Единственный голос
Часть 17 из 24 Информация о книге
Лина усмехнулась невесело: – Будете, тетя Галя. Куда вы денетесь… Она подошла к Галине Николаевне – высокая, на каблуках, тонкая, положила обе руки на ее старческие плечи и негромко проговорила своим голосом чуть расстроенной виолончели: – Уж небо осенью дышало, тетя Галя, уж меньше становился день… – И вдруг сказала длинную фразу на каком-то чужом языке… – Это кошмар!.. Вы, конечно, останетесь там ночевать. – Ну, я надеюсь, меня не выгонят. – Возьмите на всякий случай деньги на такси. Вдруг придется возвращаться вечером одной. – Вы полагаете, меня все-таки могут выгнать? – весело спросила она. – Ох, Лина, Лина… Лина надела пальто – тоже черное, обмотала шею черно-красным полосатым шарфом. – Нюра! – сказала она из прихожей. – Прощайте. Спасибо вам. – Мне-то за что? – откликнулась Нюра, немного оторопелая. – Вам дай бог… Уже в дверях Лина неожиданно повернулась и сказала, придерживая дверь: – Я вот думаю – а как она спину брила? А, Галина Николаевна? Вот где трагедия!.. – Идите наконец, ненормальная! – махнула рукой расстроенная Галина Николаевна. Дверь захлопнулась. Слышно было, как на лестничной клетке простучали по кафельному полу Линины каблучки, и все стихло. Галина Николаевна приплелась на кухню, села на табурет напротив Нюры – та допивала чай – и тихо сказала себе: – Хоть бы она десятку нашла в кармане… Ведь не заметит, такая рассеянная… Нюра вздохнула, зачерпнула вишневое варенье и опустила ложку в чай. Она опять подумала о своей Вальке. – Непутевая? – сочувственно спросила она Галину Николаевну, кивая на дверь. – Кто? – Та смотрела на Нюру, не понимая. – Ну… племяшка… или кто она вам? – Нюра! – удивленно воскликнула Галина Николаевна. – Вы что? Это же Лина! Вы не узнали? Вы же так любите на ее портрет смотреть… Нюра тихо ахнула и откинулась на стуле. – Вот те на… – медленно проговорила она. – А я-то весь день думала – где ее видела? Не признала… Теперь ей уже было непонятно: как же, в самом деле, она не узнала Лину? Может быть, потому, что на портрете та смотрит вбок, ускользающим взглядом, а живая, настоящая заглядывает прямо в глаза? Нюра пожала плечами и повторила: – В косыночке этой… веснушки… така молоденька… Не признала. – Молоденька… – с горечью сказала Галина Николаевна. – Ей уже под тридцать, Нюра. У нее уже Андрюшка на будущий год в школу пойдет… С мужем рассталась давно… – И еще раз тихо добавила: – Под тридцать… А счастья не было и нет. – Ишь ты… – вздохнула Нюра понимающе и тронула Линину книгу на подоконнике – черно-белую. – Не по-русски чего-то написано. – По-английски. Это Торнтон Уайлдер, писатель такой… – Ишь ты, – еще раз удивилась Нюра, – так прямо и шпарит? – Лина преподает язык в институте. – Вот те и девочка, – подытожила Нюра… – Ладно, хорошо у вас, однако идти пора… Позвоню только кое-кому… Можно, Галинниколавна? – Ну конечно, Нюра, – рассеянно кивнула та, продолжая думать о своем. Представляла, как Лина едет сейчас в метро – в черном пальто, черной шляпке, шарф черно-красный вокруг шеи обмотан, вокруг шеи… А может, вспоминала лицо своего молодого Володи, с рассыпанными на лбу темными волосами, с ухмылкой веселой и этим: «Почему филь-де-перс? Почему не филь-де-грек?» Нюра порылась в своей хозяйственной сумке, достала красную записную книжку, всю исписанную – ой-ой – какими-то адресами, и уже на пороге спальни обернулась вдруг и спросила: – Галинниколавна, а портретик-то кто с ее делал? С Лины-то? – Брат. Он художник. – А-а… – протянула Нюра. – Ну, тогда понятно… От брата не скроешься. Брат родной – он все видит. Ему улыбайся, не улыбайся. – Да, – сказала Галина Николаевна. – Очень талантливый художник, но тоже, знаете, Нюра, свои капризы, свой характер. Эти таланты обычно такие тяжелые люди. – Эт мы знаем! – заверила ее Нюра, навидавшаяся на своем веку «талантов». – Вот Лина и тянет двоих своих мужиков – брата и Андрюшку. Да еще диссертация на шее, никак закончить не может… – И спохватилась: – Ну, звоните, Нюра, звоните! Через минуту Нюра уже кричала в трубку своим смешным тонюсеньким голоском: – Софьмарковна, вы обои-то возьмете? На Войковской… Краси-ивыя обои-то… Красные, с золотым… Ой, краси-ивыя! Вечером, сидя у телевизора, Галина Николаевна услышала, как отпирают входную дверь. Она устремилась в прихожую. Там стояла Лина – опаленная морозцем, припорошенная снегом, как-то странно, безудержно, болезненно веселая. – Лина?.. – растерянно пробормотала Галина Николаевна и умолкла. – Он на тренировке, – громко, внятно, как глухонемой, объяснила ей Лина, не раздеваясь. Словно она пришла сюда только затем, чтобы объявить это. – На какой тренировке? – тихо спросила Галина Николаевна. – Ка-ра-те! Это сейчас очень модно. – Она засмеялась. – Вот записка: «Я на тренировке. Заночую у Афанасия. Завтра звякну, не скучай, целую». – Ее тонкая рука судорожным движением сильных длинных пальцев смяла записку и сунула в карман пальто. – У кого? – зачем-то спросила Галина Николаевна, хотя ей было абсолютно все равно, где он будет ночевать. – У Афанасия, – охотно, живо объяснила Лина. – Тренировка кончается поздно, в одиннадцать, а от Афанасия ближе утром на работу. Точка. Она заплакала, опустилась на банкетку в прихожей и стала медленно разматывать шарф. Галина Николаевна бросилась на кухню, схватила чашку, накапала в нее валерьянку. – Линочка, детка, выпейте… – Рука, держащая чашку, дрожала. Лина опрокинула жидкость в рот движением, каким Нюра опрокидывала содержимое фужера, и, вынув из кармана десятку, сказала: – С чего это вы взялись содержать меня, гражданка Монте-Кристо? Я и сама богатая женщина. У меня, если хотите знать, до отъезда еще четвертак остался. – Она подняла на Галину Николаевну заплаканные глаза и улыбнулась. Галина Николаевна опустилась рядом с ней на банкетку, хотела сказать, что все перемелется и должно же, в конце концов, все у Лины образоваться, но проговорила упавшим голосом: – Лина, Лина… Вот вы уедете в среду… и опять – такая тоска… В Мытищах Нюра вышла из вагона электрички, подхватила хозяйственную сумку, отягощенную продуктами, и медленно пошла по знакомой дороге к автобусной остановке. На углу, в световой трапеции фонаря, моросил мелкий суетливый снежок. Почему-то именно здесь, почти дома, возле длинного серого забора, Нюре всегда казалось, что вот она свалится сейчас прямо на дороге, свалится, раздавленная грузом целодневной усталости, и останется лежать в блаженном безразличии к проезжающим машинам, к клиентам, записанным на завтра, к собственным детям – Коле, Вальке… Она глубоко вздохнула, крепче ухватилась за ручки тяжеленной хозяйственной сумки и подумала: «Ничё-о, может, все добром еще кончится. Чего это я вскинулась, не узнав толком? Может, они по-людски все захотят… Ничё-о, Валька-Валек, ничё-о…» На фонарном столбе сидела лохматая носатая ворона и над чем-то мрачно хохотала. Ворона была похожа на одного известного композитора, у которого Нюра убирала регулярно через среду. – Сколько вы заплатили Нюре? По таксе? – спросила Лина. – Добавила рубль, – сказала Галина Николаевна, – она сегодня хорошо поработала. Они пили чай на кухне. Лина, в голубой косынке, в хозяйском халатике, сидела на кушетке, уткнувшись подбородком в приподнятые колени, и медленно листала подсунутый Галиной Николаевной старый журнал мод. – А у нас сейчас такая благословенная, такая ясная осень, – мечтательно проговорила Лина, отрываясь от картинки с казенными женщинами. – Небо – синий омут, такое гордое, высокомерное, ни к чему отношения не имеет… Платаны еще не облетели… – И потом тряхнула головой и сказала, виновато улыбаясь: – Вообще-то у них и в самом деле строго с этими тренировками. Говорят, если пропустить одну, то исключают из секции. Галина Николаевна вскочила, нервно заходила по кухне, говоря, что Лина неисправима, что она погубит, растопчет свою молодость и что она должна поставить в этой истории красивую точку. А кутерьма снежинок за окном становилась все сумбурней. Сухие белые крошки снега бились о стекло настойчиво и исступленно, словно хотели ворваться в дом, вмешаться, внести ясность… Может, знали что-то такое, что неведомо было людям. Или наоборот – не знали ничего, а просто безудержно и смятенно хотели жить, жить, не загадывая наперед о своей судьбе, не ведая ее. Синий шар[1]