Другая Вера

Красовский принялся объяснять, что сил нет, уже три дня бьет кашель, а с врачом все тянул, но вчера понял, что выхода нет. Он никогда не лечился, в лекарствах ничего не понимает.

– Может, вообще не принимать? – с сомнением спросил он. – А, ты привезла! Ну тогда да, конечно! Все сразу и по схеме, с легкими не шутят, ты, Вера, права! А приберусь завтра, если будет полегче. Я же не знал, что ты приедешь! Такой вот конфуз, извини.

Вера молча разбирала свои пакеты, открыла холодильник, из которого пахнуло откровенно несвежим, лежалым и стухшим.

Прикрикнула на Красовского, строго приказала выпить антибиотик и лечь в постель.

Он, бормоча и оправдываясь, тут же послушался и прошаркал в комнату.

Вера протерла холодильник, выбросила в помойку все содержимое, поставила туда свои контейнеры и после некоторого раздумья принялась за посуду. Моющие средства отсутствовали. Нашлись остатки окаменевшей соды, и Вера развела ее водой.

Разобравшись на кухне, пошла в комнату.

Вот где была разруха. Ремонта эта квартира, кажется, не знала никогда.

Старый шкаф с зеркалом, бельевая тумба из прошлого века, телевизор, чешские полки с книгами, икеевская стойка под диски, совсем нелепая в этой квартире. И разобранный диван, на котором спал, похрапывая, ее бывший муж и отец ее единственного сына.

Она смотрела на него и вспоминала.

Роберт в клетчатой ковбойке и потертых кедах, заезженная пластинка с набившей оскомину песней – «Прощай и ничего не обещай». Изо всех окон, как надоело! Но если честно, песня ей нравилась.

А он над советской эстрадой смеялся. Он слушал «Битлз».

Его губы, ее губы и его слова. Первый мужчина. И она верит ему. Навсегда.

Тугой живот, выматывающие утренние рвоты. Тошнит, все время тошнит. Тошнит от всего. Невыносимый запах капусты из институтской столовки.

Бабушка, ее жесткие, жестокие слова. Почему она ее не жалела?

Яркий, белый свет лампы в родилке. Адская, разрывающая пополам боль. И слабый писк – он родился?

Счастье, счастье. Счастье и еще – мука….

Ночи без сна, полуоткрытые глаза, вечный недосып, вечная усталость. И – ожидание! Он приедет. Сегодня приедет, конечно, приедет. Здесь его сын и жена, он не может их оставить.

Темное окно, запах утюга и теплых пеленок, запах молока, запах сына.

И опять тишина. Он не приехал. Опять.

И ее слезы, слезы без конца.

И слова бабушки. Ну почему опять так жестоко? Ведь ей и так плохо!

Он приехал! Счастье. Он подолгу смотрит на сына, и, кажется, малыш ему нравится.

Он торопливо ест разогретую картошку, глотает горячий чай, обжигается, чертыхается, а она, не отрываясь, смотрит на него. Любуется. Ей нравится, как он ест, как он пьет, как неловко держит их общего сына. Как обнимает ее по ночам и шепчет ей такие слова, от которых кружится голова.

И ей снова становится стыдно. Какая же глупость – он ее муж!

И она снова счастлива, счастлива. Господи, как она счастлива.

Но его снова нет, и она его ждет. И снова слезы. Господи, да откуда они только берутся? И одиночество, и ей очень страшно одной. Какое одиночество, как она может так говорить? Ведь рядом, на расстоянии вытянутой руки, спит ее сын. Да как у нее язык поворачивается?

И снова слезы, откуда их столько?

Его долго нет. Где он, с кем? Он приехал, приехал, почувствовал! Ведь ей так плохо. В самые-самые черные дни, после смерти Лары, он рядом, возле нее. И она им спасается. А потом они перебираются в Москву. Какой он молодец, как здорово придумал! Ей бы и в голову не пришло. Ей надо бежать из этого дома. Спасаться.

Бегут. И снова счастье. Нет, она тоскует по прошлой жизни. По всем своим, по бабушке, по дому. Но она счастлива, они вместе, втроем. И у них наконец настоящая семья. Где только они, без посторонних.

Метро. Сын спит у него на руках. Маленький, теплый, уставший. В старой цигейковой, отданной кем-то шубке, в вязаной шапочке в бело-синюю полосу. Сердце заходится от счастья – ее мужички.

Счастье, счастье. И никаких слез. Никаких. Все у них хорошо! Но почему снова страшно? Три года. Три года у них все хорошо.

Верино сердце сжималось от жалости и тоски. Как же так, Роберт? Как же нелепо ты распорядился единственной жизнью.

Он неожиданно открыл глаза, и Вера вздрогнула, залилась густой краской и моментально вскочила со стула.

– Ну я пошла.

И тут же поймала себя на мысли, что прозвучало это робко и, кажется, нерешительно.

Она прошла в прихожую и, натягивая куртку, прокричала:

– Суп, мясо, мандарины. Да, молоко! Обязательно пей теплое молоко! Надеюсь, что хотя бы мед у тебя есть! Впрочем, сомнительно, – почти про себя пробурчала она. – Все, я пошла! Выздоравливай. Вадька прилетит через пару дней и заедет к тебе!


Как все получилось? Она почти не помнила. Кажется, он оказался рядом, выскочил в узкий и темный коридорчик, она успела с иронией сказать какую-то глупость про его шустрость и прыть – конечно же, от растерянности и смущения.

Нечетко помнились его горячее дыхание и горячие руки, стягивающие с нее куртку. Его хриплый, приглушенный шепот, бормотание про его вечную, непроходящую любовь к ней и уговор остаться еще «на чуть-чуть», просто побыть рядом. Ему так хочется полюбоваться на нее, послушать ее голос. Вот лучшее лекарство, какие антибиотики. Последняя просьба умирающего, а в ней не отказывают! Вера услышала его какой-то юродивый смех, переходящий в хриплый, сухой, лающий кашель.

Она точно помнила, что вырывалась, натягивала куртку, пыталась попасть рукой в рукав, не попадала и страшно злилась, просто до слез.

А дальше… Дальше было его горячее и знакомое тело, снова шепот и слова раскаяния и благодарности:

– Вот, теперь все! Теперь все уж точно пойдет на лад, на поправку, потому что ты здесь, со мной, а это главное.

Вере помнилось – или привиделось? – что на несколько минут она уснула, провалилась, и ей показалось, что они снова в родном малаховском доме, в ее девичьей светелке, на подушках с вышитыми бабочками, а за окном любимый сад, ее детская скамеечка, сколоченная дедом, и ее качели между двух высоких и ровных берез, и пахнет печкой и корицей. Зоя печет печенье? Какая Зоя, Зои давно уже нет! Зато есть ощущение счастья и бесконечной радости.

Но тут она очнулась и открыла глаза и увидела его лицо с комковатой, с проседью, бородой и глубокие морщины у рта, и просвечивающуюся сквозь все еще густые волосы залысину и, ужаснувшись происходящему, чуть не закричала. Резко вскочила, сдернула со стула брюки и свитер, забыла про носки и разревелась, пытаясь натянуть на босые ноги кроссовки. В коридоре она разрыдалась еще пуще, закричала, обвинила во всем его и дернула входную дверь, которая оказалась незапертой.

Вера уже шагнула за порог, как вдруг замерла, остановилась, резко развернулась и влетела в комнату – всего-то пару шагов!

Он лежал на кровати, закинув руки за голову. В пепельнице дымилась плохо затушенная сигарета.

На его лице блуждала довольная, сытая и наглая усмешка человека, случайно и неожиданно урвавшего то, что ему явно не полагалось.

Остолбенев, она застыла на пороге, закипая от ярости и обиды.

– Сволочь! – прошипела она. – Какая же ты сволочь, Красовский!

Он обернулся и удивленно спросил:

– Ну почему, Вер? Кажется, нам было неплохо.

– Сволочь! – закричала она. – Только посмей, слышишь? Только посмей!

И выскочила за дверь. Чем она грозила ему? Чем и за что? На этот вопрос у нее ответа не было.

Вера шла по улице, заплаканная, не разбирая дороги. Кроссовки промокли в лужах с растопленным снегом и городской грязью.

На нее обращали внимание: приличная вроде бы женщина, а вот на тебе: шлепает по лужам и в голос ревет!

Ей было все равно. Очнулась у какого-то кафе, обычной стекляшки, в которой наверняка выпивали дешевую водку под жареные беляши. И вправду пахло прогорклым маслом и чем-то кислым.

За пластиковыми столиками сидели явного вида работяги, хлебали что-то горячее, наверное суп. Над простыми тарелками поднимался парок. На столах стояли початые бутылки. «То, что надо», – подумала Вера и плюхнулась за свободный столик. Мужики замерли с ложками в руках, ошарашенно переглядываясь.

Такие птицы сюда еще не залетали.

Подошла официантка. Под полупрозрачной косынкой проглядывали бигуди. Лицо у нее было гладкое, полное и очень белое, без грамма косметики. Только рот был накрашен ярко-красной блестящей помадой.

Официантка разглядывала Веру с интересом, словно диковинную мартышку.

– Водки и что-нибудь закусить, – пробормотала Вера. – На ваше, так сказать, усмотрение.

Неожиданно глаза официантки потеплели, в них потухло любопытство и зажглись сочувствие и понимание. «Все мы бабы, и все мы несчастны», – читалось в ее светло-голубых, окруженных белесыми ресницами, словно голых глазах.

С достоинством кивнув, она пошла на кухню, по дороге цыкнув на усмехающихся мужчин.

Через пару минут перед Верой стояли тарелка с борщом, два куска черного хлеба и несколько кусочков розоватого, блестящего сала.

Ну и графинчик с водкой – на глаз граммов двести.

Вера благодарно кивнула и с какой-то животной жадностью принялась хлебать борщ. Он, как ни странно, оказался горячим и вкусным.

Три рюмки подряд, под борщ и сало, – и ее отпустило.

Мужики отвлеклись и занялись своими делами и разговорами.

Официантка стояла за пластиковой стойкой, вывалив на прилавок грудь.

Перехватив благодарный Верин взгляд, с достоинством кивнула, дескать, плавали, знаем!

Вера доела борщ, выпила последнюю рюмку, на остаток хлеба положила последний кусочек сала и от удовольствия прикрыла глаза.

Счет ждать не стала – положила на стол стодолларовую бумажку, усмехнувшись, что за счастье и спасение расплата не так велика.

Через час такси доставило пьяненькую Веру домой. Войдя на участок, она застыла на месте, закрыла глаза и глубоко и размеренно задышала.

Укладываясь в постель, она подумала: «Какое счастье, что в доме сегодня никого!» И еще она пообещала себе забыть этот день. Иначе не выжить.