Другая Вера

– Кажется, да.

– Так это одно и то же, глупая. Ох, Верка, – Тамарка смотрела на нее, как на ископаемое, – ну откуда же ты такая? И с мужиком спишь, и ребенка родила, а дура дурой. Кому расскажешь – не поверят.

Вера упрямо качала головой:

– Нет, не верю. В это точно не верю!

– Не веришь? – взбесилась Томка. – Ну не верь, дело твое. Врач есть, не ссы, отправлю. Не пойдешь, стыдно? Тоже дело твое. Перейдет в хронику, заколебешься лечиться. Надо идти, Верка, другого выхода нет. Ничё, там и не такое видали, поверь. И не таких!

К врачу пошла, куда деваться. Сдала мазки, и все Тамаркины предположения, конечно же, подтвердились: венерическое заболевание, заражение половым путем. Ну и «приятные» до боли вопросы: сколько у вас было партнеров, когда был последний половой акт, необходимо привести всех или хотя бы всех оповестить.

Всех оповестить, всех привести? Какой-то бред, ей-богу! То, что сейчас с ней происходит, это вообще не с ней, девочкой из приличной семьи, умницей и красавицей, студенткой и молодой матерью. И еще – верной женой.

– Никаких половых партнеров у меня нет и не было, – отрезала она. – А есть законный муж.

– Ну тогда скажите спасибо ему, – усмехнулась докторша. – Да, и имейте в виду: лечение я вам дам. Только вот, если не пролечится он, снова будут последствия, это вы понимаете?

– Не будет, – отрезала Вера. – Последствий не будет.

По счастью, те две недели, пока Вера лечилась, Роберт не появлялся. А когда появился, было не до него и не до выяснений и разборок, не до чего вообще. Потому что накануне погибла Поля – крепко выпив, попала под электричку. Вот так закончилась спокойная и мирная, размеренная жизнь.

И снова начался кошмар. После Полиной смерти окончательно слегла бабушка. С работы пришлось уйти – как справляться с лежачей старухой и маленьким ребенком? Отдала Вадика в ясли, в институт приезжала на полдня, отсидев на семинарах и проигнорировав лекции, летела в Малаховку.

Роберт приезжал, каялся, валялся в ногах. Перелезал через забор и ночевал в беседке. Дверь в дом она не открывала и видеть его не могла.

Так он мотался два месяца, а потом исчез, как корова языком слизала. «Ну и слава богу, не до него», – решила Вера. Ей было так трудно, что в те дни она о муже и не думала. Столько забот и проблем, только бы справиться, только бы не рухнуть.

Как-то справлялась, а куда деваться? И снова по ночам плакала от усталости и страха, и снова и снова спрашивала: «За что? За что такие испытания?»

Бабушка так ослабла, что практически ничего не ела и почти все время молчала, лишь иногда говорила:

– Устала я, Верушка. Так устала, что ничего не хочу, даже жить.

Невыносимо было видеть бабушкины равнодушные и бесконечно уставшие глаза – она словно прощалась. Вера кормила ее с ложки и отводила взгляд.

Бабушка умерла перед рассветом, в четыре утра, а еще ночью Вера к ней вскакивала с бьющимся сердцем – жива? Потом проснулся сын, Вера его убаюкала и уснула. А утром бабушки уже не было.

Как Роберт узнал о ее смерти? Непонятно. Но похоронами занимался именно он. Вера как будто застыла. Вадима забрала Томка – Вера не реагировала даже на сына – покачиваясь, сидела на бабушкиной кровати и, не включая света, смотрела в стену.

После похорон, которые Вера почти не помнила, Роберт остался у нее.

Окаменевшая, замороженная, вытянувшись в струнку, Вера лежала на кровати и смотрела в потолок. Он лежал рядом, гладил ее по волосам, целовал холодные руки и что-то говорил, говорил…

Вера не слышала, точнее не слушала. Не гнала его по одной причине – ей было все равно. Только мелькнуло, что остаться в пустом, гулком доме страшно. Везде призраки: мама и отец, дед и бабушка. Почему они оставили ее?

Так Роберт остался в Малаховке насовсем. Бабушки, которая его ненавидела, больше не было. Вера по-прежнему почти ни на что не реагировала и жила как во сне. Иногда ей казалось, что, если бы не сын, скорее всего, ее бы уже не было. Материнский инстинкт – самый сильный. Любая мать, в каком бы она ни была состоянии, сползет с кровати, даст лекарство, если он болен. А уж потом снова рухнет без сил.

Вера кое-как сползала с постели, машинально варила кашу или лапшу, стирала белье, меняла постель, одевала Вадика, выходила с ним во двор, садилась на лавочку и смотрела, как он играет в песочнице или ковыляет по саду.

Жила как машина, как поломанный, неживой механизм, иногда вспоминала, что за весь день съела только ложку-другую каши – подъедала за сыном.

Ходила, качаясь. Из института пришло два письма – интересовались, чем занимается студентка Красовская. Вера выбросила их в помойку. Наплевать. Теперь на все наплевать.

Роберт приезжал к вечеру, брал сына, читал ему книжки и укладывал спать. Разговоров с Верой не начинал, спасибо и на этом. Мыл посуду, горой сваленную в раковину, выносил мусор. Приносил незатейливые продукты: хлеб, сыр, молоко, картошку, макароны. Варил себе что-то на ужин, оставлял Вере на плите. Спрашивал, не нужно ли ей что-нибудь.

Вера молча качала головой. Понимала – если бы не Роберт, она бы не справилась. Но ни общаться, ни выяснять отношения не было сил. Пусть все идет так, как идет. В конце концов, он отец их ребенка. Засыпая, Вера слышала, как Роберт читает сыну книжки, и была счастлива, что у ее сына есть отец, значит, он не сирота. Потому что матери у него почти не было.

Засыпала с одной мыслью – лишь бы меня не трогали. Так прошла зима. Вадик подрос, стал бойко бегать и начал понемногу говорить. Первым словом было «папа». Смешно.

А однажды вечером Роберт объявил, что нашел вариант обмена: дом в Малаховке на квартиру в Москве.

– Нормальная двухкомнатная квартира, – не глядя на Веру, смущенно бормотал он. – Я видел, мне понравилась. Метро под боком и магазины рядом, и парк.

– Какие магазины? – сонно переспросила Вера. – Какой парк?

– Мне кажется, – Роберт откашлялся и начал заготовленную речь, – что нам необходимо переехать. И рядом детский сад – хороший, я узнавал. Ты сможешь работать, я тоже буду работать. Вадик станет ходить в детский сад. Это город, Вер, и там будет легче. Все рядом, все под боком – цивилизация. А здесь только проблемы. Дом надо чинить – крышу менять, фундамент. Да ты и сама это знаешь. А деньги? Да и воспоминания, Вера. Тебя это гробит. А там начнется новая жизнь. С чистого листа, набело, Вера. Ты меня слышишь? Так больше продолжаться не может. Тебя же… почти нет. А у нас сын. Семья. Надо выбираться, Верочка. Надо. Иначе никак. А этим обменщикам загород необходим – у них дочка болеет, кажется, легкими. И вообще, Вера. Стараюсь я только для тебя, поверь! Мне-то какой интерес?

Вера молчала, с трудом переваривая его слова. Перебираться? Продать, обменять дом? Уехать отсюда навсегда? Из родового гнезда, любовно построенного дедом? Отдать все это в чужие руки? Дом, сад, беседку? Еще Инночкины качели? Теперь на них качается Вадик. А раньше качалась она. Дед мечтал, что в этом доме проживут все его потомки. С чистого листа, набело? Значит, перечеркнуть все, что было? И это он ей предлагает?

– Ты, Роберт, кажется, спятил, – сухо сказала Вера. – Да, да. Ты рехнулся. Обмен, говоришь? Они согласны? – Вера гомерически расхохоталась. – Им загород необходим? Да наплевать мне на них! Мне на всех наплевать, слышишь? Для меня, говоришь, стараешься? Понимаю. И очень ценю! Только зря, Роберт! Ты зря тратишь силы.

Роберт насупился и обиженно замолчал.




Очередная бессонная ночь, мысли, мысли. А может, он прав? Дом рушится, в него надо вкладываться. Нужны хорошие руки. Да, деньги или руки, по-другому никак. А у них ни того ни другого.

Да, здесь ее жизнь, вся ее жизнь. Но здесь и все ее горестные воспоминания. Сердце болит не переставая. Тяжело. Ей здесь тяжело! И выходит, что Роберт прав? Зачем себя так истязать? Надо бежать. Бежать и забыть, забыть! Забыть навсегда. Начать новую жизнь – да, именно так. Набело, с чистого листа. В конце концов, стены – это не главное. Она должна жить – ради сына и ради себя. Роберт? А при чем здесь он? Он будет рядом? Да пусть, ради бога! Они и так живут как соседи. А без него она пропадет. И Вадик пропадет без него.

Нет, она его не простит. Никогда. Просто так она выживает.

Вере показалось, что стало чуть легче.

Наутро она сказала:

– Я согласна. Когда обмен?

Роберт застыл от удивления – после вчерашнего взрыва негодования никак не ожидал такого поворота.

– Когда? – встрепенувшись, переспросил он. – Да хоть завтра. Они готовы. Только, Вер, – он запнулся, – им надо показать дом. Извини.

И опять Верина реакция его удивила:

– И в чем проблема? Но я на это время уйду.

– Да, да, – поспешно согласился Роберт. – Я тебя понимаю.



Через два месяца оформили документы и переехали в Москву, на Можайку.

Вера стояла у окна восьмого этажа и удивлялась – как непривычно! Внизу копошились и куда-то бежали, как муравьишки, торопливые люди, проезжали машины и виднелись крохотные, как игрушечные, деревца. «Привыкну, – успокаивала Вера саму себя. – Конечно, привыкну! И ничего страшного, правда? Совсем ничего! И вообще все у меня будет хорошо. Ну, по крайней мере, мне так кажется».

Вадик пошел в детский сад. Роберт устроился на работу и исправно приносил зарплату. Вера пыталась восстановиться в институте и устроилась на временную работу нянечкой в сад, куда ходил сын. Квартиру постепенно обживали, Вера почти к ней привыкла. Малаховский дом старалась не вспоминать – больно. И с каждым днем воспоминания становились все больше расплывчатыми, как будто все, что произошло в прошлом, было не с ней.

Однажды Роберт зашел в комнату, где спали Вера с сыном. Осторожно присел на край кровати, взял Верину руку. Вера дернулась, застыла, но руки не забрала. На следующее утро они проснулись в одной кровати, и впервые за долгое время, проснувшись, Вера улыбнулась самой себе. Она была счастлива.



Это были самые счастливые годы в ее жизни. Да, да, именно так – три года сплошного, безоговорочного счастья! Целых три года! Целых три года у нее был муж, а у ее сына – отец. Целых три года у них была настоящая, полноценная семья. Правда, иногда мерзкая, склизкая, тяжелая жаба давила на грудь: «Веришь? Ты ему веришь? Какая же ты дура, господи! Опомнись, Вера! Горбатого могила исправит». «Нет, нет, – горячилась она. – Роберт изменился. Все-таки люди меняются. Конечно меняются, и под воздействием различных обстоятельств в том числе. Да и опыт – лучший учитель. И потом, люди взрослеют. Начинают ценить то, что имеют или теряют. Словом, приходят в себя. Вот так и у нас – Робка тоже натерпелся. К тому же женился он совсем пацаном, нагуляться не успел, и в этом моя, между прочим, вина».

Вера искренне верила в мужа, как и искренне верила в произошедшие с ним метаморфозы. Теперь у них настоящая крепкая семья, и нет такой силы, чтобы это разрушить.

Правда, с работой у Роберта снова не клеилось. Нет, он старался, но заканчивалось все быстро и – странное дело – всегда одинаково: его увольняли или предлагали уйти по собственному желанию, всего-то через пару месяцев или даже недель.

Но Вера молчала, ни одного попрека. Каждый раз она верила, что вот теперь – надолго, на «постоянно». Теперь все получится. Денег в семье катастрофически не хватало.

Муж горячился, говорил, что страдает и чувствует себя виноватым, громко доказывал ей, что причина не в нем, а в других. Усталая Вера мыла после ужина посуду и слушала его вполуха. В голове, как колесо, крутились одни и те же мысли: как растянуть до аванса последнюю трешку, что приготовить из растаявшего хека, да так, чтобы не очень воняло. Как найти время, чтобы сшить сыну новогодний костюм, выбрать время, чтобы съездить к своим на кладбище, да, пришить пуговицу к старой кофточке, уже две недели никак не соберется – словом, забот и хлопот было по горло.

– Ты меня не слушаешь, – обижался муж.

И Вера принималась оправдываться.

«Странное дело – любовь, – усмехалась она про себя. – Я все время пытаюсь его оправдать. Не обвиняю, не злюсь, не устраиваю скандал, в конце концов, как многие бы сделали на моем месте. Я его жалею – действительно, дура». Нет, раздражение, конечно же, было: живой человек, к тому же усталость давала о себе знать. И злость была – правда, кратковременная, как вспышка. Вера гасила в себе и то и другое. И снова старалась оправдать мужа. И правда – кругом одни идиоты. То заставляли работать в субботу, в законный выходной советского человека, и, разумеется, бесплатно, а на его отказ тут же предлагали написать заявление. То не давали отпуск среди лета, а они собирались в Карелию с его друзьями-байдарочниками, и Вадик так об этом мечтал. То муж игнорировал общие собрания, громко объявляя, что это пустая трата времени.

Нет, он во всем был прав, но однажды Вера робко заметила:

– Мы же живем среди людей, Робка, и надо пытаться приспосабливаться. Иначе никак.

– Соглашаться на этот идиотизм? Идти с ними в ногу на первомайской демонстрации и выкрикивать дурацкие лозунги? Нет уж, уволь! – возмутился и обиделся он.

– А как жить? Ты же не можешь изменить все это… – тихо и растерянно сказала Вера, присаживаясь на край стула.

– И ты туда же, – буркнул обиженный муж.

Два дня не разговаривали. Вернее, не разговаривал Роберт. Потом, конечно, все наладилось. Он извинялся, каялся, говорил, что понимает, как ей тяжело. Обещал с чем-то мириться, что-то не замечать, не реагировать и не связываться с дураками. Клялся, что устроится на работу и вообще будет стараться.

Устроился. И смех и грех – грузчиком в булочную, разгружать контейнеры с хлебом по ночам. Вера не спала, маялась – как он там, среди ночи? Проклинала себя за тот разговор. Роберт приходил утром, валился в кровать, а она, полная чувства вины, готовила ему завтрак.

Видела – устает он страшно, столичный мальчик, не привыкший к физическому труду. Да еще и язва. И сама – сама! – уговорила его оттуда уйти. Сопротивлялся, надо сказать, он недолго.

А в остальном все было прекрасно: зимой они ездили в лес, просто гуляли или катались на лыжах. Летом за город на речку. Ходили в музеи, в кино. На театры, как правило, денег не было, Вера по-прежнему считала копейки.

Трудно было тогда, очень трудно – работа, хозяйство, магазины с вечными очередями. Стирка, глажка, уборка, готовка – обычные бабьи дела, а сколько требовалось сил! Два раза в неделю Вера училась. Ну и домашние задания.

Но, несмотря на все сложности, она была отчаянно счастлива. Мужа она любила, сына обожала. А к трудностям давно привыкла.

Но как ни гнала от себя воспоминания, как же она скучала по малаховскому дому! Как часто он снился ей – еще тот, прежний, живой, полный народу, звонкого смеха, стука хлопающих дверей, дедушкиного добродушного ворчанья, маминых восторженных и наивных ойканий, бабушкиных покрикиваний и увещеваний. И запахи, запахи – борща с чесноком, теплой сдобы с корицей, флоксов в зеленой прозрачной вазе, свежесваренного клубничного варенья. И фиалковый запах маминых духов – сладковатый, неповторимый.