Другая Вера

За трешку в месяц вахтерша Василина, худющая и злющая тетка, выделила им кровать с панцирной сеткой, колченогий стул и столик с самодельной фанерной столешницей. Это был именно угол, свободных комнат не имелось, да им и не положено – москвичи. В противоположном углу стояли свернутые в трубу полосатые матрасы, и до Веры дошло, что это склад. По стене медленно прополз бледный и немощный таракан.

– И ему нечего есть, – еле сдерживая слезы, грустно усмехнулась Вера.

И начался ад. Ей, домашней и избалованной нежной девочке, общежитские привычки и традиции были невыносимы. В дверь постоянно ломились, из общей кухни несло подгоревшим маргарином, в туалете невыносимо воняло, и грязь там была такая, что страшно было зайти. А ее молодой муж пропадал по ночам – шатался по общежитским дружкам.

Нервная, перепуганная, с вечными слезами на застывшем лице жена была ему в тягость. Да и прожить на две стипендии без домовитой бабушки было не просто сложно – это было невозможно.

Ели они теперь картошку и серые макароны, а еще кильку в томате и пельмени, если этот деликатес удавалось достать.

Соседки что-то готовили, выкручивались, как могли, и с презрением смотрели на растерянную Веру: «Вот уж безрукая! Суп сварить для нее проблема! Москвичка-белоручка!» В Малаховке, на родной и уютной кухне, все это было в радость. Здесь же, в этой грязи и тараканах, в этом застывшем, навеки пришкваренном жире, в этой копоти готовить еду было немыслимо.

Сдружиться ни с кем не удалось, да и сама Вера к этому не стремилась. Не курящая, не выпивающая, она была вечным объектом для насмешек. С Робом девушки заигрывали и притворно его жалели:

– Бедный Робик! Как неудачно женился!

Роб стал выпивать, и вот тут начались скандалы и претензии.

Однажды Вера услышала:

– Да катись ты домой наконец, к своей чертовой бабушке!

Услышала и, по-деревенски охнув, осела на кровати.

– Как же так, Роб? – жалобно пролепетала она. – Как же ты можешь?

Пьяный муж шарахнул кулаком по стене и вышел за дверь.

Надо что-то делать, так продолжаться больше не может. Но что, господи? Спасать семью, их любовь. Любовная лодка разбилась о быт? Так пошло и просто?

Вернуться в Малаховку, к бабушке? Нет, ни за что! И получалось, что выхода не было.

Но дело даже не в этом: Вера так любила мужа, что не представляла без него жизни. Да что там жизни – дня без него не представляла, одного дня.

Эта гнусная сцена произошла в октябре, а в начале ноября она поняла, что снова беременна.

«Ну вот, – думала она. – Значит, так надо. Выходит, это судьба – если бог дает ребенка, значит, не все потеряно. Выходит, судьба нам быть вместе. А вот когда родится малыш, все у нас поправится».

Вера была твердо уверена: ее любовь все выдержит.



Новость о ребенке Роберт воспринял странно – кажется, до него и не сразу дошло.

– Как? – переспросил он. – Опять?

Вера нашла силы дурашливо рассмеяться:

– Ага, не опять, а снова! Только теперь все будет нормально. Я точно знаю.

Ходила она тяжело, но зимнюю сессию решила сдать во что бы то ни стало. А вот что будет с летней, старалась не задумываться.

Слышала, что педагоги к беременным лояльны. Ну допустим, сдаст она летнюю. А что дальше? Потом? Что будет, когда родится ребенок? А осенью четвертый курс. Ясли? На няню нет денег, это понятно. Да и просто нет денег! Ни на что. Беременной надо хорошо и калорийно питаться, тем более с ее печальным анамнезом. А уж кормящей матери – тем более.

А ребенку? Фрукты, молочная кухня? А условия? Жить здесь, в этом клоповнике? С полосатыми соседями-матрасами, от которых воняет прелым тряпьем? Господи, что же делать?

Вера чувствовала, что не радость, а тоска наполняет ее бедное сердце. Беспросветная, черная и вязкая, липкая и тягучая, как вар, тоска.

Как жить дальше, что делать? В конце концов Вера вынуждена была признаться самой себе: Роб ей не помощник и не советчик. Кажется, бабушка была права.

Но даже при том, что наступило прозрение, любовь к мужу не уменьшалась ни насколько.



Как-то раз в воскресенье, проплакав весь день – слава богу, Роберт ее слез не видел, как всегда, отсутствовал, – Вера собралась и поехала в Малаховку. Делать было нечего, потерять второго ребенка она не могла.

Позже, спустя много лет, когда жизнь ее наладилась и стала прекрасной, вспоминая те времена, Вера удивлялась одному – как она смогла выжить тогда? Как смогла устоять, не свихнуться, не сломаться, не попасть в психушку? Как она вообще осталась на этом свете? Непостижимо.

Вера топталась у калитки, не решаясь войти. Родной дом, стоявший в глубине заросшего и давно заброшенного сада, показался ей маленьким, кособоким, несчастным и всеми покинутым. Забор, когда-то крепкий, из отборных досок, поставленный, конечно, дедом Давой, накренился и облез, и от прежней его крепости, устойчивости и красоты не осталось и следа. Увидела она и облезлую, сто лет не крашенную крышу, и неметеные дорожки – все то, что когда-то казалось вечным. Дед всегда говорил: «В этом доме еще мои внуки поживут!»

Вера набралась смелости и, открыв жалобно скрипнувшую калитку, пошла по дорожке – когда-то нарядной, посыпанной яркой кирпичной крошкой, давно смытой дождями и снегом. Сейчас на ней тут и там валялся мусор, ветки, листья, шишки.

Вера шла медленно, осторожно, чтобы не оступиться, всеми силами оттягивая встречу с бабушкой. Она очень боялась: как Лара встретит ее? Не выгонит ли? Ожидать можно было всего.


«Извинюсь, – решила Вера. – Ну что мне стоит, в конце концов? Да, она была не права, но ведь и я тоже. Да, извинюсь, от меня не убудет. И, конечно, она меня простит. Как она может не простить единственную внучку, единственного родного человека? Про беременность сразу не расскажу, подожду, а то все начнется по новой. Помиримся, притремся, приживемся, и вот тогда расскажу. И напомню ее же слова – раз бог так решил, значит, так надо. Но ведь, если честно, бабушка оказалась во многом права. Нет, в этом я ей никогда не признаюсь. Ни ей, ни кому другому».

Остановилась возле крыльца, с грустью заметила, что почти развалилась, рассыпалась в труху нижняя ступенька – наверное, короеды. Но почему так подозрительно тихо, как будто в доме никто не живет?

Сердце подскочило к горлу. Что-то случилось? Господи, да она этого себе не простит!

Вера толкнула дверь и крикнула:

– Бабушка!

Никто не отозвался. В прихожей сильно пахло сердечными каплями. Пол, обычно вымытый добела, весь был в ошметьях засохшей глины, жухлых, темных листьев и прочего мусора. Когда-то яркий придверный коврик, грязный и скомканный, валялся сбоку.

Вера бросилась в бабушкину комнату, распахнула дверь.

– Здесь я, – услышала она знакомый и очень слабый голос. – Чего кричишь? Жива еще, не померла, не надейся.

В комнате было совсем темно – плотные темные шторы были задернуты наглухо.

Вера бросилась к кровати, плюхнулась на колени и уткнулась лицом в бабушкину руку.

– Прости меня, прости! Ты болеешь? Я же не знала, что ты болеешь! Почему ты не дала знать? Что с тобой, ба? Что у нас вообще происходит?

Вера целовала бабушкину руку, тыкалась лицом в одеяло, гладила бабушкины волосы, что-то бормотала, шептала, вскрикивала, умоляла простить ее, принималась целовать и захлебывалась слезами.

– Все, все, – ровным, спокойным голосом проговорила наконец бабушка. – Успокойся. Ну, Вера! Что ты устроила, а? Развела тут соплей океан. Все, Вера, все! Что выяснять? Что объяснять? Почему не дала знать? Да куда? Что я знала, куда вы ушли? Ну все, все! Хватит, ей-богу! Да что ты заладила – прости да прости! Не о чем говорить, Верочка! Ты здесь – и слава богу! Ты дома, Веруша! Со мной. Мы вместе, вдвоем, и слава богу! И хорошо, Верка, да? Вот оно, счастье! Ну ладно, я тебя не ругаю, не мучаю, все понимаю – молодость, у всех бывает. Но пережили, верно? Все ведь прошло? Значит, будем жить-поживать, да, Верушка? Главное, что ты здесь, дома, со мной. А кто не ошибается, Верочка? Таких нет! Все, все! Иди умойся и успокойся! И будем жить дальше, родная моя. Вдвоем.

Вера молча кивнула.

Выяснилось, что бабушка болела три месяца. Ослабли ноги, взбесилось давление.

– Так бы и померла, если бы не Тамарка, – усмехнулась бабушка. – Зашла как-то случайно, увидела меня и взяла под контроль: врача вызвала, продукты принесла, постирала. Забегала раз в неделю проведать. Я понимаю: времени у нее нет – дом, работа, ребенок. Какое ей дело до чужой старухи? Но нет, не бросила. Уговаривала тебя найти, говорила, что из-под земли достанет. А я: нет, не надо, не беспокой Верку. Я сама виновата, вот и расхлебываю. Сволочь я старая.

Вера удрученно молчала. Чувство вины, страшное, неистребимое, терзало и грызло: «Как я могла? Как я могла бросить одинокого старого человека? Свою родную бабушку, которая меня вырастила и, по сути, спасла?»

Молчала еще и потому, что смелости сказать всю правду не хватало.

Жалобно всхлипнула. Бабушка слабо улыбнулась:

– Да что ты, Верочка? Все в прошлом! Теперь-то все хорошо? А будет еще лучше, моя дорогая! Заживем, как в прежние времена, а, Вер? Две девицы под окном, помнишь? – Бабушка засмеялась счастливым, почти молодым смехом. – Да и дел у нас накопилось, Верушка! Ох, сколько дел! На кладбище надо идти? Надо. Почти год у наших не были, представляю, что там творится. Давка, небось, в гробу переворачивается. И Инночка тоже. Ну и этот, папаша твой. Ладно, бог с ним. Такие вот дела. – Бабушка помолчала, прикидывая. – А дом? Ты же видишь, что с домом? Все запустила. Тяжело. Тяжело, Веруша, без мужчины. Дому хозяин нужен, как твой дед. А без хозяина дом чахнет, вянет и рушится. А участок, Верушка? Больно смотреть. Ладно, бог с ними! Как-нибудь, потихоньку. И в доме приберемся, и на участке. Надо Томку спросить, у нее на рынке куча бомжей и алкашей, может, кто за бутылку и приберется.

Вера снова кивнула.

– Да, ба. Приберемся. Конечно. – Она раздвинула шторы. – Ну что ты как крот? Так ведь совсем тоскливо. Повеситься охота.

Бабушка сидела на кровати, свесив худые, бледные ноги.

– Тоскливо, – согласилась она. – Но так легче, поверь. Света белого видеть не хотелось, так тошно было.

Вера отвела глаза. Стыдно. Но при свете увидела – бабушка постарела лет на десять. Прежде всегда ухоженная и аккуратная, хорошо одетая, причесанная, с подкрашенными губами, подведенными бровями, Лара окончательно превратилась в старуху: седые спутанные ведьминские космы, изможденное, серое, морщинистое лицо, нестриженые, желтые ногти. Баба-яга. И во всем виновата она, Вера. Это она оставила бабушку, бросила на произвол судьбы. И судьба ей этого никогда не простит. Да ладно судьба – сама Вера себе этого не простит. Но как жить дальше? Как? Как сказать бабушке правду?

Выкупала ее в тот же день, постригла волосы и ногти, переодела в чистое, содрала грязное, лежалое, вонючее постельное белье. Пока тащила его в ванную, чуть не вырвало. Проветрила дом, вымела его, отскребла полы, перемыла посуду в желтых пятнах застывшего жира. Замочила черные от пыли занавески.

Нашла в холодильнике полкочана капусты, две полугнилые луковицы и пару проросших картошин. Сварила какую-то бурду, мало похожую на щи. Но похлебали. Из остатков муки напекла блинов на воде – за хлебом идти сил не было, решила, что завтра. Завтра же и зайдет к Тамарке, скажет спасибо, поклонится в пояс. Ну и в поликлинику, к участковому врачу. Там же встанет на учет в женскую консультацию, пора. А на кладбище – потом, успеется и через пару дней. Мертвые подождут и не обидятся, с живыми бы разобраться. И самое главное – с собой.



Тамарка стояла за прилавком хмурая, раздраженная, раскрашенная, как воинствующий индеец. Увидев Веру, удивленно вскинула брови:

– Явилась, блудная дочь?

Вера кивнула и поискала глазами, куда бы сесть.

Тамарка пристально посмотрела на нее, все поняла и вытащила из-за прилавка табуретку. Вера тяжело опустилась на нее, сумку с овощами и хлебом пристроила в ноги.

Тамарка вопросов не задавала, продолжала заниматься своими делами: пересчитывала квитанции, еще больше хмурилась и, кажется, злилась. Иногда выдавала сквозь зубы коротко и емко:

– Уроды!

«Наверное, про сотрудников», – подумала Вера.

Посетителей почти не было – зашла пара женщин, вяло пощупали висевшие на вешалках тряпки, хмыкнули и молча вышли.

– Говно торговля, – зло бросила Тамарка. – Товары говно и торговля говно. Валить надо отсюда. – И она громко хлопнула по прилавку. Прихватила пачку сигарет, спички и кивнула Вере: – Пошли покурим. Ну и поговорим заодно.

Вера послушно встала. Тамарка с интересом наблюдала, как подруга тяжело поднялась с табуретки. Заметила и то, что Вера отодвинулась, когда она закурила.