Другая Вера

Запахи и звуки. Звук пилы с соседнего участка, жужжание большущего волосатого шмеля, мерный перестук рельсов, гудок дальнего поезда, солидный и трубный, и шум электрички, и непременное утреннее приветствие почтальона Федулова, тощенького, хроменького старичка, разъезжающего на старом, громоздком дамском черном велосипеде.

Запахи, звуки, цвета… Все было осязаемо и неуловимо, эфемерно и призрачно.

Она тосковало по тому времени, когда все еще были живы и жив был и полон людей любимый дом, и счастливы все, вся их большая и дружная семья. И Вера, хватающая маму за подол шелкового синего, в крупный белый горох платья, с полупрозрачным кружевным изящным воротничком. И руки отца, крепкие, загорелые. И ворчание бабушки, и теплый пирожок с земляникой, и кружка молока на полдник: «Иди, Верушка, поешь!» И сладковатый запах керосинки, совсем не противный, скорее родной. И дым костерка – дед сжигает старье из сарая. А костерок дымит все сильнее, горят старые тряпки, и вонючий дым разносится по участку, а бабушка злится и ругает любимого Даву. И венок из лесных колокольчиков и мелких ромашек, принесенный с прогулки счастливыми родителями и водруженный, как корона, на Верину голову: «Дочь, ты принцесса!» Как она плакала, когда венок увядал! Как не давала рассерженной бабушке выбросить его в ведро. Вспоминала свою тоску по родителям, ноющую, постоянную. То и дело приставала к Ларе:

– Когда? Когда они наконец приедут, когда, ба?

И видела сердитую Лару, которую своим нытьем отрывала от бесконечных хозяйственных дел:

– Не морочь голову. Я почем знаю? Тоже мне, серьезные люди! Одна пыль в голове, о ком говорить?

И глубокое, почти болезненное разочарование, когда вечером в пятницу они не приезжали. Выходит, не приедут на выходные. Как же так? Неужели они не скучают по дочке? И среди ночи тоненький, нежный мамин голос и красивый, густой баритон отца.

И вот разбуженная счастливая Вера в ночнушке и босиком бежит на террасу. Приехали, да! И все, конечно, за круглым столом – вот они, самые любимые: мама, папа, бабушка и дед. Пьют чай и болтают. А про нее забыли.



Вера хочет обидеться, но получается плохо – она уже обнимается с папой и целует мамины чудесные волосы. Ах, как пахнет от мамы! Лучше, чем от цветов и теплых булочек. И несмотря на протесты бабушки, ей разрешают прилечь на маленький жесткий тугой диванчик, стоящий тут же, на террасе. Мама заботливо укрывает Веру дедовым теплым халатом, и она, не выпуская мамину руку, вдыхает знакомый запах табака… Мама целует ее, гладит ее волосы и лоб, снова целует, и Вера, несмотря на огромное желание слушать и слышать их приглушенные, такие интересные, хоть и непонятные разговоры, наконец засыпает. И нет ничего слаще и прекрасней, спокойней и безмятежней ее счастливого, чистого, детского сна.

Дом. Дом, где она была так отчаянно счастлива и так горько несчастна… Семейное гнездо, отчий дом, проданный и преданный ею. Может, потому накатывает такая смертная тоска? Может быть, это и есть расплата за предательство? Как она могла уехать оттуда? Как могла отдать его чужим людям? Как поддалась на уговоры мужа? А Вадик? Он бы рос там, как росла она сама – в собственном дворе, среди своих сосен и яблонь, где у песочницы всегда валялись побледневшие от солнца пластмассовые формочки для куличей.

«Нет, нет, глупости, – останавливала себя Вера. – Робка прав, там нельзя было оставаться. Там пахло бедой. Да и содержать дом, давно обветшавший дом нам не по карману. Нет, все мы сделали правильно, и Робка умница, молодец».

Их последнее совместное лето, конец июля, тоже было прекрасным – в конце июня Вера наконец сдала госы и получила диплом. И ощутила себя самой счастливой на свете – как же она гордилась собой: справилась, окончила институт, получила профессию, родила сына и вернула семью. Вот только муж огорчал – стал нервным, дерганым, чужим, отдалился от них с Вадиком. То и дело заговаривал о том, что перспектив никаких, все плохо и отвратительно, кругом одна ложь и нечего делать вид, что все хорошо. Все это – самообман! Никогда и ничего здесь не будет! Такое глубокое болото, что выбраться из него невозможно.

– Неужели ты не видишь, как нас затягивает? Кого медленнее, а кого быстрее? – кричал он, ходя взад-вперед по комнате, и только ожесточался на ее слабые возражения:

– Ну все же живут, Робка, все как-то устраиваются, приспосабливаются.

– При-спо-са-бли-ва-ются? – по слогам повторял он. – А я не хочу! Не хочу, слышишь? Ни приспосабливаться, ни пристраиваться, ни смириться, как ты предлагаешь. Меня тошнит, понимаешь? От всего, слышишь? От их идеологии, в которую, уверен, они не верят и сами. От их съездов, лозунгов, призывов. От вечной лжи, по-крупному и по пустякам. От пустых полок, от невозможности носить то, что тебе нравится. От их колбасы из бумаги. От их бравурных маршей и красных полотнищ. От трупа вождя, который смердит. От их маразма и старческих брыл. Но главное – несвобода! Я не свободен, Вера! Ты понимаешь? Это тупик!

– Какой свободы тебе не хватает? – начинала раздражаться Вера.

Он окидывал ее презрительным взглядом и демонически хохотал:

– А, ну раз вам, милейшая, это требуется объяснять, то говорить мне с вами больше не о чем, извините.

– Прекращай паясничать, – устало отвечала Вера. – Хватит цирка, ей-богу.

Это повторялось почти каждый вечер. Вере безумно хотелось спать, а тут политические дискуссии, декларации, громкое возмущение. Вера умоляла Роберта говорить потише – слышимость в доме была прекрасной. На это он отвечал:

– Не хочешь слушать? Правда глаза колет?

Вера начинала плакать, а он хлопал дверью и уходил.

Вера действительно боялась за него: статью за тунеядство еще никто не отменял. Правда, Томка опять выручила, оформила нерадивого муженька подсобным рабочим к себе в магазин.

Томка приезжала в Москву пару раз в год, и они с Верой шли «посидеть» в хороший, известный ресторан, например, в «Арагви» или «Прагу». Томку там знали, и проходили они беспрепятственно. Важный швейцар в золотых галунах распахивал перед ними двери. Вера стеснялась непривычной роскоши и страшно робела из-за своего скромного, почти нищенского наряда, хрустального, слепящего глаза блеска люстр, тугих, белоснежных, накрахмаленных скатертей, услужливо склоненных официантов, подливающих ей вино.

В этих богатых интерьерах она особенно остро чувствовала себя нищенкой, Золушкой, самозванкой, попавшей сюда случайно, – не дай бог, распознают и выгонят. А вот Томка вела себя как рыба в воде: поджарая, сухая, с прекрасной стрижкой и маникюром, в дорогих импортных шмотках и обуви, в бриллиантах и золоте. Держалась небрежно, ела мало и только самые деликатесы – черную икру, крабы под майонезом, осетрину. А голодная Вера мела все подряд – салат столичный, лангет, мороженое. Неужели есть люди, которые едят все это чаще чем два раза в год?

Исподволь разглядывая ее, Томка вздыхала:

– Ох, Верка! Ну что ты нашла в этом… своем? Ну чем он тебя зацепил, а? Нет, ты скажи, подруга! Вот честно – не понимаю, но очень хочу понять, честно! Ну во всем же никчемный! Прости, Вер! Ох, не сошлась бы ты с ним после смерти баб Лары, сейчас бы наверняка была в шоколаде.

Вера старалась не обижаться и отмахивалась:

– Не понимаешь? Все ясно, ты не любила, – пыталась отшутиться она.

– Любила – не любила, – не поддерживала шутки Тамара. – Да при чем тут это? Жизнь надо строить, понимаешь? Мужик должен эту жизнь если не украшать, то уж точно облегчать, понимаешь? А твой? Он же, – Тамара пощелкала сухими, увешанными кольцами пальцами, подыскивая слова помягче, – он же хомут на твоей шее. Цепи пудовые. Виселица, Верк! А ты? Ты же красавица, умница! Трудяга такая!

Вера смеялась и предлагала закончить разговор. Обсуждать свою семейную жизнь ей не хотелось.

Своими делами Тамара делилась с большим удовольствием. Жила она теперь с горячим кавказским парнем по имени Гоча. Понятно, что занимался этот Гоча не пойми чем: игрок, картежник, катала. А еще фарцовщик и отчаянный гуляка. Красавец. Тамарка сгорала от страсти. Говорила, что все понимает, любовник ее – ничтожество, вытягивает из нее деньги, пропадает неделями, она для него – кошелек и временное пристанище. Но ее так тянет к нему, что ничего поделать она не может, да и не хочет – зачем? Все у нее есть и всего вдоволь. В то время Томка открыла еще и антикварный. Бабульки со всех окрестностей несли ей свой хлам. Иногда попадались и ценные вещи: фарфоровые статуэтки, серебряные сахарницы, подсвечники и что-то из ювелирки. Дом – полная чаша; машина, работа. Тряпок и обуви целая комната, цацок – увешайся. Кабаки, курорты – всего и по горло. А вот любви нет, это да. Да и вряд ли будет – с Тамаркиным-то жизненным опытом! А вот секс – это да! И отказываться от этого она не собирается!

Вера слушала молча, опустив глаза от неловкости. Томка часто теребила ее:

– А как у вас с этим делом?

Видимо, пыталась понять – не это ли так привязало и так держит ее скрытную и скромную подругу? Конечно же, от подобных разговоров Вера уходила. Но задумывалась: «А действительно – как? Кажется, ничего особенного, ничего такого, от чего, как говорит Томка, едет крыша». И тут же себя останавливала – как будто ей есть с чем сравнить! Будто у нее такой же богатый опыт, как у Тамарки! Да, ничего такого, чтобы сойти с ума. Нежность – да. Но еще и печаль… А может быть, жалость? Только к кому – к себе самой или к мужу?

Может, это и есть любовь?






* * *


В конце июля Роберт впервые заговорил об отъезде. Да, да, об отъезде. Куда? Да куда угодно, лишь бы сбежать отсюда, из этого вязкого и топкого болота, от этой бесконечной лжи и абсолютной бесперспективности.

Вера поначалу рассмеялась:

– Ты серьезно? Кажется, сегодня не первое апреля! – Позже, когда поняла, что муж не шутит, расплакалась: – Зачем, куда? Здесь наша родина, какая ни есть. Язык. Дом. Привычки. Чужбина? Кому, скажи, она стала матерью? Вспомни русскую эмиграцию: поэтов, писателей, художников – тоска по родине, по родным берегам. Никто, слышишь, никто не обрел там душевного покоя! Быт, говоришь? Тряпки и колбаса? Да, согласна. Но быт и родина – несопоставимые вещи, слышишь? Лично для меня несопоставимые – извини.

Разговоры эти, ставшие ежедневными и бесконечными, выматывали и опустошали ее.

Приближался давно ожидаемый отпуск, и она предложила:

– Давай поговорим после, а? Я очень устала, тяжеленный год, Роб, сам знаешь. Дай мне обдумать, пережить эту мысль. Дай, в конце концов, с ней свыкнуться.

Согласился. Вера надеялась, что вдруг рассосется. Знала ведь мужа как облупленного: идей миллион, планов громадье. А на деле… Мыльный пузырь. Ничего на деле, вот что! Очень хотелось задать один вопрос: а там, за границей? Там не надо пахать и кормить семью? Только там, как она слышала, все гораздо сложнее. Это здесь, на родной земле, рай для бездельников – с голоду не сдохнешь, из квартиры не выгонят. Но ничего не сказала. Понимала, что Роберт трусоват. Решиться на такое? Нет, вряд ли. Запал, как обычно, пройдет, и он испугается, как всегда. Знала, что он боится ответственности, принятия решения, глобальных перемен. Это вам не шляться по якобы диссидентским компаниям и молоть языками на чужих кухнях. Это – воля и решение, это поступок. А на поступок он, ее любимый, не очень способен.

Муж уступил – все после отпуска.



В тот год в отпуск отправились под Кимры, в глухую деревню – на моря и курорты денег не было. Вера с тоской вспоминала прошлый год, Коктебель, море и горы. Счастье! Ну и правильно, что решилась тогда продать последнее из прошлой жизни, те золотые часы, с трудом уцелевшие в трудные годы. Но больше продать было нечего… А Вадик, с надеждой заглядывая ей в глаза, спрашивал:

– Мам, а в этом году мы поедем на море?

Вера вздыхала и отводила глаза. А Роберт делал вид, что не слышит.

В деревне Веру поразила красота девственных мест – озеро, лес, грибы, ягоды. Маленькая кособокая избушка на берегу, сказочная, невероятная.

Старушка хозяйка тетя Фима – крошечная, согбенная, но все еще крепенькая, тянула и огород, и скотину. Из скотины – древняя, как сама хозяйка, корова Паша и жалкая кучка драных и старых, давно бесполезных кур. Паша давала понемногу молока, куры неохотно и редко, словно делая одолжение, иногда несли яйца, и добрая Фима отдавала их «мальцу» на завтрак. На огороде поспевали огурцы, репка и чеснок с картошкой.

Вера с Робертом привезли подкопленные за год запасы – два батона полусухой колбасы, килограмм сыра, банок десять консервов. Были еще молоко, сметана, голубоватый творог из-под Паши, яйца, овощи с огорода. Рыбаки продавали приезжим рыбу – карасей, плотву, пескарей. А в лесу были грибы – такого количества Вера никогда больше не видела. Что называется, косили косой. Варили густой грибной суп, жарили грибы на чугунной сковороде, со сметаной, сушили в крошечной баньке за домом.

Вадик объедался яблоками, поздней мелкой клубникой, лесной малиной и темными, чернильными и терпкими сливами – терном.

Бегал он босиком, наравне с деревенскими детьми, по колено в мелкой и теплой пыли, с вечно черными руками и грязным лицом. Поначалу Вера охала, пыталась умыть сына, переодеть в чистое, но потом поняла – бесполезно, и махнула рукой.

И странное дело: немытые яблоки Вадик ел немытыми же руками, откусывал со всей ребятней по очереди от батона, пил большими глотками колодезную, ломящую зубы воду – и ничего! Ни поноса, ни температуры! Чудеса.

На запретную тему Вера с Робертом не говорили, был уговор. Она с опаской и тревогой поглядывала на мужа – переключился, забыл, оставил эти ужасные мысли? Непонятно. Иногда ей казалось, что да. А иногда при виде его застывшего, отрешенного взгляда падало сердце – выходит, что нет, не забыл и не передумал.

Отношения у них в этот месяц были нежные, с едва заметным оттенком грусти и какой-то незнакомой печали. Ночью лежали обнявшись, без сна. И каждый думал о своем.

Вера молилась, чтобы Роберт оставил свои дурацкие мысли и пришел в себя. И самое смешное, свято верила, что так и будет. И все же дурное предчувствие было. Было. Просыпалась среди ночи от бешеных толчков в сердце и долго, тяжело приходила в себя.



Отпуск заканчивался, они засобирались домой. Вера, загоревшая до черноты, с обветренным и помолодевшим лицом, на котором сверкали яркие молодые глаза, засматривалась на себя в зеркало. Как все, оказывается, просто! Просто перерыв, перекур, небольшой – всего-то две недели! – и она уже похожа на человека. Да ладно, хватит кокетничать. Она красивая, молодая женщина, еще – ого-го!

Интересно, а Роберт это замечает?

Но муж, казалось, окончательно ушел в себя, стал еще более замкнут, молчалив и раздражен.

И Вера окончательно поняла, что дома предстоит тяжелый и трудный разговор. Муж ждет ее решения. Только решения у нее не было. Точнее – ее решение не совпадает с его. Но это же не повод для того, чтобы расстаться, верно? У них же семья?

Разговор состоялся сразу по возвращении.

Уставшая, падающая с ног Вера разбирала чемодан и мечтала об одном – поскорее бухнуться в кровать.

В квартире пахло сухими грибами, они лежали везде: на подоконнике, кухонной поверхности, в шкафчике над плитой.

Роберт огорошил вопросом:

– Ну, Вера, время пришло. Что ты решила?

Она застыла, не сразу обернулась к нему. Сердце билось как бешеное.

Наконец обернулась:

– Роб… – пролепетала Вера еле слышно. – Я… не могу, понимаешь? Здесь – все. Здесь – могилы…