Единственный голос
Часть 21 из 24 Информация о книге
Где-то звали рассвет петухи, по окрестным дворам разноголосо брехали собаки, а с опушки ближнего леса то и дело задышливо ухал филин. Ночь тронулась в обратный путь, и небо повисло над крышами деревни исполинским куском ветчины, с розовеющими прослойками зари. Слепая луна застряла в нем алюминиевой крышкой от пива. Он подошёл к окну, выглянул наружу, дав прохладному воздуху себя обнять, окатить волной и слегка успокоить. Вернулся к Надежде, неподвижно лежащей лицом к стене (мелькнуло: библейская жертва под занесённым ножом), тихонько прилёг сзади, уже не смея будить. Лишь продел обе руки у неё под грудью, сцепил их, вжался всем телом и замер, тихонько поглаживая подбородком её плечо. Бормотнул еле слышно: «Это моё». – М-угу… начертай: «Здесь была талия», – отозвалась она сонно, хрипло. – Вот здесь… а здесь? – нежно провёл пальцем линию вдоль бедра. – Здесь задница. Можно подняться на эту гору… или укрыться в тени этой туши. – Я тебя вышвырну из постели, если не прекратишь оскорблять мою красавицу жену. – Я похудею… – Ни в коем случае! У меня проблема с четвёртым позвонком, мне велено спать на мягком. – Наглец. По тому, как ты кувыркался, никаких проблем у тебя нет. – Ты просто не в курсе: я старый больной человек. – Ха… – Она опять затихла, но минуту спустя прошептала самой себе: – Волосы на груди стали гуще, лопатками чую… кудрявые… – …и седые… – Да?! – Вот утром увидишь. Первым поседело сердце – давно и сразу, ещё когда по первому кругу тебя искал. Когда твой армянский святой меня не пожалел. – А сколько их было, этих кругов? – Много разных. Дольше всех – бумажный. Запросы, запросы… Сначала на Надежду Прохорову, а их толпы обнаружились, ты вообразить не в силах. Только моей нигде не оказалось. – …я же сменила… – Потом стал варьировать фамилии. Материнскую помнил, а бабкину не знал. Не догадался… Потом появился интернет… Нет, это длинная сага. Всё – завтра. – …завтра, да… – Постой. А родинка?! – …какая ещё родинка?.. – …моя любимая, вот здесь! Чечевичное зёрнышко! Караул! – А! Кожник сказал убрать. Лет восемь уж… – Кража моего имущества! – …ну, давай уже спать, у меня всё плывёт, я лыка не… …Кто-то на цыпочках пробежал по листве, шёпотом пересчитывая наличность. В комнату плеснуло прохладой, рассветные шорохи потекли внутрь суетливой струйкой-шебуршайкой… Сквозь бисер тонкого дождя он слышал или чуял, как вспарывают землю выпуклые шляпки грибов… – Ты задремал и говорил на каком-то рваном языке. – Это иврит… – О! Где подхватил? – Завтра, завтра… другая жизнь… – Ты всё расскажешь? – …почти… – У тебя было много женщин? – …не помню, какая разница… – А ты… почему не спрашиваешь? – …м-м-м? – …ну, был ли у меня кто-то… – …не хочу знать… – …никого. – Врёшь! – Ни единого раза. Она помолчала… Это было правдой, но не вполне: она дважды пыталась, честно пыталась. В обоих случаях сбегала прямо из постели, в первый раз – торопливо натянув лифчик только на левую грудь, во второй – оставив в шикарной прихожей любимую босоножку, другая была запущена ей вслед талантливой рукой «нашего известного автора». Аристарх за её спиной не шевелился, только руки сильнее сжал, аж дыхание пресеклось. – Эй, ты чего? – окликнула его тихонько. – Отпусти. Что там за мокрища у меня на плече? Ты что, ты… плачешь, дурень?! Вдруг он возник на пороге её комнаты, в доме на Киселёва: тощий, голый, семнадцатилетний, – в день, когда их чуть не застукал папка. За спиной сияли красно-жёлтые стёкла веранды, и цветной воздух клубился в отросших кудрях (опять надо стричься: ну и волосья!) – на мгновенье превратив его в первого человека в райском саду. Разбежался, прыгнул к ней в кровать. – Чокнулся?! Ты меня зашибить мог! – Ни за что. Я прицелился… давай подвинься. Кровать у неё была узкая, девичья. Как они умещались, уму непостижимо. – Почему ты никогда не признаёшься мне в любви? – Че-го-о? – вытаращил свои синие зенки. – Как все люди. Как в книгах, в поэзии: «Я вас люблю безмолвно, безнадежно…» – Ну, это… – обескураженно произнёс он, – это же как-то… не про нас. – Как это – не про нас?! – Нет, я могу, – перебил торопливо: – Люблю-люблю-люблю-люблю-люблю-люблю… и ещё два миллиона раз, если тебе так нужны эти идиотские… – Идиотские?! – Ну, послушай… – Он ладонью открыл её лоб, запорошённый рыжими прядями. – Это вот как: стучат в дверь, на пороге – человек с вываленными кишками, мычит: «Спаси меня!» А ты ему: «Вытирайте ноги и не забудьте волшебное слово «пожалуйста». У нас же всё на лбах написано, и кишки вывалены, и зенки вытаращены… Мы – это мы, на виду у всех. Теорема Пифагора: две руки, две ноги, голова и хер… – Фу! Что за слова… – Хер? Слово как слово, а как его ещё назвать? Хер он и есть… штука полезная… – Скосил вниз глаза: – Вон, глянь, отзывается, знает свою кличку… как собака… – …хвостом вертит… хороший пёсик. – …правда он лучше выглядит без… намордника? Погладь его, скажи: «хороший пёсик»! – Хороший пёсик… хороший пёсик… хороший… Так и плыли в сон тихой лодочкой… Голоса ещё сочились по капле, замирая, обрываясь, проникая друг в друга, – рваный судорожный вздох, два-три слова, бесстыдно обнажённых, и это уже были не слова и даже не мысли, а просто выдох, голая боль, разверстая рана; незарастающая, пульсирующая культя ампутированной жизни. Одинокая песня жаворонка, висящего над глубоким медным глянцем вечерней реки. Под утро он снова поднялся, невольно её разбудив (да что ж это за синдром блужданий? Привязывать тебя, что ли? Вспомнилось, как маленький Лёшик каждую ночь босиком прибегал к ней в кровать). Шатался где-то по дому, шлёпал босыми ногами по лестнице. Из тёмного коридора глухо донеслось: – Где здесь туалет, етить-колотить? Да, ночник забыла. Впрочем, им было не до ночника. – От двери направо.