Ее величество кошка

– Только там мы сможем быть уверены, что Тамерлану до нас не добраться. И потом, напомню вам, что стараниями ученых Нью-Йорк по-настоящему свободен от крыс: благодаря мощному ратициду там не осталось ни одной крысы. Если я правильно поняла Филиппа Сарфати, это теперь, наверное, единственное в мире место, где нет крыс.

– Бастет права, – поддерживает меня Роман. – Перемещаясь по Европе, мы рискуем напороться на бурую армию Тамерлана или на его конкурентов. Ты считаешь, что не сможешь пересечь Атлантику, Натали?

Моя служанка убирает со лба черные пряди, закуривает, глубоко затягивается. По-моему, для нее сигарета – способ сосредоточиться.

– До сих пор я ходила на яхтах не длиннее двенадцати метров, и только в Средиземном море.

– Что, есть опасность затонуть? – спрашивает подошедший Пифагор.

Я опережаю с ответом Натали:

– Гораздо страшнее была бы новая встреча с сотнями тысяч крыс и с тысячами голубей!

Натали согласно кивает и крепче берется за штурвал. Пифагор шепчет мне на ухо:

– Тем лучше, я всегда мечтал увидеть Америку.

– Почему?

– Прочел в энциклопедии, что в Северной Америке больше всего кошек, целых сто миллионов, не то что во Франции – каких-то десять миллионов.

Ценное дополнение. Мне уже не терпится встретить 100 миллионов кошек, обитающих в стране, вооруженной стопроцентным средством против крыс.

Парусник шумно режет волны, свежий ветер колеблет мою шерсть. Я чувствую, что расстаюсь со Старым Светом, погубленным крысами. Не завидую я оставшимся там кошкам, свиньям, собакам и людям!

Мне очень жаль, но я не могу спасти сразу всех.

Рядом со мной опускается Шампольон. Распуская и снова собирая свой хохолок, он важно произносит:

– Жан де Лафонтен придумал формулу, резюмирующую пережитое нами: «Что б ты ни делал, обсуди конец; так истый действует мудрец».





74. Жан де Лафонтен




Жан де Лафонтен родился в 1621 году в деревне Шато-Тьерри к северо-востоку от Парижа. Еще в юности он начал писать сказки, театральные пьесы и оперные либретто. Суперинтендант финансов Франции Николя Фуке, друживший с Лафонтеном, подал ему мысль осовременить басни древнегреческого баснописца Эзопа. Лафонтен разработал свою систему повествования, чаще всего начиная или завершая басню моралью.

«И в сердце льстец всегда отыщет уголок» («Ворона и Лисица»).

«У сильного всегда бессильный виноват» («Волк и Ягненок»).

«Не плюй в колодезь, пригодится / Воды напиться» («Лев и Мышь»).

«Нам помощь скорая подчас нужна в делах, / Но горе, коль она в руках у черепах» («Заяц и Черепаха»).

«Сам помогай себе, коль хочешь, чтобы Бог / Тебе помог» («Завязший воз»).

«…Медведя наперед убить, / А после этого уж можно / И мех продать, и пить» («Медведь и два Охотника»).

Лафонтен вдохновлялся текстами не только Эзопа, но и римских баснописцев Бабрия и Федра. Он также пользовался восточным наследием (басня «Рыбы и Баклан», как признавался сам Лафонтен, была навеяна индийским собранием сказок и басен «Панчатантра»).

Некоторые идеи он почерпнул в средневековом «Романе о Лисе», где говорится о победе хитрости над силой.

Свою первую книгу басен Жан де Лафонтен опубликовал в 1668 году, и она быстро завоевала популярность. Басни Лафонтена описывали не только проблемы французского общества и двора, но и все механизмы политического разложения.

Аллегории, использование образов животных, позволяли Лафонтену критиковать двор Людовика XIV и разоблачать ухищрения сильных мира сего, при помощи которых те подавляли слабых и пользовались их наивностью.

Незаметно для власти Лафонтен, проникший в самое сердце ее системы (Версальский дворец), будил умы.

Увы, успех покровителя Лафонтена – Николя Фуке вызвал ревность у короля. Тот повелел схватить министра и без всякого решения суда бросить в тюрьму. Все, кто трудился во дворце Фуке в Во-ле-Виконт (его повар Ватель, садовник Ленотр, архитектор Лево, музыкант Люлли, драматург и актер Мольер, а также сам баснописец) оказались во власти самодержца.

Лафонтен, верный другу, заступился за Фуке, сочинив басню «Лиса и Белка» (белка была символом рода Фуке). Людовик XIV, разгневавшись, отправил поэта в ссылку, но через несколько лет смилостивился.

«Я использую животных для вразумления людей», – объяснял Лафонтен. На закате жизни он сочинял эротические басни и проявлял себя как безбожник, поэтому ему было отказано в предсмертном отпущении грехов. Чтобы получить его, он был вынужден самолично сжечь свои сочинения, объявленные нечестивыми.

После смерти Лафонтена в 1695 году его басни неизменно входили в школьные программы во Франции и во многих других странах, наставляя и обучая мудрости молодежь.




Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII





75. Последняя надежда




Если хорошенько подумать, то я, наверное, не посоветую вам отправляться на берег моря и уж тем более плыть по морю в Америку.

Америка – это страшно далеко.

Болтаться непонятно где, когда вокруг только соленая вода и ничего больше, – это ужасно выматывает.

После отплытия из Гавра я не знаю покоя. У меня гадкое чувство, что даже если станет совсем невмоготу, то бежать будет некуда. Умение плавать не поможет: я бы удивилась, если бы мне удалось преодолеть вплавь достаточно большое расстояние.

Все-таки раньше у меня была водобоязнь, поэтому положение для меня невыносимое. Из головы не выходит картина «Плот “Медузы”». Вдруг то же самое ждет и нас? После голода на острове – голод в открытом море? Тогда мы все друг друга сожрем, и кошки не станут исключением.

Как же меня угнетает собственное воображение!

Перед моим мысленным взором разворачивается ровно то же самое, что рисовал себе выставленный в Лувре Жерико, когда работал над своим полотном, с той разницей, что вместо людей на плоту кошки, это они карабкаются друг на друга, чтобы махать белой тряпкой.

Воображение – опасная штука! Я придумываю на пустом месте несуществующие опасности – вероятно, чтобы совсем не раскваситься. По правде говоря, покой мне не по нутру. Пусть лучше жизнь бросает мне вызов за вызовом.

С другой стороны, от нескончаемых испытаний у меня возникла сверхчувствительность, даже паранойя.

Вот так, вся в своих думах, я плыву на «Последней надежде» по бескрайнему океану, как вдруг из одной каюты доносятся странные звуки.

Подкрадываюсь к двери – и что же я вижу? Совокупление моей служанки Натали с ее избранником Романом!

Наконец-то эти двое отбросили колебания, вызванные человеческим воспитанием, и дали волю своим животным побуждениям.

Возможно, это простое любопытство, а возможно, меня не перестает изумлять людская натура, но я, вывалив язык, застываю у иллюминатора.

Ко мне подкрадывается Анжело – ему обязательно надо уставиться туда же, куда и мне. Я не тороплюсь его прогонять. Если у меня и есть что ему передать, то это именно любопытство. Пока Анжело будет интересовать все неведомое, он не превратится в полного глупца.

Мы молча таращимся на парочку в каюте.

Да уж, любовь у людей – это нечто! Особой радости они не выказывают, уж больно сдержанны. Такое впечатление, что они сосредоточены на анализе своих ощущений, а не на восторге от них. Никогда не видела таких гримас!

Если говорить о позах, то в этом они сильно ограничены из-за своей негибкости. Например, Натали, как я погляжу, не может закинуть ноги себе за уши (а ведь это непременно позволило бы ей испытать новые ощущения). Что до мужского члена, то он, как мне удается подсмотреть, гладкий, как у сфинкса, и полностью лишен шипов.

При этом оба, похоже, довольны своим совокуплением. Натали дышит все громче, а потом переходит на мышиный писк, который лично мне кажется смехотворным (почему бы ей не заорать, чтобы как следует отдышаться?), а Роман все это время подражает мычанию того самого быка, который без конца подбрасывал его над землей во время корриды.

Вот я и узнала, как размножается вид, столько времени господствовавший на планете.

Пара издает все более громкие звуки, похожие сначала на отрыжку, а потом на кудахтанье, отчего я испытываю внутреннее напряжение и не могу удержаться от смеха – у меня это проявляется, как известно, в чихании.

Анжело силится понять, что со мной происходит. Чувствую, он обеспокоен.

Это понятие, смех, ему неведомо, и он боится, что я задыхаюсь.

У меня нет сил растолковывать ему все, когда-нибудь он сам поймет. Смех сменяется другой эмоцией – желанием тоже заняться любовью. Наблюдение за потехой под названием «человеческая любовь» парадоксальным образом заводит меня саму.

Не исключаю, что мое возбуждение сродни тому, что испытывают люди, когда смотрят свои порнофильмы.

Не интересуясь больше ни людьми, ни своим сыном, я выхожу на палубу и зову Пифагора. Ответа нет.

Куда он подевался? Вечно куда-то пропадает, когда нужен.

Наконец я слышу его голос откуда-то сверху. Он, оказывается, залез в круглую дозорную люльку на кончике средней мачты.

Этот кот – просто живое воплощение парадоксов. Боится летать по воздуху, но всегда стремится оказаться на высоте.

Я лезу по вантам к нему.

– Что ты здесь забыл?

– Высматриваю землю. Зачем ты меня звала?

С этими котами вечно одно и то же: ничего не чувствуют сами, изволь все им объяснять.