Другой путь

Он сразу сделал заявление, что не имел времени подробно ознакомиться с делами, однако же, если не возражает уважаемый суд, желал бы выразить свою позицию.

Суд не возражал: заседатели взглянули на председательствующего, тот кивнул – этим формальности и ограничились.

Защитник, заглядывая в бумажку, сказал, что всех его клиентов, невзирая на разную степень их вины, объединяют два обстоятельства, позволяющие уповать на снисхождение. Во-первых, никто из них никогда не боролся с советской властью, и социальной опасности для государства рабочих и крестьян они не представляют. Это люди тихие, немолодые, честно зарабатывающие свой хлеб. Граждане Жабин и Фролов, оба пролетарского происхождения, после революции крестьянствуют. Гражданин Грудцин работает железнодорожным кондуктором. Гражданин Чугунов служит счетоводом в потребкооперативе, содержит большую семью. Гражданин Веселитский – участковый врач с прекрасными характеристиками по месту работы, отец инвалидки-дочери. А во-вторых, следует учитывать исторические обстоятельства, в которых находились обвиняемые во время совершения инкриминируемых деяний. Здесь адвокат взял и раскрыл книгу с закладкой.

– Вот цитата из речи Столыпина, определившей тогдашний курс государственной политики: «Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества». Конечно, эти слова были произнесены реакционером и врагом революции, однако разве не той же логике следовала и советская власть в «роковые моменты» истории? Правительство ставило государственную необходимость выше прав отдельных граждан, и низовым работникам – таким вот Жабиным, Фроловым, Чугуновым – приходилось выполнять полученные сверху приказы. Законные, подчеркну, приказы!

– А вот это смело, – возбужденно шепнул Бах. – Но и опасно! Когда адвокат красуется и дразнит судей, обвиняемым только хуже!

Председатель и вправду рассердился. Сдвинув кустистые брови, он стукнул ладонью по столу.

– Это вы, гражданин, бросьте! Нечего тут протаскивать! Сатрап Столыпин действовал в интересах кучки эксплуататоров, а советская власть во время военной диктатуры проявляла суровость ради счастья трудового народа! Нашел что сравнивать!

Защитник и сам, кажется, понял, что его занесло.

– Да-да, конечно. Я лишь хотел обратить внимание уважаемого суда на то, что обвиняемые – мелкие винтики машины, которой управляли совсем другие силы. Только и всего…

И свернул свое выступление.

Приступили к допросу подсудимых.

Вопросы задавал только судья. Двое остальных не раскрывали рта – тот, что справа, в пенсне, пару раз тихо сказал что-то Кандыбину на ухо. Левый откровенно скучал. Обвинитель сидел с непроницаемым лицом, сложив руки на груди. Защитник все время гримасничал – будто хотел вмешаться, но не решался.

– Странно, конечно, устроено, – шепнул Бах. – Раньше в судах в основном говорили прокурор и адвокаты, судья больше слушал. Но я уже привык. Кандыбин любит сам во всем разобраться.

– И правильно. Что ж тут странного? – удивилась Мирра, никогда прежде в суде не бывавшая.



Начали со смотрителя арестного дома Чугунова, который по должности руководил проведением казней. Это был сухонький, сутулый старичок, угодливо кланявшийся перед каждым ответом и беспрестанно разводивший руками.

Да, он имел несчастье получить место смотрителя в то тревожное время, но куда же ему было деваться? Он поначалу и понятия не имел, что в его обязанности входит наблюдение за «специальными процедурами» (так на их полицейском языке назывались казни).

Отказаться? Нет, это было совершенно невозможно! Шестеро детей, в ту пору еще маленьких, а служба была единственным источником существования семьи, ведь он не из помещиков, не из капиталистов, привык жить своим трудом. Опять же виды на пенсию. И куда уйдешь? Кому потребен бывший полицейский с его весьма специфическим профессиональным опытом?

– И как вам спалось по ночам? После повешений? – спросил судья, глядя на обвиняемого с брезгливым любопытством.

Очень плохо, с готовностью ответил Чугунов, будто ждавший этого вопроса. Он ужасно страдал и мучился после каждой из семи казней, которые произошли в период его смотрительства. Как, разве уважаемый гражданин судья не знает? Да-да, Чугунов устроил только семь «специальных процедур», а потом упрощенный порядок судопроизводства был отменен, и ужасные времена, слава богу, закончились. От облегчения он даже заказал поминание казненным и поставил в церкви семь больших рублевых свечей. Можно разыскать отца Лаврентия, бывшего настоятеля храма Николы в Хамовниках, – он подтвердит.

Тут же встал защитник, объявил, что гражданин Чугунов попал на должность смотрителя только в 1909 году, когда волна репрессий уже шла на спад. Никаких новшеств в отработанный его предшественником порядок не вносил, излишней суровости не проявлял и даже распорядился сделать послабление – при нем осужденным позволили перед казнью говорить последнее слово, которое записывалось протоколистом и потом передавалось в архив.

– Последнее слово – это важно, – задумчиво сказал Кандыбин, кажется, вспоминая что-то свое. – Человеку перед смертью есть что сказать… Ладно. У обвинителя вопросы есть?

Бах щекотнул Мирре ухо усами:

– Ох, сейчас Лацис в беднягу вгрызется…

Но Иннокентий Иванович ошибся.

– У меня вопросов нет, – пожал плечами прокурор. – Однако, с позволения суда… – Обернулся к залу. – Тут присутствует гражданка Сонцева, вдова казненного в 1909 году социал-демократа. Он при аресте толкнул полицейского, тот упал и получил сотрясение мозга. По закону о военно-полевых судах сопротивление властям, отягощенное причинением телесного вреда, каралось смертью. Гражданка Сонцева просила предоставить ей возможность задать обвиняемым вопрос… Надеюсь, суд не откажет.

– Спрашивайте, гражданка, спрашивайте. – Кандыбин сочувственно смотрел на поднявшуюся с места женщину – ту самую, в черном платке. – Подите ближе.

– Благодарю, ничего… Я отсюда.

Все смотрели на вдову, она же – только на Чугунова. Безо всякой злобы, без враждебности, а, наоборот, будто бы с нетерпеливым ожиданием или даже надеждой.

– Вы такого Сонцева Николая Дмитриевича помните? – спросила она дрожащим от волнения голосом. – Его при вас…? – Не договорила.

Смотритель глядел на ее бледное, еще не старое, но странно высохшее лицо с испугом.

– Виноват… Не припомню… Давно было.

– Я не из мести. Не чтобы отяготить вашу участь или что-то такое, – быстро сказала вдова. – Просто, может быть, он что-то произнес или передал… Вот вы говорили: последнее слово. Но полицейский архив сгорел в революцию… Вспомните, пожалуйста. Мне это очень, очень важно… Ведь увели, даже попрощаться не дали. И всё. Никогда больше… – Она растерянно поглядела на хмурящегося судью и криво улыбающегося прокурора. – Если не по фамилии, то хоть по внешности. У Коли вот здесь, – она коснулась острой скулы, – приметная такая родинка была. Будто сердечко.

– Нет, такого при мне не было, – с облегчением сказал Чугунов. – Я бы запомнил. До меня, значит.

– Вас ведь в феврале назначили? – подал голос обвинитель. – А Николая Сонцева повесили 24 апреля. Как же так?

Чугунов пробормотал:

– Я не очень в лица вглядывался… Знаете, как-то неловко было…

По залу прошел гул.


– Ох, неудачно сказал, – скривился Бах, но сочувствия у Мирры не нашел. Она смотрела на черную женщину, представляла себя на ее месте. Думала, что она с этим гадом разговаривала бы по-другому.



Потом, по одному, вызвали «специальных лиц», то есть исполнителей.

Главным был Жабин, из рязанских крестьян. Отвечая судье, он косноязычно, но очень подробно рассказал, как угодил в палачи.

Работал санитаром в медицинском пункте при полицейской части. Сначала за дополнительную плату укладывал трупы в гробы. В ту пору вешал какой-то присылаемый из градоначальства человек – в синих очках, «намалеванный» (должно быть, загримированный). Но в одиночку «намалеванному» было управляться трудно, и он позвал Жабина в помощники. Платили по три с полтиной. Однажды штатный палач почему-то не приехал, и господин смотритель предложил Жабину провести «прасадуру» самому.

– Сколько денег дали? – небрежным тоном вставил вопрос прокурор.

Десять целковых, большие деньги. У санитара месячное жалованье было двенадцать с полтиной.

– А себя на должность исполнителя вы после этого сами предложили?

– Ага, сам. Потому там уже одного жалованья тридцать пять в месяц выходило, не считая «ночных», – пояснил Жабин. Он, похоже, был совсем дурак.

– А не страшно было? – с болезненным любопытством спросил Кандыбин. Мирра и сама бы про то же спросила.

– Конечно страшно. – Обвиняемый вздохнул. – Жизнь отнимают от человека. Но мне в деревню надо было деньги слать. Чтоб жена с дитями не голодовали. А так они и приоделись, и приобулись. Болеть перестали, потому я крышу худую поменял.

«Так, так», – кивал, будто подсказывая, Иннокентий Иванович.

Но Лацис мягко поинтересовался:

– Когда казнили в других полицейских частях, вы ведь тоже не отказывались помочь, правда?

– Бывало, – кивнул палач, и Бах безнадежно махнул рукой: «Всё, конец Жабину».

И снова вышла черная вдова, и спросила про своего Колю с родинкой в виде сердечка.

– Не помню, – ответил Жабин. – Всех рази упомнишь?



Третий, Фролов, ночной сторож; при полицейской части, только помогал Жабину: отмерял и намыливал веревку, помогал переносить мертвые тела.

– Почему пошел помогать? – переспросил он. – Характер у меня такой. Никому не могу отказать. И начальства боюсь. Я тогда начальство слушал и теперь слушаю. Смотритель мне говорит: «Иди, говорит, Жабину поможешь. Трудно ему. Нужно, брат, помочь». Как откажешь – смотритель же… Сколько раз? А вот сейчас посчитаю. Значит так, девять человек перед Масленой, потом еще шесть. И летом двое… Это сколько ж всего?

На вопрос судьи, что он может сказать в свое оправдание, Фролов быстро и уверенно ответил – видимо, заранее заготовленное:

– Я не Жабин. Мне по десяти целковиков не платили. Когда рубль поднесут, когда просто водки нальют. Чтоб руки не дрожали. Жена, и то ругала: что ж ты даром горбишься? Я ходил к господину, то есть к гражданину Чугунову – а он говорит: «Нет, говорит, у меня такой статьи расхода. Наградные могу выписать». И дал пятнадцать рублей один раз. Я жене все до копейки отдал. Ничего себе не взял…

Сонцева спросила Фролова про мужа. И тоже впустую.

– Извиняйте, гражданочка. Мое дело снизу стоять было. Чтоб ноги не развязались. А то иной начнет ими дрыгать – нехорошо.



Четвертым шел бывший постовой Грудцин – помоложе остальных, молодцеватый. Тянулся в струнку, руки держал по швам, ел судью глазами, отвечал четко и ясно, по-военному.

Он явно чувствовал себя в привилегированном положении, поскольку «помогал» всего однажды.

– Фролов ушел в отпуск, Жабин говорит: давай, будешь помогать. Я отказывался – профессия неважная, прямо сказать. А Жабин смотрителю пожаловался. Тот мне: я тебя выгоню, мерзавец! Пришлось согласиться. Я тогда женился только, по большому любовному чувству. Как же, думаю, можно жену обмануть? Она выходила за справного человека на хорошем месте, а я ей свинью подложу? Ну и скрепил сердце. Виноват.

Прокурор Лацис приберег для этого подсудимого, наименее виновного из всех, особый прием.

– Если вы участвовали в экзекуции всего один раз, то должны были запомнить ее во всех подробностях. Расскажите суду, как это происходило.

– Слушаюсь. – Грудцин сделал полуоборот, щелкнул каблуками. – Мне было велено делать, как Жабин скажет. Порядок был такой. Сначала мы всё приготовили. Я только помогал: подай то, сделай сё. Там как было, в специальном сарае? Помост из досок, высокий, в полтора роста. Сбоку лестница, над ней веревка с крюком. Это потому что некоторые отказывались сами идти, или ноги у них не шли, ну тогда цепляли крюком за ворот, сзади, и подтягивали. Быстрее выходило. Но этот, который на мою смену достался, сам шел.

– Опишите его, – приказал прокурор.

– Фамилии не знаю, нам было не положено знать. Худой такой, чернявый. Жабин еще сказал…

– Это Коля! – вскочила женщина. – У него вот здесь была родинка, да?

– Не разглядел, – обернулся на нее обвиняемый. – Темно было. Только по углам керосиновые фонари горели. Ваш, гражданка, чахоточный был?

– Нет. Почему чахоточный?

– Ну, значит, не он. Этот говорит: «Странно. Думал, от чахотки задохнусь. Мне недолго осталось. А задохнусь не от чахотки. Хорошо, говорит. Быстро». И засмеялся. А потом закашлял. А Жабин говорит: «Тощий больно, легкий. Шея может не переломиться. Как он провалится, ты, говорит, Груднин, прыгай к нему, за пояс обхвати и книзу дергай, со всей силы». А этот докашлял и опять смеется. «Да уж, Груднин, обними меня покрепче. Неохота мучиться». Но я отказался. Приснится еще, как с покойником обнимался…