Вера поняла, что ни в какую Москву она не поедет, – еще чего, позориться! Сомнения и страдания разрешила бабушка двадцать девятого декабря, за ужином.

– Ну что квасишься? О милом своем тоскуешь? Приводи, чего уж! Хватит в Штирлица играть.


Вера застыла у плиты:

– Ты… все знала?

Бабушка усмехнулась:

– А ты думала, я совсем из ума выжила? Не слышу эти ваши шашни? Делай, Вера, что хочешь, твоя жизнь. Впрочем, ты и так делаешь.

Вера, не поднимая на бабушку глаз, красная как рак, присела на стул.

– Прости, ба.

Бабушка отмахнулась:

– О чем сейчас говорить, Вера? Каждый сам кузнец своего счастья. Ну это ты уже поняла. Твой выбор. Да и теперь-то что! – И бабушка кивнула на Верин живот. – Теперь-то что говорить, когда ребенок на подходе.

– И это ты знала? – воскликнула Вера.

– Ох, Вера! Ну за кого ты меня держишь, ей-богу? Даже обидно! Я что, не женщина, беременной не была? Инночку, дочку свою, не видела, когда она с тобой, глупой, ходила?

Вера удрученно пробормотала:

– Так вышло, ба. Извини.

– Да что я, Верочка? Не обо мне речь. Ладно, все. Дала себе слово – ни-ни! Вот и стараюсь его сдержать. Хоть мне и непросто. И обидно еще – что я тебе, лютый враг? Или дурочка слабоумная?

– Прости, – тихо повторила Вера.

Но камень с сердца свалился. Нет, не камень – надгробная плита. Все, врать больше не нужно, ура! И самое главное – Робка может спокойно прийти и остаться! Ну и принялась хлопотать – праздник!

В магазинах по-прежнему было стерильно. Но кое-что под праздники все же «выбрасывали». И снова спасибо Тамарке – сунула Вере здорового жирного гуся, два десятка яиц, две пачки масла, банку зеленого горошка, банку томатов в собственном соку и банку горбуши на салат. Томка, милый и верный дружок! Куда я без тебя! И стол теперь будет роскошным.

Ах, как хотелось быть красивой – стройной, тоненькой, легконогой, как прежде. Но ходила она, как утка, переваливаясь с бока на бок. Корова, толстая и неуклюжая корова. Ловила на себе разочарованный и жалостливый взгляд мужа – только кого он жалел, ее или себя? Или ей все это казалось? Беременные, они же такие мнительные.

Влезла только в старую темную юбку и мамину кофточку – светлую, летнюю, легкую, в синих цветах. Накрасила ресницы, чуть-чуть губы и распустила волосы, но они не лежали. Совсем не лежали. Ее когда-то послушные, легкой и пышной волной струившиеся роскошные светло-русые волосы выглядели грязными, клочковатыми, свалявшимися. Пришлось закрутить дурацкий пучок.

Накинула бабушкину павловопосадскую шаль – на черном фоне бордовые, желтые и синие розы. Смешно, конечно. Но хоть как-то прикрыла старые тряпки и выпирающий живот. «Ничего, – успокоила себя, – приду в норму! Через два месяца рожу и похудею, исправятся кожа и волосы, я снова буду красавицей». Но из глаз брызнули слезы, как у клоуна в цирке, фонтанчиком.

Без десяти двенадцать, когда Вера просмотрела все глаза и почти отморозила лоб, прижимаясь к холодному стеклу, бабушка не выдержала:

– Все, Верочка, все. Садимся за стол. Проводить надо Старый, такой обычай. Ну и поесть давно пора – вон какой стол, как ты расстаралась!

Вера не обернулась.

– Садись, Верушка, садись! Хватит маяться! И ничего страшного, ты мне поверь! Ну выпил, ну загулял в компании, большое дело! Молодой ведь. Дурак. Мозгов-то не нажил… Приедет попозже, никуда не денется. Садись, Вера, садись. Примета есть: как встретишь Новый год, так и проведешь.

И Вера села за стол.

Больше всего хотелось смахнуть скатерть на пол, чтобы разлетелись, развалились на части плошки с салатами, грохнулся жирный, тяжелый гусь и тяжелые темно-янтарные золотистые капли гусиного жира забрызгали стены, потолок, пол, стулья, диван, телевизор, старый ковер. Чтобы все покатилось, разбилось, запрыгало по полу, залило жиром, сметаной, майонезом, маринадом, томатом. Чтобы разбился, разлетелся вдребезги старый, еще дедов, мальцовского хрусталя, тяжеленный вишневый кувшин со смородиновым морсом и тоже замызгал от всей своей хрустальной души все-все, словно кровью. Чтобы все это разнести к чертям! К чертям собачьим! Как и всю ее жизнь – ее пустую, дурацкую жизнь. Чтобы все грохнуло, как выстрелило.

И не убирать! Ни за что не убирать, ни за что! Чтобы смерть и тлен. Чтобы все испортилось, завоняло, скукожилось, высохло. Только выкинуть. Вместе с посудой, вернее, с ее останками.

А потом закрыться в комнате и реветь, реветь, реветь. Выть, как собака, как волк, как облезлый шакал. А потом – умереть.

Но была бабушка. И еще тот, кто отчаянно бился крохотными ступнями и кулачками в ее животе. Поэтому умирать нельзя. Надо жить дальше.

Под звон курантов выпили по глотку невыносимо сладкого шампанского. Вера с трудом проглотила ложку рыбного салата, на все остальное смотреть не было сил. Извинилась и ушла к себе. Бабушка поняла и не возражала. Уселась у телевизора, приглушила звук.

Господи! Да что за жизнь такая! За что? Вера святая! Красавица, умница. А Инночка, ее Инночка? Разве она, ее тихая девочка, заслужила такую страшную судьбу? Вспомнила и себя – до Давы, конечно: пьянство и уход мужа, Инночкиного отца, его измены. Сколько слез она тогда пролила? И откуда они брались? И нищету, и жизнь в бараке, и промерзлые, покрытые инеем стены. И дочкины бесконечные ангины и пневмонии. Вспомнила, как считала копейки – хватит ли на хлеб и молоко? Вспомнила, как жалела выкинуть жухлую, проросшую картошку в старой кошелке – ведь из нее можно сделать прекрасные драники. Драники, серая вермишель, омлет из яичного порошка, маргарин вместо масла на хлеб. И было вкусно. Только почему, когда она ела эту вермишель и этот маргарин, так плакала?

Это потом повезло – в ее жизни появился Давка. Если бы не встретила его тогда, что бы с ними было? А ничего бы не было – все тот же барак, который она не могла вспоминать без содрогания. Та же нищета и та же вермишель. Все как у всех, ничего необычного.

Так жили все. Ну или почти все. Так жили в их бараке в Раменках, у черта на куличках. Так жили в соседнем. И ничего, жили! И даже радовались. Война закончилась, началась мирная жизнь.

Сколько лет нет ее Инночки! Целую жизнь. И Верушка выросла и скоро родит. И она, Лара, после смерти дочери – вот чудеса – не сдохла, выжила. А как хотелось сдохнуть! Если бы не Верочка и не Дава, точно бы наложила на себя руки. Да ладно, что о ней говорить, ее жизнь прожита, остались копейки на сдачу. А внучкина жизнь только начинается. И уже такое. За что? Разве смерти Инночки ему не достаточно? Ай, повторяй, не повторяй, вопрошай, не вопрошай – что толку? Никто ее не слышит, никто. Не к кому обращаться.

Мама учила – к богу. Мама верила, папа верил. Все тогда верили, все. Наверное, им было легче. Она помнила иконы в родительском доме в Большом Татарском: темные образа, под ними лампадки. Помнила, как истово, царствие ей небесное, молилась мама. Было страшновато, но очень интересно – о чем мама просит? Ведь, кажется, у них все есть: дом, уютный и крепкий. Старый разросшийся яблоневый сад. Есть братик Володечка, маленький и кудрявый, в кружевном чепчике, милый такой и капризный. Лара его обожает, хоть и немного ревнует маму к нему. Но все хорошо. Все так хорошо, что даже страшновато – а вдруг что-то изменится? Но нет, ничего не меняется, все слава богу. И дом их стоит, и цветет сад, и в окна врывается и кружит, кружит по комнатам сладкий запах яблонева цвета и сирени. Ах, какая у них сирень – загляденье! Лара видит, как прохожие, воровато оглядываясь, торопливо обламывают свисающие за забор гроздья – белые и малиновые, чернильные и розоватые. Все еще хорошо. И вечерний чай со сладкими сдобными пирогами, и папины долгие и подробные рассказы про дело. Дело – это их магазин, в котором торгуют мехами. И мамины осторожные комментарии:

– Здесь, Ванечка, надо было не так, извини.

И папино раздражение:

– Ну ты, разумеется, в коммерции большой спец, Маша!

А потом он всегда соглашался, извинялся и целовал маме руку: