Ее величество кошка

Натали, моя избранница среди людей, понимает, возможно, что сейчас я думаю о ней, и гладит меня правой рукой.

Продолжай, мне нравится!

Мы идем все утро, пока солнце не оказывается в зените.

– Как дела, Пифагор? – спрашиваю я с плеча моей служанки.

Он продолжает путь молча, поэтому я сообщаю ему:

– Когда я спасла соколиху, у меня случилось озарение. Теперь мне знакомо сочувствие.

Его это ни капельки не впечатляет.

– Было бы неплохо, если бы тебя озарило, что надо не только помогать другим, но и уважать их. Люди называют это вежливостью.

Он хочет меня обидеть?

– Ты на что намекаешь?

– Ты не очень-то вежлива со мной.

– Понятие вежливости мне не чуждо, но я считаю его субъективным.

– Можно начать хотя бы со слов «с добрым утром» и «спокойной ночи». Недурно также говорить «пожалуйста» и «спасибо».

Я слезаю с плеча служанки, подхожу к нему и на ходу трусь о его бок головой.

– Мы и так говорим это друг другу по-нашему, по-кошачьи, а то ты этого не знаешь, Пифагор!

– Не постоянно. А что у тебя за манеры? Ты грязно ешь, как мне ни неприятно указывать тебе на это, Бастет. Ты ешь торопливо, шумно, глотаешь пищу, почти не пережевывая.

– Кто бы об этом говорил! Что ж, раз у нас обмен любезностями, то напомню, что ты, наевшись, рыгаешь. Это, что ли, вежливость?

– Для кота – да. Это естественно, после еды надо избавиться от воздушного пузыря в пищеводе.

Мы продолжаем обсуждать необходимость вежливости на человеческий манер в кошачьем мире.

– По-твоему, мы должны желать друг другу приятного аппетита?

– А как же! Это значит «хорошего тебе открытия пищеварительного тракта». Это значит, что надо спрашивать: «Как дела?».

– Зачем еще?

– Это вопрос о пищеварении, буквально он означает: «У тебя хороший стул или запор?».

– Так вот она какая, твоя вежливость!

– Да, я подслушал все это у людей. При чихании нужно говорить: «Будь здоров!».

Под рассуждения о вежливости легче идется. Нашей двуногой тоже легче: не надо нести на плече меня. Вскоре мы выходим к каким-то домам.

Прячемся в кустах и наблюдаем. Натали сует мне бинокль. Я смотрю в него и снова вижу происходящее так, словно все разворачивается у меня под самым носом.

В деревушке с десяток белых домиков. Там нет ни людей, ни кошек, ни крыс.

– Пусто?

– Чую собак, – сообщает Пифагор, принюхиваясь.

Я тоже отмечаю: действительно, тянет собачим духом.

Мы осторожно крадемся к деревне. По мере приближения к домам обоняние сообщает мне все новые сведения. Собак там, похоже, не меньше сотни. Судя по следам на земле, некоторые из них хромают.

– Что нам делать?

– Идти, что же еще, – бодрится Пифагор.

– Предыдущий опыт научил меня осмотрительности. Заметь, всякий раз, когда мы оказываемся среди тех или иных животных, нам грозит опасность. Если даже кошки чуть не выдали нас лютому врагу, то от собак тем более не приходится ждать ничего хорошего. Поди знай, как сильно их напугали крысы!

Сиамец останавливается и трясет головой, как будто вознамерился взболтать себе мозги.

– Возможно, у меня есть план.


– Но возможно, и нет?

– Есть, есть! Просто я не спешу делиться им с тобой. Просто поверь мне. Нам придется воспользоваться своим преимуществом. В отличие от собак мы видим в темноте. Вот я и предлагаю тебе ночную вылазку.

– Ну, не знаю… У меня недоброе предчувствие. Лучше идти дальше. Поищем более надежных союзников.

Но он пропускает мое предостережение мимо ушей.

Ясное дело, стоит нашей сестре выступить с предложением, как всезнайка кот готов его отвергнуть, сочтя неприемлемым.

– Вряд ли кому-то удастся обойтись с нами хуже, чем обошлись подручные сфинкса, – бурчит он.

– Как знаешь, – уступаю я. – Только чур, одни мы! Натали слишком пахучая и шумная, к тому же ни зги не видит в темноте. С ней нас мигом обнаружат.

Пифагор вступает в переговоры с моей служанкой. Я замечаю, что, глядя ей в глаза, могу проникнуть в ее мысли. Как все люди, она совсем мало знает о собаках, считая их послушными и любящими, и сразу причисляет их к нашим союзникам. Она забыла, что крах человеческой цивилизации заставил собак заботиться о себе самостоятельно. Наверняка они сталкивались с крысами и полностью освободились от человеческой опеки.

Мы с Пифагором дожидаемся заката и темноты, затем отправляемся в собачью деревню. Чем она ближе, тем сильнее моя тревога. Через деревню фахверковых домов пролегает широкая улица.

Собаки теперь видны как на ладони. Многие лежат, уснув прямо посреди улицы.

Воздух отравлен тошнотворной вонью – это моча, и, конечно, не кошачья. Кошачья моча пахнет свежей травкой, собачья – гнилой деревяшкой. Трудно придумать запах хуже этого. Я оказалась на обонятельной территории, подвергнутой ковровой бомбардировке, я здесь чужая, мне надо уносить отсюда ноги.

Тем не менее мы с Пифагором крадучись достигаем центра деревни. Вся улица заминирована мерзкими экскрементами.

Никогда не понимала, как может существовать столь вопиющее бесстыдство – отсутствие побуждения спрятать свои испражнения. Мы, кошки, тонкие натуры, не облегчаемся у всех на виду, собаки же презирают элементарные приличия, не говоря о гигиене.

Я исследую эту пакость и прихожу к выводу, что гадили здесь совсем недавно.

Собаки нагрянули сюда только вчера.

Миазмы не только пакостят атмосферу, но и привлекают тучи назойливо жужжащих мух.

Я подпрыгиваю от сухого щелчка. Его происхождение не вызывает сомнения: кто-то из собак шумно испортил во сне воздух, возмутив мой слух, а затем и обоняние. Невозмутимый безобразник с обвислыми ушами продолжает оглашать окрестности неблагозвучными трелями, благо что удары, наносимые им моему обонянию, уже не так сильны.

Меня охватывает желание расхохотаться, как всегда, совершенно несвоевременное. Пифагор, поняв опасность, пинками загоняет меня за ближайший угол.

– Немедленно прекрати! Из-за тебя нас обнаружат!

Сам факт запрета действует на меня парадоксальным образом: желание смеяться делается нестерпимым. Тем не менее я кое-как сдерживаюсь.

– Что со мной? Я кошка, умение смеяться должно быть мне чуждо, – жалуюсь я.

– Мы можем смеяться, а раньше не делали этого, поскольку привыкли ко всему относиться серьезно. Это доказывает, что ты теперь не простая кошка.

– А какая же?

– Думаю, ты все ближе к людям.

Он прав. Я горжусь тем, что веду себя по-человечески, потому и не подавляю некоторые проявления или подавляю, но кое-как. На счастье, мое хихиканье никого не будит. Напрашивается вывод, что собачий сон труднее потревожить, чем кошачий.

Валяющиеся вокруг псины знай себе похрапывают. У меня отлегает от сердца, и мы снова движемся по собачьей деревне. Мне кажется, мы можем свободно продолжить прерванный разговор.

– Не расскажешь мне немного об истории собак?

– У собак и волков был общий предок, больше похожий на волка, чем на собаку. Под влиянием общения с людьми, начавшегося более пятнадцати тысяч лет назад, собаки стали изменяться.

– Если я не ошибаюсь, с нами, кошками, это произошло позже, только десять тысяч лет назад?

– Именно интервалом в пять тысяч лет и объясняется разница в отношениях нашего и их вида с людьми: они раньше пришли к взаимопониманию. За эти тысячелетия люди провели отбор собак, облегчили их одомашнивание. Теперь собаки не могут жить в дикой природе и обречены на сожительство с человеком.

Под аккомпанемент новой неблагозвучной трели Пифагор приводит выразительный пример:

– Взять хоть этого французского бульдога с коротким пищеварительным трактом…

– Так вот почему он издает неприличные звуки!

– Он иначе не может, бедняга! И жизнь у него короче в сравнении с дикими предками.

Еще одна собака справа от меня издает такие же неприятные звуки.

– У французского бульдога тональность си-бемоль, а у гладкошерстной таксы – фа-диез, – наставительно уточняет мой спутник, никогда не упускающий возможности блеснуть своими познаниями. – Он указывает на третью спящую собаку: – А вот этот – пекинес. Слышишь, как он храпит? Это из-за слишком короткой морды.

Меня поражает облик еще одной спящей собаки: она лежит на животе, не касаясь лапами земли.

– Опять человек потрудился?