Другая Вера

Вера утешала его:

– У меня, точнее у нас, есть Вадик. У тебя Наташа. Разве нам плохо?

К тому же сына рожала она тяжело, с осложнениями, и вторых родов очень боялась. Ну и смирились. Но долго Стрельцов еще надеялся и верил – а вдруг? Вдруг случится?

Но нет, не случилось.

Ну да ладно, проехали. В конце концов, у него была Вера. И по большому счету больше никто ему не был нужен, она заменила Стрельцову всех.

С выросшей дочкой он по-прежнему не встречался, отсылал деньги – и все. Во-первых, бывшая жена вышла замуж, и ее нового мужа Наташа называла отцом. А во-вторых, Кукушкина с мужем и дочкой переехали в Ярославль. Нет, не бог весть какое расстояние, понятно. Было бы желание, как говорится. Но желания не было.

Как-то Стрельцов был в Костроме по делам – рядом, восемьдесят километров, полтора часа езды. Думал долго – рвануть? И времени было полно, и скука смертная. Но потом передумал – зачем? Зачем тревожить дочь, зачем нервировать бывшую? Да и вообще – за-чем? Ему это надо? Точно нет. И им наверняка тоже. Прокрутил в голове сотню раз, и сомнения прочь. С тем и уснул. И в который раз обвинил не себя – обстоятельства.

Однажды этот – так называл бывшего мужа Веруши Геннадий Павлович – зашел к ним домой по делу. Что там было, Стрельцов не помнил, да и какая разница. Неловко топтался в прихожей и уже там, кажется, слегка ошалел. Еще бы! Шелковые обои, комод с инкрустацией, козетка за черт-те какие деньги. Веруша три ночи не спала, мечтая о ней. Два итальянских бра из муранского стекла и персидский коврик, шелковый, вишневый, под обои. А еще картинки там всякие, штучки-дрючки, прибамбасы.

Стоит, близорукими глазками хлопает и шуточки дурацкие откидывает:

– А можно попросить политического убежища в вашей прихожей? Готов спать тут же, на коврике, котомку под голову.

– Нельзя, – не поймав шутки, зло буркнул Стрельцов. – Не сдается.

Веруша коротко глянула на мужа и, кажется, осудила.

Позвала бывшего попить чаю, и он, представьте, не отказался.

На кухне – Стрельцов зашел на минуту и тут же вышел – тот еще больше обомлел. И это понятно – пятнадцать квадратов, итальянский гарнитур, столешница из натурального мрамора. Дубовые окна, техника «Милле». Короче, есть от чего обомлеть.

Стрельцов усмехнулся и по-хозяйски бросил жене:

– Покорми гостя!

Вышло это пренебрежительно, даже с презрением. Типа чернь кормят на кухне. Унизить его хотел, что уж. Веруша растерянно кивнула.

Стрельцов бросил гостю:

– Прости, дела! – и стремительно вышел прочь. Много чести распивать чаи с этим уродом.

Но в коридоре задержался, захотелось подслушать.

– Да, – без восторга, но с плохо скрытыми восхищением и завистью протянул ошарашенный гость. – Хоромы у вас, Вера Андреевна! Кучеряво живете.

С замершим сердцем Стрельцов ожидал Верин ответ.

– Красиво, – спокойно и с достоинством поправила она. – Муж старается. И это, кажется, не грех – жить красиво. И пашет он, не жалея сил. Хочет, чтобы его семья ни в чем не нуждалась и чтобы у его близких не было проблем. Впрочем, – Вера вздохнула, – ты это вряд ли поймешь.

Сказала как припечатала.

А Стрельцов облегченно выдохнул: «О как! Ну молодец, Веруша! Отбрила!»

– И что, семья проблем не знает? – громко втянув чай, юродивым голоском поинтересовался гость. – Выходит, старательный он у тебя!

«Ох, вшивая ты мелочь! – Стрельцов задохнулся от ярости. – Еще и подкалывает, сука!»

– Это, Роб, называется хороший и любящий муж, если ты не понял! И твои идиотские шуточки здесь неуместны. Нет, я, конечно, все понимаю – пытаешься оправдаться за то, что не получилось у тебя. Комплексы, сочувствую. К тому же ста-ра-тель-ный, – по слогам произнесла она, – это не ругательство, если ты не в курсе. И это еще подразумевает ответственность и любовь, Роберт. Потому что он мужчина. Мужик.

От удовольствия Стрельцов бросило в пот: «Браво, Верочка!» Мужчина. Мужик. Есть ли лучшая похвала для мужика? Дала этому таракану по морде! Врезала. И еще кое-что он узнал: как Вера его называла – Роб. Роб, боб, озноб. «Робин Бобин Барабек, скушал сорок человек…» – вспомнил Стрельцов детскую считалку.

Шел по длинному коридору и опять бормотал: «Роб, гардероб, сугроб. Сгреб, стоп. Микроб. Гроб! О господи! Скорее бы ты сгреб, микроб! Или так: в лоб и в гроб!» И Стрельцов засмеялся тоненьким, не свойственным ему смехом. «Ну и мудак вы, Геннадий Павлович, ну и идиот! Ревнуете, батенька? Правильно делаете. Значит, жива любовь, жив курилка!»

Впрочем, в этом он и не сомневался. «Скорее бы свалил, – с тоской подумал Стрельцов. – А уж тогда я обниму свою Верушу так, чтобы косточки хрустнули. Я же не эта нежить, хлюпик этот. Это я умею – кровушка-то крестьянская, как ни крути!»

Выкатился этот минут через сорок, и эти сорок минут показались Стрельцову вечностью. Когда хлопнула входная дверь, он наконец облегченно выдохнул. Вышел в кухню, равнодушно спросил, что на обед.

Молчаливая и, кажется, расстроенная Веруша засовывала в холодильник копченую колбасу и ветчину – выходит, не побрезговал милый друг нечестными, как уверенно считал, денежками. Приложился к деликатесикам от души. Ну и ладно, не жалко. Черт с ним! Действительно пора обедать. Что там сегодня нам бог послал? Борщец и жаркое с гречневой кашей? Ну и отлично.

Вымыв руки и сев за стол, с деланым равнодушием Стрельцов осведомился:

– Ну как наш любезный Роберт? И как ему наша квартира?

Вера ответила строго и коротко:

– В любезные записал его, заметь, ты, а не я. Лично мне он не любезен. А квартира, – жена усмехнулась, – квартиру твою он не разглядывал. Ему, Гена, это неинтересно! У него другие проблемы и увлечения. – И, шмякнув на стол плошку с маринованными помидорами, она обернулась к плите.


Вот так. И правильно – не будешь подкалывать. И идиота из себя строить не будешь. Щелкнула по носу – получи. И одного щелкнула, и второго. Умница, Верочка. Все-таки дураки мужики. Ох, дураки. И борщ – вкуснейший, на рыночной говяжьей грудинке, Стрельцов проглотил без всякого аппетита.

Конечно, Геннадий Павлович Стрельцов не был так прост, как иногда хотел казаться. Дескать, простите за ради бога, сразу не въехал, от сохи мы, крестьянского корня. Где уж нам до вас, до шибко умных и образованных? Да, любил Стрельцов по ситуации включить простачка. Но на самом деле был умным, хватким, усидчивым, толковым и очень работоспособным. И еще – очень стремился выскочить. Очень. Потому что знал, как бывает, когда нечего жрать. И как бывает, когда богато и жирно – было у него и то, и это. И памятью господь не обделил, помнил все.

Крестьянские корни? Помилуйте! Да, папаша был из крестьян. Но сбежал от тяжелого и скудного сельского быта в шестнадцать и прямиком в столицу-матушку, на вольные хлеба. Пахал как вол, чтобы прижиться в суровом, неприветливом городе. Лимите – а называли приезжих именно так – было непросто. Но и не прост был Пашка Стрельцов. Отбарабанив лет десять на Лихачевском автомобилестроительном, параллельно окончил машиностроительный факультет и торопливо рванул наверх. За несколько лет вырос от мастера цеха до инженера.

Платили тогда неплохо, хороший инженер был в цене. Только вот жил Павел Стрельцов все еще в общежитии, в связи с холостяцким, так сказать, статусом.

Девиц у него было полно. Высоченный, чубатый, перспективный парень был нарасхват. Только не то все это было, не то. Не цепляло. Одна из Пашкиных дам, Варька Сутомлина, спортсменка и красавица, пасла его несколько лет. Хороша была эта Варвара, кто ж спорит: высокая, под стать Пашке, длинноногая и чернокосая, глаза сверкают и прожигают насквозь. Берегись! Своя была, деревенская, из лимиты.

– Женись на мне, Пашка! – жарко шептала она, обдавая его горячим и сладким дыханием. – Такие у нас детки получатся! Женой я тебе буду хорошей, сам знаешь. Голодным и грязным ходить не будешь. Жизнь за тебя отдам, Паша! Потому что люблю!

Тяжелая Варькина голова давила на Пашкино плечо. Было жарко, он сильно потел.

Небрежно отодвинув Варькину смуглую сильную руку, Пашка нахмурился:

– Рано об этом говорить. Рано. Еще жилье получить надо, а уж потом семью заводить.

Варька зло рассмеялась:

– Врешь! Сам знаешь – женишься, и сразу ордер дадут, такие правила! Врешь ты все, Паша! Просто… – Варька горько всхлипывала. – Просто не любишь.

Пашка раздраженно спрыгнул с кровати, жалобно, в тон Варькиному настроению, заныли пружины. Хватанул папиросу и встал у окна. Курил молча и жадно и возражать подруге не стал.

– Что, права? – с деланым задором спросила Варька, надеясь на возражения. – Угадала?

– Не знаю, – честно ответил кандидат в члены партии, – скорее всего, так.

Пока Варька, истерично всхлипывая, натягивала юбку и кофту, Павел по-прежнему стоял у окна. Хлопнула дверь, но он не обернулся.

«Так – значит, так», – подумал Стрельцов-старший и почему-то почувствовал облегчение. Да разве он виноват в том, что полюбить красавицу Варьку так и не смог? Все про нее понимал, а сердце молчало.

Почему-то мечталось совсем о другой – нежной, тихой, тоненькой, беленькой девочке с очень задумчивым взглядом и обязательно с книжкой в руке.

Беленькая и задумчивая девочка с книжкой попалась ему ровно через полгода, в подмосковной электричке. Она сидела напротив и пыталась читать, но получалось у нее плохо – глаза слипались, книжка падала на колени, и аккуратная головка с нежными льняными кудрями клонилась к плечу соседа – толстого и противного мужика в засаленной кепке.

«Эх, не повезло! – с отчаянием подумал Павел. – Вот бы я был на месте толстого!»

На станции «Удельная» блондиночка встрепенулась, испуганно глянула в окно, охнула и, подскочив, бросилась к выходу.

Павел рванул за ней.

В тот же вечер они познакомились. Девушку звали нежным именем Светлана. «Светик, Светлячок», – твердил он про себя.

Так и повелось – всю жизнь он звал ее Светлячком.

Света была коренной москвичкой, воспитанной профессором папой. Мама скончалась при родах.

Света училась в пединституте и страстно мечтала отдать детям всю себя. Педагогику считала главной из наук – что в ребенка заложишь, то и вырастет.

Стрельцов осаждал крепость по имени Света два года.

Главным и самым серьезным препятствием стал будущий тесть, Светланин отец.

Профессор Некридов был человеком суровым – жизнь закалила. К тому же потеря молодой, прекрасной, любимой жены в двадцать шесть лет – испытание не из легких. А жену Некридов не просто любил – обожал. И после смерти несчастной Неточки остался с младенцем на руках – из родных почти никого. Как жить, молодой ученый Некридов не понимал. Больше всего ему хотелось уйти вслед за Нетой. Так было бы проще. Уйти тихо и красиво, что называется, без неприятных последствий – все-таки. Некридов был химиком. Но как уйти, если в кроватке попискивает крошечная дочь? Нет, варианты, разумеется, были – и дом малютки, и мечтающая о ребенке бесплодная Неточкина подруга Олимпиада, и родная тетка Елена, живущая в теплой Одессе, – и та и другая малышку бы с радостью забрали и воспитали. А Николай Некридов нашел бы вечный покой подле Неточки. И это было бы счастьем. На полном серьезе, вдумчиво и спокойно он продумывал свой уход. Но однажды, среди ночи, его разбудил тонкий, жалобный плач дочки. На цыпочках он подошел к кроватке и внимательно, как в последний раз, словно прощаясь, стал внимательно на нее смотреть. И увидел. Увидел то, что навсегда запретило думать ему об ужасном – Светлана, Светочка, Светик-солнышко была абсолютной копией обожаемой Неты. И это открытие его потрясло. Выходило, что есть на этой печальной земле у него важное, нет – важнейшее – дело: вырастить дочь. Вырастить маленькую Неточку в память о драгоценной жене.

Некридов погладил дочку по влажным, нежнейшим шелковым волосикам и широко улыбнулся. Жизнь снова обрела смысл, и заканчивать с ней не хотелось.

Спустя пару недель благодаря коллегам он нашел чудесную женщину, милейшую Валентину Афанасьевну, няню и домоправительницу в одном лице. В доме появились горячие обеды, засверкали промытые окна и вкусно запахло мастикой.

Светлана росла ангелом, как ни старался Некридов ее испортить своим неумеренным баловством. Характером в мать – ах, как же похожа! Как страшно и красиво распорядилась судьба: отняв у него Неточку, дала взамен Светика. У дочки были лучшие игрушки, редкие книжки и, по словам Валентины, «все тридцать три удовольствия».

Но дочка была скромницей, ничего не просила и горячо и смущенно благодарила за все.

Валентина Афанасьевна ушла накануне Светланиного шестнадцатилетия, и Некридов ужаснулся первой мысли, мелькнувшей в его голове: «Слава богу, успела поставить Светочку на ноги».



По любимой няне Светочка горевала долго, да так, что у профессора прихватывало сердце при виде ее тонкого, бледного заплаканного лица.

К пятидесяти годам профессор Некридов обрюзг, обзавелся внушительным животом и блестящей, красноватой лысиной.

И прежде не совсем аккуратный, теперь, без Валюшиной опеки, стал совсем неряшлив – ободранные обшлага на рубашках, сальный воротник пиджака.

Ел он торопливо и некрасиво, на пластиковый стол в столовой падали кубики свеклы из винегрета и вермишель из куриного супа.